Роман Сердце Магдалины

 По одной из многочисленных, но не проверенных версий, больше похожих на слухи и сплетни, председатель Комитета Государственной Безопасности СССР Юрий Владимирович Андропов происходил из  семьи евреев, сколотивших состояние на ювелирном деле  . Революция и последующая гражданская война уничтожили все накопленные поколениями предков будущего могущественного чекиста, сокровища ,пустив по миру как его самого, так и большинство его родственников. Но живучий еврейский мальчик не сгорел в пламени революции и не умер от голода, и даже скосившая миллионы людей испанка не совладала с его хрупким телом. Было в нём что-то особенное, что-то отличавшее от всех остальных детей. Согласитесь, редко встретишь ребёнка со взглядом ,который, как нож,  проникает внутрь. Стиснутые губы и сжатые кулачки. Глядя на него, можно было подумать, что этому мальчику очень больно. Боль действительно разъедала его изнутри. Но, наученный горькой жизнью, он никогда не показывал её. Боль была стальной. Она пронзала его позвоночник и обвивалась петлёй вокруг шеи. Это была ненависть. Ненавидя красных за разорённый дом, а белых за неспособность с ними справиться, он дал себе слово выжить вопреки всей безумной эпохе. В двадцать первом году семилетний Ария  - так звали его в ту пору - жил с другими беспризорниками в подвале когда-то собственного дома. И, наверное, умер от тифа или голода, если бы не был подобран юной большевичкой, мечтавшей осчастливить человечество. Эту девушку он помнил долго. Она привела его в свою огромную квартиру, накормила, напоила и, выкупав в тёплой воде, уложила спать. Несколько недель провёл он в этой, казавшейся ему дворцом, профессорской квартире, а потом был передан в детский приют. Советская власть, отнявшая у него родных и ограбившая его дом, взамен дала ему железную койку и такую же железную дисциплину. За что он был ей впоследствии очень благодарен. Его вырастили до 15 лет, дали профессию и отправили в речное пароходство. Там он проработал  матросом два года и даже успел стать женихом дочери бывшего еврейского торговца из Армавира. Уже и свадьба была назначена. Но внутренний голос, а может, рано проявившийся политический талант остановил его. Не время жениться. Он чувствовал  приближение судьбоносной волны, грозной и яростной, что подхватит и понесёт его к вершинам власти. И он не ошибся. Начались репрессии. Когда главных большевиков еврейского происхождения стали потихонечку выгонять со всех постов, а потом и расстреливать как врагов народа, он, недолго думая, сменил имя и фамилию. Он превратился в русского парня, комсомольца, из бедной семьи, родом из станицы, затерянной в Ставропольском крае, всеми силами души преданного партии и лично товарищу Сталину. Ведь главным для него было выживание любой ценой. И он выживал. Он был образцовым коммунистом и борцом с  внутренними врагами. Он добровольно сотрудничал с НКВД даже тогда, когда Берия своим приказом от 1938 года запретил вербовать осведомителей из числа комсомольцев и членов партии. Сначала он подслушивал и подглядывал, - по необходимости, чтобы ценой преданных и проданных остаться самому целым и невредимым. Это ремесло делало его в собственных глазах выше и значительнее тех, кого он успешно оговаривал. И, мало-помалу, ему стало доставлять особое  наслаждение доносить на своих сослуживцев и товарищей, а потом видеть их исчезновение и забвение. Он словно приносил  их в жертву одному ему ведомому богу. И этот таинственный бог принимал жертвы и оставлял Юрия Владимировича в живых и на свободе. Став первым секретарём компартии Карелии, Юрий Владимирович заработал прозвище «человек с душком». Потом был кровавый террор, в котором «человек с душком» утопил восставшую Венгрию. И особый отдел КГБ по осуществлению политических убийств и терактов на территориях других стран, и удушение собственных евреев, пытавшихся уехать на историческую родину из страны победившего социализма.   Но сейчас всё это уже в прошлом. В том прошлом, в котором никто не мог точно разобраться, ибо он сам менял его как меняли выпуски советских газет с неугодными именами репрессированных вождей. Его широкая добродушная улыбка до сих пор стоит у меня перед глазами. Он загадочно улыбался , а в глазах, смотревших сквозь линзы очков, змеились языки пламени. Это была знаменитая улыбка. Скольких он отправил на тот свет, улыбаясь так? Русские, венгры, болгары, евреи…
  Должно быть, Юрий Владимирович и сам ощущал ,что родился с великой миссией. Всё человеческое было ему чуждо. Он был вне всего человеческого. Да жил ли он на самом деле или это был только кошмарный сон, марево? Сейчас, вспоминая его, хочется встряхнуть головой, умыться холодной водой и сказать самому себе: « Да наверное, его и не было никогда! Не могло его быть! Не должно было!» Но он был! Когда, казалось, наступил звёздный час осуществления великой миссии и он силою великой и крепкой был вознесён средь кремлёвских старцев первым и главным - в этот самый апогей своей судьбы он ощутил дыхание приближающейся смерти. Его тело  поразил тяжкий недуг. Болезнь коварная и неумолимая  потянула в могилу. Но он знал, как обмануть смерть, как задобрить её новыми жертвами. Тогда-то и созрела в его голове мысль устроить показательные судебные процессы над  нелегальными  верующими.  Расправа должна была свершиться над  неофициальными баптистами, молодыми кришнаитами и Катакомбной Церковью, которая, вопреки всем преследованиям, всё ещё существовала в глубоком подполье. Вскоре список был расширен, и к закланию предопределили вообще всех, кто живёт самостоятельной религиозной жизнью. А потом  и тех, кто мог оказаться потенциально нелояльными власти. Ещё звучит в памяти его механический голос. Вот он поднимается на трибуну съезда и зал рукоплещет стоя. Да, старику не хватало живости. Он нуждался в молодой крови. Он знал секрет секретов и алхимическую суть власти. Подобно империи инков, советское  управление страной держалось на массовых человеческих жертвах. Эти жертвоприношения двигали вперёд сельское хозяйство и индустриализацию, передовую науку и медицину. О жертвоприношениях говорилось, как о беспредметном героизме, как о трудовом и военном подвиге. И всё это внушалось с пелёнок каждому будущему строителю коммунизма. Каждый, кто рождался в нашей стране, был заведомо приговорён к этой всеобщей жертве. Одни в качестве закланных агнцев, другие - в качестве жрецов. Но странным,  непостижимым, извращённым образом сакральные тайны власти просачивались в народ в виде бредовых кошмаров. Я помню, как во время роковой болезни Андропова, когда он уже не появлялся на людях, в центре Москвы была обнаружена убитая девочка лет пяти. И тут же поползли слухи о том, что у девочки выкачали всю кровь и что понадобилась она самому главному больному. А потом ,якобы, пропала ещё одна девочка и ещё одна…               
               

  Выпускник исторического факультета Дмитрий Иванович  Соловьёв ничего не знал об обескровленной девочке. В свои 23 года он  вообще ничего не знал, а лишь помнил добросовестно выученные тексты из школьных и университетских учебников. Конечно, он что-то слышал о сталинизме, о лагерях, но для него это было преданьем старины глубокой  и не имело к реальности никакого отношения. Молодёжь потешалась над Брежневым, пересказывая  анекдоты, но как-то плавно все эти шуточки прекратились при новом генсеке. Заговорили о трудовой дисциплине, об облавах на производстве в поисках бездельников. Милиционеры на улицах стали чаще спрашивать о месте и времени работы у случайных прохожих. Мол, почему не на работе? А потом уж и совсем страшные разговоры вполголоса донесли до его ушей весть о якобы строящихся  лагерях прямо под Москвой. Просачивались известия о чистке в рядах всевозможных органов и о таинственных смертях высокопоставленных генералов. О спецзаказе по изготовлению миллионов наручников. Отец Димы, в те дни, придя домой с работы, собрал всю семью на кухне и сообщил шёпотом, что знакомый из КГБ предупредил о готовящихся массовых репрессиях. « Но нам это не грозит », - непринуждённо и даже бравурно подытожил отец и тут же  понизив голос, зашипел: « Главное, теперь рот на замке держать и ни с кем ни о чём таком ни говорить. И ещё, - он поднял палец правой руки и обвёл им пространство над головой, - везде всё прослушивают». Дима хотел повертеть этим пальцем у виска, но вовремя удержался. Мать схватилась за голову и ушла в спальню. Маленькая сестра Ира
побежала за ней, и только бабушка высунула язык и, легонько ударив его ладонью, громко и торжественно произнесла: « Пора сухари сушить!»   


  Дима жил в железобетонном доме на втором этаже в трёхкомнатной квартире. У него была своя комната, обставленная недорогой мебелью. Был проигрыватель и магнитофон. Что ещё можно было сказать о его жизни? В детстве у него был отменный сон. Он закрывал глаза, а когда открывал их, обнаруживал, что наступило утро. Чем старше становился Дима, тем хуже становился его сон. К окончанию университета сон уже был поверхностным и прерывистым. Каждую ночь просыпался он от странной тоски смешанной с тревогой. Он вставал, подходил к окну и подолгу смотрел в ночь. За окном в темноте всё казалось таинственным и загадочным. Качалась листва и фиолетовые тени размывали своим дрожанием  твёрдые стены домов. Оранжевый свет фонарей, пробиваясь сквозь пыльное стекло падал на пол, скользил по кровати. И в комнате всё шевелилось и перемещалось. Появлялись и в мгновение ока исчезали силуэты кораблей и драконов, фигуры танцовщиц из арабских сказок и тени райских птиц. Ночь была красивее и добрее дня. Она, как любовница, шептала тысячами лиственных губ обещания невыразимого блаженства, если он последует за ней. И затаённая, запретная, безумная мысль выползала из темноты. Мысль, которая исчезала поутру. Мысль, о которой он забывал в нудном течении серого бесцветного дня. Эта мысль звала его убежать в ночь. Убежать, пока не поздно. Но куда? Зачем? Он шёл на кухню и ставил чайник. И включённая по привычке лампочка убивала жёлтым светом всю красоту ночи, обнажая реальный мир замкнутых в самих себе вещей. Что-то тяжкое и душное наваливалось на него, что-то лишённое продолжения, как школьная линейка, как мусорный жестяной бак. Дурнота охватывала его и он, не в силах более переносить её,  выключал свет. В темноте снова играли тени деревьев и  мысль о побеге снова соблазняла своей сладкой простотой. Чего проще? Встать и не оглядываясь, выйти за порог. Он сидел и тупо смотрел на огонь. Сизый газовый факел, поднимаясь из трубы на поверхность, разделялся на множество паучьих ножек, обхватывавших чайник. И глядя на него, Дима думал о вечном огне, что днём и ночью вырывается из-под земли в центре чугунной пятиконечной звезды. В такие минуты ему казалось, что этот вечный сизый огонь, проникший в его квартиру – это то будущее, что ждёт его, если он, собравшись с духом, не убежит из этого дома, города, страны, мира.
  Утром он был уже другим человеком. Обретая снова ясность ума, Дмитрий Иванович знал, что и как следует ему совершить в наступающем дне, как надо улыбаться и шутить и с кем шутить не надо. Он был на хорошем счету и в комсомольской организации и в учебном процессе. Имея статное телосложение и отменную физическую подготовку, он нравился девушкам. Он умел нравиться. У него вообще дела шли завидным образом. Но как говорила его бабушка: « В Димочке полёта нет, бескрылый наш Димочка». Вроде бы и способности были, и прилежание, и даже задатки карьериста, что немало радовало его отца, но…  Вот это «но» всегда вставало непреодолимой преградой в самый нужный момент, когда требовалось принять самостоятельный выбор. То ли он робел, то ли стушёвывался. Можно было после защиты диплома пойти в аспирантуру, а дальше -  кандидатская, но он думал о должности школьного учителя. Он представлял себя лет через двадцать сухим плешивым очкариком с прозвищем вроде «Циркуля» или «Спинозы». Это было началом конца. Он догадывался о причине. Жизнь оказалась бессмыслицей. Это стало для него очевидным фактом, но говорить об этом не полагалось. К тому же, он боялся выделяться из общего ряда, боялся порицания. И за это тайком презирал себя. Скука – вот единственное всеобъемлющее  и усиливающееся с каждым днём впечатление от жизни, которым он мог поделиться с самим собой. Даже в редкие минуты, под хмельком, на вечеринке сокурсников, сидя на диване в обнимку с девицей, разгорячённой и ласковой, шепча какую-то ерунду ей в ухо, он думал: « Когда же эта пьяная корова с меня слезет?» Смешанный запах табака, косметики и алкоголя, которым пахли в такие часы девушки,  ужасал его. Но он боялся встать и уйти под общее хихиканье приятелей. Он боялся, что о нём станут говорить, как о женоненавистнике или того хуже - как об извращенце.  И он шутил, балагурил, целовался. А наутро проклинал себя и всех своих друзей и подруг. Сколько раз он слушал мутные и нудные душевные излияния несчастно влюблённых приятелей! Слушал и качал головой, слушал и ободрял, и думал о том, как далеки и чужды ему эти люди. Сколько сигарет  выкуривалось  на бесконечных лестницах и в коридорах со знакомыми и незнакомыми студентами, хотя курить он не любил! Чем больше успевал он в учёбе, тем бессмысленнее казалось ему вся мировая история и советская педагогика.   

  Чем больше планов на его жизнь строил отец, знакомя с разными нужными людьми из высоких кабинетов – мол, «Вот, де, мой Димочка, поросль моя!», - тем тоскливее становилась сама жизнь, само дыхание. И он чувствовал, улыбаясь и кокетничая перед толстыми мордами министерских друзей отца, что серебряная нить жизни вот-вот порвётся. Он чувствовал и понимал в такие минуты, что отец продаёт его как наложницу в султанский гарем. И это должно было закончиться катастрофой. И втайне Дима умолял судьбу или кого-то, кого возможно и не было, но которому хотелось пожаловаться: «Избавь меня от всего!» Он шептал так, скорчившись калачиком, бессонной ночью на исковерканной постели. И наверное, вскорости после очередной вечеринки поутру, его нашли бы болтающимся на дереве изумлённые приятели. И ужасаясь, а то и попросту пожимая плечами, сказали бы: «Перепил Димка – во дурак !»  Но его молитва была услышана и его избавили от всего.

  Это случилось в полдень. Дима спешил к руководителю своего диплома старой морщинистой Кире Валерьяновне Цехновицер. Она была, что называется - из старой гвардии. Полусмешная, полубезумная бабка в старомодном платье с кружевным воротником, загадочно улыбающаяся и бодрящаяся кофием. В юности она стояла у истоков советской педагогики и даже, в некоторой степени, дружила с Макаренко. Она знавала Петрова-Водкина и, по её утверждениям, позировала великому мастеру. На факультете её прозвали «ведьмой». Она часто болела, но приглашала студентов к себе домой и там, лёжа в откидном кресле, посасывая дым из длинного мундштука, принимала зачёты и вдохновляла дипломников. Будучи заслуженным учителем и профессором, она пользовалась своим положением  и могла позволить себе нарушать дисциплину и регламенты.  В тот июньский день было холодно. Шум машин, соединяясь с порывами ветра, сдавливал уши. Дима свернул с гудевшего проспекта в проулок. Пройдя  несколько дворов, он вышел к старинному парку. Гул города стихал с каждым шагом и, когда ноги его ступили на мягкую влажную землю, гул исчез. Дима шёл по тропинке, уводившей его в глубину старинной усадьбы. Многовековые дубы шумели раскидистыми кронами, над головой птицы пели брачные песни. Свет солнца едва пробивался тонкими острыми лучами сквозь листву. Больше не было ни советской педагогики, ни Киры Валерьяновны, ни лагерей под Москвой, ни вечного огня на площади. И больше незачем, да и некуда было спешить. Он и не спешил. Ноги, как послушная колхозная лошадь, сами вели его по знакомому маршруту. Он не посмел бы свернуть вправо или влево. Он был обречён идти по указанной судьбе как по тропинке: сначала к старой ведьме, потом на защиту диплома, потом учителем в школу и так - до самой смерти. Но пока шелестела листва вокруг, пока пели птицы и летали бабочки, можно было не думать о будущем. Короткий миг жизни, всего несколько минут в зарослях густой листвы. Был ли он готов к этой встрече? Что произошло тогда на узкой тропинке в глухом уголку усадьбы? Вначале он увидел свет и, увидев его, не испугался и не удивился. Из света вышла высокая стройная фигура в чёрном. Это была женщина, монахиня. Она шла неторопливо, задумчиво глядя перед собой в бесконечность. Её цветущее молодостью лицо с отончёнными чертами обрамлял монашеский апостольник, из-под которого пробившись, спускалась к виску вьющаяся прядь светлых волос. Её миндалевидные сероголубые глаза смотрели, как смотрит в полдень перед затмением луна на ещё невидимое глазу солнце, озаряясь его сиянием, ибо,только луна и может взглянуть солнцу в лицо. В её взгляде читалась преданность кому-то,  кого повсюду она искала. И когда поравнявшись с Митей, она заглянула ему в глаза, он явственно понял всем своим существом неслышный вопрос: «Ты ли это?» Он рассмотрел её.Девушка, лет двадцати двух-двадцати трёх. Её нежная кожа светилась изнутри едва уловимым сиянием. В её красоте не было  ничего заманивающего, ничего зовущего. Она была чиста и сосредоточена. Она прошла мимо остолбеневшего Мити, едва касаясь земли. Он обернулся и, не в силах пошевелиться, долго смотрел ей вслед. Когда её фигура растворилась в далёкой листве, он перевёл дыхание и ощупал лоб ладонью. Мыслей не было. Благоговейный покой охватил его. Тело не хотело двигаться.

  Сколько времени прошло? Минута или час? Он задумался об этом, только когда обнаружил себя стоящим перед домом Киры Валерьяновны. Старушка встретила его на пороге с огненным блеском жаждущих чёрных глаз. Почему-то именно сейчас Митя понял, что значит слово «ведьма». Вздохнув и извиняясь за опоздание, он шагнул в  просторную прихожую, больше похожую на генеральскую приёмную. « Я уже давно отвыкла от преждевременных визитов молодых людей, - многозначительно произнесла старуха, глядя на золотые часики, висевшие у неё на шее. – Ну, раз Вы пришли раньше обычного, то позволим себе начать с чая. Знаете ли Вы, что значила чашка чая для беспризорников двадцатых годов? Поймаешь, бывало, такого чумазого чертенёнка  на базаре или в подвале, а он тебя кусает, царапает.» Старушка говорила, а сама заваривала в “мэйсоновский” чайник чёрный чай, добавляя щепотки разных трав и корешков. Дима тонул в глубоком мягком кресле, чувствуя себя не то ребёнком, не то инвалидом. « А чистая постель пугала их, словно могила. Моешь мальчишку, трёшь мочалкой, а он всё не отмывается. Тащишь в чистую постель, а он из неё выползает…» Кира Валерьяновна вспоминала первые коммунны для бездомных детей, восторженно говорила о Дзержинском, о его вкладе в воспитание беспризорников. А Митя смотрел на неё, кивал головой и думал лишь о загадочной монахине. « Как такое возможно?» - сказал он вслух и осёкся. « Сейчас это всё кажется невероятным, а мы жили в то время, и жизнь была не чёрно-белой хроникой, а такой же цветной и живой, как сегодня» - ответила Кира Валерьяновна с удовлетворением. « А Вы ведь помните, что было тогда с Церковью?» Этот вопрос прозвучал для Киры Валерьяновны столь неожиданно, что поверг её в замешательство. «Какая Церковь? Вы про что спрашиваете?» Дима со всей очевидной простотой вдруг понял, что почти ничего не знает о Церкви и о Вере. « Это ведь странно, - продолжил он,- мы - историки, а о судьбе Православной Церкви в годы Революции ничего не знаем». « Как это ничего?» - возмутилась Кира Валерьяновна. « Ну да, прослойка реакционного духовенства, мракобесие, контрреволюция, «тихоновщина» и т.д. Но, а по сути-то – ничего.» « А что вы хотите узнать?» - спросила Кира Валерьяновна, прищуриваясь. Дима задумался. Действительно, а что его интересовало? Если сказать по правде, его интересовала только та молодая красивая монашенка, вернее в голове вертелся вопрос, как она в 1983 году идёт по современной Москве в этой средневековой одежде и как она может верить в Бога, которого нет? « Мне интересно, - начал он неуверенно, - что побуждает современную молодёжь, учившуюся в нашей советской школе, постригаться в монахи?»  От неожиданности Кира Валерьяновна чуть не пролила остатки чая на свою шёлковую блузу. Повисло молчание. Дима понимал, что надо придать своему вопросу идеологически правильную форму и он поправился: « Ведь если мы, молодые педагоги-историки, не поймём мотивацию этих немногочисленных людей, то нам будет сложно воспитать их в правильном, здоровом направлении. » Старуха внимательно следила за ним. « Мы ведь обязаны воспитать новое поколение коммунистов, а не поповских прислужников. »  Кира Валерьяновна улыбнулась. « А Вы, Дмитрий, задаёте архиважный вопрос, я бы сказала -  вопрос вопросов. Видите ли, в то время, а именно в 19-м году, подавляющее большинство народа  составляли крестьяне, а крестьяне были верующими. Поэтому физически истребить  Российскую Греко-Православную Восточно-Кафолическую Церковь значило  истребить всё крестьянство. » «Как Вы назвали Церковь?» - переспросил Митя. «Да, Вы не ослышались. - улыбаясь, продолжала старуха,- Настоящее название у нашей Церкви именно такое. Современное название – это эрзац, искалеченный и извращённый. Ну что это за «РПЦ» - Русская Православная Церковь. Она не может быть только русской, или татарской, или удмуртской. Она была Имперской Церковью, а в Империю входили все те народы, что живут ныне в СССР. Поэтому главной задачей советской власти было не физическое уничтожение института церкви и православной веры, а приспосабливание  её  к условиям социализма. Конечно, вначале, этот безумный Троцкий пытался выжечь огнём и мечом православную веру, но его вовремя охладили. Необходимо было сменить руководство Церкви. Патриарх Тихон, как Вы прекрасно знаете, ненавидел большевиков и даже предал Анафеме всех нас вместе взятых. А это согласитесь, слишком весомый довод для неграмотных крестьян, чтобы вступить с советской властью в конфликт. Нам нужен был другой патриарх, который не был бы врагом. Но беда в том, что почти всё высшее духовенство состояло из мракобесов, заведомых ненавистников власти рабочих и крестьян.  Эти люди были не в состоянии измениться. Надо низко поклониться  работникам  ВЧК и НКВД, которые проделали титаническую работу в среде духовенства по выявлению наиболее прогрессивно настроенных епископов. Ведь высшее духовенство получало отменное образование, это были неглупые люди. Нашлись те, кто переосмыслил свою позицию и понял, что советская власть - это справедливейшая и гуманнейшая власть, которая когда-либо существовала на свете. И вот эти люди из числа высшего духовенства добровольно пошли на сотрудничество. Конечно, им помогли, направили. Так что, если быть до конца честными, надо различать одних православных от других, одну Церковь от другой Церкви.»  Митя почувствовал беспокойство, возникшее в солнечном сплетении, будто кто-то зашевелился внутри сотнями маленьких ножек. Через секунд пять шевеление прошло, но беспокойство осталось. Глядя на его недоуменное выражение лица, Кира Валерьяновна менторским тоном продолжила: « Церковь, как и всё общество в те далёкие годы, выбирала - с кем она? Или с отжившим царским режимом или с народом, провозгласившим новую эру человечества.» « Какую эру?» - переспросил Дима. « Новую!» - повторила Цехновицер и отпила уже остывший чай из старорежимной чашечки. « Вас мучает вопрос, который Вы боитесь задать », - ехидно произнесла старуха. « Какой вопрос?» - холодея, прошептал Дима. « Вопрос моральной чистоты.» Кира Валерьяновна встала из-за стола, чтобы подлить кипятка. «А не выглядит ли аморально и не является ли предательством то, на что пошли церковники ради спасения своей шкуры? »  Митя кивнул головой в знак согласия с любым ответом. « Лично я считаю их предателями. Они предали не Бога, которого, как мы все знаем - не существует, а свою веру в него, ибо для них он когда-то существовал. Но для социалистической морали их предательство было победой Революции. Во всяком случае, благодаря их малодушию верующие поняли, что Церковь не с врагами нашего отечества, а с нашим правительством и с коммунистической партией. А благодаря этому в сознании прихожан категории добра и зла перестали быть религиозными. Иными словами, Церковь разрушила саму суть веры, что и следовало доказать! »
  Митя был ошеломлён. «А эта ведьма неспроста профессор, какие глубины диалектики! » Он неловко ухмыльнулся и нерешительно спросил: « То есть, Вы хотите сказать, что патриарх Московский и Всея Руси…? »  « Атеист! » – произнесла Кира Валерьяновна, отхлёбывая горячий ароматный напиток. « Но ведь это кощунство какое-то! » « Кощунство существует, если существует Бог, а так как Его не существует, то и кощунства никакого нет, - торжественно заключила старуха. - Как не существует такого государства « Русь». Так  что даже в титуле нашего патриарха заложено саморазоблачение. Патриарх несуществующего, ушедшего в глубокое прошлое государства. То есть, всё это -  очевидный пережиток прошлого. Но конечно, в недалёком будущем он исчезнет, вымрет -  как мамонты вымерли. » Профессор озорно глядела на студента. Мите показалось, что она будто помолодела. « Вы напрасно обижаетесь на патриарха, - сказала она, откусывая миндальное печенье вставными зубами, - он имеет правительственные награды. Между прочим, высшие награды Советского Союза. » В голове у Димы возник знакомый образ седобородого старичка в очках и в белом куколе на голове. И почему-то сизое пламя кухонной конфорки снова запылало перед ним, поглощая и старичка в очках с правительственными наградами на рясе, и Киру Валерьяновну, и весь этот мир. « Но всё же, - произнёс он после долгого молчания, - почему сегодня некоторые девушки идут в монахини? » « А где это Вы встретили девушку-монахиню? » - спросила старуха, глядя на него поверх очков, которые она ловко протерев надела на нос. « Я не сказал, что я встретил такую девушку, - голос Димы предательски дрогнул. - Мне рассказывали приятели, что видели недавно одну такую монахиню в центре города.» « Исключительное явление, - протянула профессор, – по существующему законодательству появляться в городе, да ещё в Москве, в религиозной одежде запрещено. Исключая, конечно, территории культовых зданий, специально к этому предназначенных. Вы часто видите священников в рясах в городе?» « Нет», - ответил Дима. Далее их разговор зашёл о его дипломе, о фактическом материале, о практической работе в библиотеках. Под конец старуха завела речь о чудесном лете за окном, о своём нездоровье и о брошенной даче. Дима удивился, узнав, что Кира Валерьяновна пережила всех своих родных и что единственная родственница, которая навещает её и как-то помогает – её племянница Маша. Старуха расчувствовалась, говоря о ней, и даже пустила слезу. « Что-то Маша не торопится ко мне », - беспокойно заметила она, когда Дима уже собирался откланяться. « Могу ли я чем-то помочь Вам ? »- спросил  Дима, а сам подумал: « Быстрее бы тебя твой чёрт Дзержинский прибрал. » « Мне так неловко просить Вас, Димочка, но у меня кончились лекарства, а без них я долго не протяну. » Он шёл в аптеку и думал, что с сегодняшнего дня он возненавидел  бабку ещё больше. Всё сказанное ею вызывало в нём решительный протест и даже гнев. Разум говорил ему, что злиться не на что и даже наоборот, он должен быть ей благодарен, а сердце вспоминало таинственную  монахиню и яростно отрицало всё сказанное ведьмой. В тот вечер Дима вернулся домой поздно. Он бродил по парку, по той священной тропинке, и думал о девушке в монашеской одежде, о её взгляде. Он невольно придумывал ей имя. Он пытался угадать, откуда и куда она шла и заключил, что приехала она на электричке и сошла на станции «Покровское-Стрешнево», Но вот откуда она приехала? Временами он спрашивал себя: « Что с тобой творится? Что ты делаешь? » Но вместо ответа  губы растягивались в улыбке.

  Проснувшись по обыкновению посреди ночи, он не встал к окну и не пошёл на кухню. Привычная маята и тревога отступили. Он лежал и спокойно обдумывал всё происшедшее накануне. Что за страшная сила – эта религия, если после стольких лет советской власти люди по-прежнему посвящают ей свою жизнь? Какая отвратительная и циничная ложь – вера? Какое предательство содержит в своей сути Церковь? Но как ни пытался опровергать его разум религию отжившего прошлого, ничего не получалось. Против всех доводов рассудка  восставало щемящее чувство нежности, которое он испытывал к этой прекрасной девушке. Ведь она так прекрасна, что невозможно представить её лживой или тупой. И раз она верит в Бога, то и сама вера её уже не может быть отвратительной, а наоборот -  является чем-то возвышенным и прекрасным. Конечно, она заблуждается. Она обманута. И этот обман лишает её человеческого счастья - любить и быть любимой. И он решил её спасти. Он ещё не знал в точности - от чего, но в его душе уже жило стремление оградить её от всякого зла. Он готов был вырвать её из лап лживого духовенства, заморочившего ей голову религиозными байками, и в тоже время избавить от Киры Валерьяновны -  смеющейся старой безбожницы, продлевающей своё жалкое существование разноцветными горошинами.    

  Следующим утром, встав позднее обычного, он вспомнил, что забыл дипломный проект в квартире у ведьмы. И от мысли, что ему предстоит вынужденная встреча со старухой,  ему стало тошно. Но тут же он вспомнил о монахине, которая снова могла пройти той же тропинкой. Он взглянул на часы. Если монахиня приезжает в одно и то же время, то ему остаётся ровно час, чтобы добраться до усадьбы. Простая мысль о том, что их удивительная встреча прошлым днём была счастливой случайностью и что она может никогда не повториться, не приходила Диме в голову. Он был убеждён в неслучайности , неизбежности и даже в предназначенности их друг другу. Если б кто из знающих людей увидел его в ту минуту, то, будь он врачом, признал бы горячку, а будь преподавателем научного атеизма - определил бы религиозный экстаз. Всё дальнейшее потекло быстро и радостно. Он  бежал, словно на свидание. Сердце колотилось в предвкушении счастья. Но в чём, собственно, это счастье заключалось? « Увидеть её и пойти за ней! » Вот миллионы лиц, голов и плеч, стиснутых в единый поток подземной реки, приняли его тело и понесли. Гудение металлических поездов, похожих на фантастических гусениц, топот  бесчисленных каблуков, отбивавших свои, только им известные маршруты, мелькание светильников и люстр. Всё кружилось и меркло и снова вспыхивало проносящимися огнями и разноцветными пятнами. Он открывал глаза на мгновение, чтобы не пропустить свою станцию. А когда вновь смежал веки, перед ним из сумрака появлялось лицо,  обрамлённое белокурыми волосами, и сероголубые глаза смотрели с надеждой и тайной.   Он бежал по парку, не чувствуя веса собственного тела. Но перед тропинкой остановился.  Часы на его левой руке отсчитывали ровно половину второго. Это было то самое время встречи. Медленно, как во сне, ступая по примятой траве и выступавшим корням так тихо, чтобы не разбудить Вселенную, замершую и звенящую, он двинулся навстречу. Ветер,  чуткий и несмелый, едва шевелил ветви дубов, но вырвавшись на равнину и набрав силу,  переворачивал ивовые кроны, серебря их рыбьей чешуёй. Воздух вдруг стал плотным и упругим. Движения давались с трудом. Невидимая глазу река, струясь, обнимала его тяжёлое тело. Голова кружилась. В ушах звенело и капли пота стекали по горячему лицу.  Он всматривался, ждал, что вот-вот из глубины и дымки выйдет она. Так он и шёл,  покачиваясь, пока не вышел к шоссе. Ему не встретилась ни одна живая душа. Только бездомная собака, труся и принюхиваясь, посмотрела на него и, чихнув мокрым чёрным носом, побежала прочь.
  Он долго стоял перед проезжающими машинами, не понимая, что делать дальше и куда идти. Но постепенно природная трезвость ума вернулась к нему.  Дима стал озираться, не увидел ли его кто из знакомых? « Глупо вышло », - прошептали пересохшие губы. Он отряхнулся и, затянув галстук потуже, направился к Кире Валериановне. Он даже сам удивился быстрой своей перемене. Будто кто-то оборвал его растерянность и, одёрнув, призвал к порядку. Он снова был собран и критичен. Бред, наваждение. Больше он не позволит себе подобную слабость. Или пойти к врачу? Ещё сочтут психом. Нет, никакого врача! Воля - вот правильное решение. Надо всё держать под контролем.  Подходя к старинному дому с аркой и витыми балконами, он взглянул на окна,  за которыми жила ведьма. В голове пронеслась мысль о том, что нехорошо называть профессора истории и старейшего члена партии  «ведьмой», даже в шутку. Поднимаясь в скрипучем деревянном лифте на пятый этаж, он проговаривал вполголоса слова объяснений, которые скажет профессору. Вот и дверь с бронзовой ручкой. Рука медленно тянется к звонку.  Сейчас он предстанет перед своим научным руководителем. Её проницательность всегда страшила Диму. Он достал платок и отёр пот с лица и шеи. Надо было предупредить о своём визите телефонным звонком. Хорошо было бы купить недорогих цветов, скажем - астр или гвоздик. Звонок глубокий, как крик сорвавшегося в пропасть альпиниста, прогремел в тишине. За дверью раздались шаги, быстрые и лёгкие. Кто- то подошёл к двери и замер. Дима снова позвонил. Молодой женский голос спросил:  «Кто здесь? » « Я к Кире Валериановне» «А Вы кто? » « Я Дмитрий, её студент,»  Голос за дверью помедлив, произнёс с грустью: « Кира Валерьяновна в больнице, в реанимации,  занятий не будет. »  « Я не на занятия, я забыл у вас свой диплом и пришёл его забрать».  За дверью была тишина. Подождав немного, Дима громче обычного произнёс: « Это ужасно, что всё так произошло, но мне необходимо забрать мои записи и таблицы. »  Женский голос с сомнением ответил: « Боюсь, я не смогу отыскать ваши бумаги. » Дима взбесился : « Прошу Вас, войдите в моё положение, – закричал он на весь подъезд,  –  всякой вещи своё время в этом мире, и я не виноват в том, что смерть уже пришла к Вашей тёте! » Его ужаснули собственные слова. Он понял, что никакого диплома он уже никогда  не увидит и не защитит. Но дверь неожиданно отворилась. На пороге стояла высокая  белокурая сероглазая девушка лет двадцати трёх. « А откуда Вы знаете, что смерть уже пришла за ней? » - спросила она, смахнув вьющуюся прядь со лба. И вдруг, прищурившись,  всмотрелась в его черты. Дима дёрнулся всем телом, будто получил ожог. Ноги перестали слушаться и он медленно осел на выложенный старинной плиткой пол.               



  Когда девушка подошла ближе и нагнувшись к его лицу, спросила : « Что с Вами? Вы нездоровы? – он услышал лишь: « Уау, уау,уау.»  Понадобилось несколько минут, чтобы привести Диму в чувство. С ним и раньше случались обмороки. Но все они, как думал он,  остались в детстве. Он рос бледным худеньким мальчиком, с большими блестящими глазами. Его впечатлительность сменялась апатией и часто взрослые заставали его сидящим у стены без всяких движений. Мальчик смотрел в невидимую точку на стене и замирал. Когда, растормошив его, взрослые пытались выспросить, что с ним происходит - он загадочно молчал. Его уже хотели вести к врачам, но обмороки прошли внезапно и никогда не повторялись. Горячая чашка чая обжигала ладонь. На голове мокрая повязка сочилась холодными каплями. Он сидел, расставив ноги в метре от распахнутой квартиры. Рядом стояла незнакомая девушка и обмахивала Диму красной папкой. Дурнота отступала. В голове постепенно прояснялось. « Это, наверное, от жары. » - сказал Дима и попытался подняться. « Да уж, - ответила девушка с сомнением и опаской, - а Вы не пьёте случайно? » Диме стало стыдно. Он отжал повязку и протянул её девушке. « Вы - Маша, наверное? Племянница Киры Валериановны? - он смотрел на девушку и не понимал ничего, - Как я мог обознаться? » Девушка повела бровями и ухмыльнулась. « Обознались? А кого Вы тут,  кроме меня, встретить ожидали? Вы меня так испугались, что чуть сознание не потеряли! » « Простите. А что с вашей тётей? » Маша села на ступеньки. « Вчера поздно, в 11 вечера ей стало плохо. Я вызвала скорую. Ну, знаете, из четвёртого управления. Тётя прикреплена как старейший член партии и всё прочее. Приехал реанимобиль и увёз её в ЦКБ. Я утром позвонила, мне сказали, что она может умереть в любой момент, и, что если я хочу, то можно приехать попрощаться. » Дима протянул со смущением: « Ну… и поедете? » Маша повернула к нему лицо. Она была красива. Её тёмно–русые волосы вились густыми  длинными прядями. Зелёные глаза с удивлением смотрели из-под тонких изогнутых бровей. И губы - как две волны, достигшие берега - выбрасывали на подбородок маленькую чёрную жемчужину-родинку. « Вы так смотрите на меня, будто я Ваша невеста. » Дима почувствовал, как пунцовая краска заливает его щёки. «Ну, не смущайтесь, я знаю, что я красивая, так что не тратьте времени на комплименты. Вам Ваша писанина нужна? Вот папка, по-моему - это Ваше. Она валялась у порога. Схватила, что под руку попалось, чтобы на Вас махать. » Дима понял - пора прощаться. Но он не хотел расставаться с этой девушкой. « А можно я с Вами поеду в реанимацию? - набравшись смелости, сказал Дима, - Дело в том, что Кира Валериановна очень много для меня сделала и я очень, - тут он собрал всё своё лукавство и, продлив паузу, выдавил  - люблю её. Как сын. » - уточнил он, потупив взор. Маша приподнялась и с изумлением стала рассматривать молодого человека. « Ты что, сирота? » - произнесла она с едва уловимым состраданием. Дима не отвечал, смущенно уткнувшись в чашку с чаем. Зачем он врал? Зачем хотел понравиться этой незнакомке? Он и сам не знал. Было в его натуре интуитивное желание всем подряд нравиться. И он  развивал его, точно мстил окружающим. Но в тот день всё происходило независимо от него. Его будто вели по лабиринту к выходу неведомые силы и он цеплялся за обстоятельства, как за клубок Ариадны. Он боялся возвращаться ни с чем домой, в свою маленькую комнату. К тому же, эта прекрасная барышня, смелая и дерзкая, могла вытеснить собою болезненное влечение к призрачной монахине. Маша была земная, реальная и понятная ему. Да, она была спасительницей!         
   Они ехали в такси, сидя рядом и почти касаясь друг друга. Мария смотрела в окно, вполоборота отвернувшись от Мити. И он, не замечаемый никем, кроме водителя, отражавшегося во всевидящем зеркале, рассматривал её волосы, шею, щёку. Запах  духов, лёгкий и терпкий, показался ему весьма приятным. Её длинные пальцы, окованные серебряными колечками, сжимали чёрный ремешок кожаной сумки. А волосы, волнистые, густые, теперь были забраны вверх, и у затылка перехвачены заколкой, что роднило её с античными статуями. Они мчались через лес. И с каждой минутой, приближавшей их к умирающей старухе, в животе у Мити что-то поднывало и в груди томило, будто они спешили на его собственные похороны. Подъехав к чёрным решётчатым воротам, автомобиль остановился. Мария вышла и направилась к проходной. Но на полдороге остановилась и махнула Диме рукой. Без паспорта пропуск на него не хотели выписывать. « Вы поймите, у нас тётя умирает и мы с братом, не помня себя, приехали чтобы с ней попрощаться». Диме стало так сладко от Машиной вынужденной лжи, что он даже на мгновение обхватил её плечо ладонью. Она быстро обернулась и склонившись к его уху, прошептала: « Не трогай меня, а то останешься за воротами. » Проходная была огромной. Перед окнами стояли пальмы в деревянных кадках, кожаные кресла и диваны были расставлены как по периметру, так и в центре у журнального столика. Ковёр на полу изумил  и испугал Диму. У дверей, за окнами, и внутри за стеклянной стеной стояли, сидели и прогуливались охранники в фуражках. После продолжительных телефонных переговоров с начальством и с реанимационным отделением на Диму был выписан пропуск с гербовой печатью. Корпуса больницы, где лечились члены политбюро, были как две капли воды похожи на дома, где они жили. Сталинский ампир с колоннадами и дубовыми дверями перемежался кирпичными зданиями нового образца. Лужайки и клумбы, сады и парки окружали стены домов, за которыми лучшие врачи страны,  вооружённые заграничными приборами и приспособлениями пытались продлить жизнь, вернее - задержать любым способом грешные души, рвавшиеся на волю из обветшавших, полумёртвых тел. Перед входом в реанимацию Маше и Диме выдали бахилы и белые халаты. Звук пикающих приборов, отсчитывающих пульс и дыхание, чуть слышное шуршание кондиционеров, очищающих воздух, погрузил входящих в преддверие нездешного покоя. Кира Валериановна была в сознании, и увидев  Машу, слабо улыбнулась. Дима поклонился и встал поодаль. Старуха схватила Машину руку и, тяжело дыша, захрипела: « Я умираю. Это само по себе не страшно. Но я очень грешна перед Анечкой. Анечка. Я была несправедлива к ней. Отдай ей дневники вашей матери. Они в шкафу за “Всемирной историей”. Тебе, сама знаешь, всё достанется - и квартира и дача, а ей пусть дневники. Скажи, что тётка дура была, просит простить. » Она ещё что-то пыталась сказать, но глаза её вдруг почернели от расширившихся зрачков. Прибор, мерно пикавший,   завизжал. Кира Валериановна обвела невидящим взглядом комнату и, вздохнув последний раз, испустила тяжкий дух. Маша выбежала из палаты, закрывая лицо ладонью. А Дима, окаменев, всё смотрел на визжавший прибор.   



                ГЛАВА ВТОРАЯ

  - Не хватило у Сатаны силёнок! Если уж уничтожать церкви и монастыри, то все под чистую. А то, что? Выходит школьник на школьный двор, а ему в глаза бьёт блик с золотого купола! На уроке ему говорили, что никакого Бога нет, а не успел он из этой самой школы выйти, как вот тебе на - золотой купол с крестом. А уж если храм действующий и служба поётся, то нет-нет,а до ушей этого самого школьника и песнопения донестись могут, к примеру : « Слава тебе Боже наш, слава Тебе!» И хочешь–не хочешь, в голове у школьника вопросик: « Где же правда? Есть ли Бог? » А может, ему Марья Ивановна наврала?! А потом, глядишь, он и внутрь заглянет! И вот такие как ты, Матрёна Васильна, набожные старушки, ему конфетками все карманы набьют. И батюшка просвирку даст и свечку вручит. Вот тебе и вся советская власть!                Так говорил школьный сторож Семён Ильич  напуганной уборщице, стоя на крыльце и крестясь в бороду, в тот самый день, когда по школе пронеслась новость о том, что выпускница 11 «Б» Анна Берсеньева  во всеуслышание объявила себя православной христианкой, и в доказательство спела Символ веры прямо в учительской, на педсовете. Конечно, допеть ей не дали. Завуч по воспитательной работе завопила так громко, что к дверям учительской бросились все: от мала до велика. В первых рядах старшеклассники,  конечно. А завуч остановиться не может, всё кричит и руками машет. Разогнать всех сразу не получилось. “Скорую” вызвали. Директор всё бегал и кричал: « Мать вашу, интеллигентные детки, мать вашу! Вас советская власть кормит, поит, учит, лечит, а вы в Бога веруете! Марью Иванну до скорой помощи довели!» « Да кто верит-то? – отвечали ехидные старшеклассники, - Мы лично ни во что не верим! Это Анька - несознательный элемент, прислужница вымирающей прослойки! Она всегда дурой была, чё с неё возьмёшь! » Директор грозил кулаком и забегал в кабинет, и снова выбегал, и раздавал чрезвычайные распоряжения: « В туалете, сукины дети, курите! Думаете, я не чую, как вы в туалете курите?! Я вас выведу на чистую воду! » А ведь всё безобидно начиналось. Оказалась Анюта в учительской совсем по другому делу. Принесла стопку тетрадей после контрольной. И никто и не вспомнил и не задался бы вопросом: почему, мол, она хоть и староста класса, а всё ещё не комсомолка? Да и разговор вышел случайно. Не зайди в тот час в учительскую школьный комсорг Стасик Родимцев. А он, тихий такой при учителях, как кот. Подкрался к завучу и, как бы невзначай: « Марья Ивановна, повлияйте,  пожалуйста на Аню, почему она в комсомол не хочет вступать? » «А разве она не хочет вступать? » - удивляется Марья Ивановна. А комсорг уточняет: « Она не то, чтобы не хочет  - она не может. » « А почему это наша Анечка не может в комсомол вступить? » - удивляется всё ещё не понимающая Марья Ивановна. Тут Аню и прорвало. Она заявила,  что не может из-за идеологических противоречий. Классный руководитель Ани, в тот момент заглянувшая в учительскую и смекнув, к чему всё идёт, схватила Аню за рукав и потянув к двери с извиняющейся улыбкой, попыталась объяснить Марье Ивановне, что де Аня срочно ей нужна по другому вопросу. Но железная завуч не позволила им уйти. « Какие это у тебя, Берсеньева, идеологические разногласия с коммунистическим союзом молодёжи? » Ну, тут гроза и разразилась. Аня - статная неробкая  девушка, всем нравившаяся, особенно комсоргу - выступила с речью в защиту Евангелия и Церкви. И это - полбеды. Анюта заговорила о гонениях на веру и об истреблении миллионов верующих в СССР. Старенький учитель биологии даже поддержал её речь по причине глухоты. Но его тут же оборвали и выставили из учительской. Собравшийся педсовет, так и не начавшись, закончился сердечным приступом. Когда “скорая” увезла Марью Ивановну, директор собрал всех учителей у себя в кабинете и объяснил, что в интересах всех присутствующих вести себя так, будто ничего не случилось. « Иначе у всей школы будут такие неприятности, о которых мы с вами как взрослые люди даже в страшном сне! » - директор так и не смог закончить фразу. Но и без его слов все были напуганы и уже представляли себя на допросах в Комитете Государственной Безопасности. Аню никто больше ни о чём не спрашивал, только директор выйдя с ней в садик, что рос при школьном дворе, ласково попросил держать язык за зубами. Да и время её пребывания в стенах школы закончилось. На последний звонок Аня не пришла. Аттестат за неё получала её бабушка, Софья Алексеевна. А на школьной вечеринке о ней вспомнили только пару раз. 

  Отец бросил их, когда Ане исполнился год. О причинах развода в семье не говорили, но ,взрослея, Аня узнавала многие подробности семейного конфликта, а вместе с ними и историю предков. Их род по матери происходил от голландского мастера Михеля Цехновицера, привезённого Петром Первым в Россию вместе со многими другими мастеровыми людьми. Михель обустроил в Лодейном Поле какой-то цех, чем-то зело угодил герр Питеру. Разбогател и, приняв Православие, женился на местной красавице. В девятнадцатом веке некоторые из Цехновицеров удостаивались высоких государственных постов и наград, и даже - дворянства. Был среди Цехновицеров старец Артемьевой Пустыни, преподобный Никандр, оставивший после себя множество поучений и пророчества. Однако, Священный Синод  не решился канонизировать Никандра, а грянувшая вскоре Революция похоронила не только все дела о канонизации, но и саму память о ней. И только в семье бережно сохраняли истории о преподобном старце, как о семейном святом покровителе. Его портрет висел в изголовье аниной кровати среди разноцветных лампад, вместе с иконами и литыми бронзовыми крестами. Дед Ани был профессором Московского университета . Этот профессор придерживался весьма либеральных взглядов и, когда большевики пришли к власти, приветствовал Революцию. О таких говорили « красный профессор. » Его дочь, Кира Валериановна Цехновицер, вступила в Союз Безбожников и принимала деятельное участие в разорении Церквей, сжигании икон и церковных книг. В городских скверах и на площадях, у заводских стен и внутри монастырей расстреливали духовенство и прихожан, и здесь же закапывали. Тотальные облавы и обыски, погони за какими-то врагами наполнили московскую жизнь. Нищета, грязь и обледеневшие батареи.
  Красный профессор глядел на мир сквозь пенсне и содрогался. Человек он был верующий и принадлежал старой московской интеллигенции. Происходившее в стране перестало радовать его. Восторг и головокружение свободы первых месяцев Революции сменились тихим  и тёмным ужасом. Он закрывал глаза на погромы винных магазинов и на дебоши пьяной матросни, но когда его родная дочь сняла с себя крестик и заявила, что отныне она - атеистка, тут профессор окончательно впал в депрессию. Он чувствовал огромную личную вину в происшедшем. Его жена - мать Киры - кроткая любящая женщина, плакала, стоя на коленях у образов в спальне. Он подходил к ней и тоже молился. Как страшно – думал он в такие минуты, что жизнь уже прожита, и ничего нельзя исправить. Он смотрел на больную жену и сожалел о том, что у них только один ребёнок -  ребёнок, сжигающий иконы. Но Бог смилостивился над ними. Жена тихо и безболезненно преставилась на Пасху 1927 года. Похоронив её и оплакав, Валериан Августович Цехновицер сделал предложение бывшей послушнице женского монастыря,   Софье Алексеевне, которая приняла его и родила в 1933 году мать Ани Ирину Валериановну. Это стало великим утешением для профессора. Вскоре и он умер, оставив после себя фамильные иконы, книги и рукописи. Софья Алексеевна,  по прошествии трёх лет, вышла замуж за Валентина Берсеньева, чью фамилию и унаследовала как мать Ани, так и она сама.
  Берсеньев, будучи по образованию богословом, а по убеждению -  антикоммунистом, был  репрессирован сразу же после войны. Его отправили в концлагерь в Коми и там он бесследно пропал. Сколько его жена Софья Алексеевна ни хлопотала, сколько ни вымаливала мужа по кабинетам строгого начальства, ничего не помогло. Ей оставалось только растить дочку от первого мужа . В те годы всё упование она возложила на Бога, которому когда-то хотела посвятить всю жизнь. Но как ни тосковала она по навсегда утраченной монастырской жизни, всё же для дочери желала семейного счастья. Но дочери не суждено было испытать его. Она пошла в своего отца - наивная романтичная и книжная девушка. С детства она вела дневник, содержание которого было известно её матери. Она влюблялась, часто и нелепо и, конечно, безответно. Когда ей исполнилось двадцать пять, она забеременела и родила первую дочку. Кто был отцом ? Ирина не говорила даже матери. Однако, вскоре ей встретился молодой человек, полностью обвороживший её. Всё дело шло к браку, но Ирина боялась, что годовалая дочь станет препятствием к их счастливой семейной жизни. Тогда-то и произошла встреча дотоле ненавидевших друг друга родственников. Тётя Кира, будучи бездетной, предложила удочерить маленькую Машу. Всех это устроило, и вскоре  Ирина Валериановна вышла замуж по любви в двадцать семь лет. Её жених – отец Ани - был на редкость красивым мужчиной. Он был избалован женщинами с детства и считал  себя достойным любви окружающих. Ирина Валериановна с благоговением смотрела на него и видела в нём идеал. Всё закончилось самым отвратительным образом. Однажды он просто не пришёл домой, а потом через знакомых Ирина узнала, что у мужа другая семья. С тех самых пор
его имя не произносилось в семье. А самой Ане мать дала другое отчество и свою девичью фамилию. 

   Так они и жили втроём. « Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя. » -  произносила Аня, ложась в постель, глядя на освещённые мерцающими лампадами образа Спасителя и Девы Марии. С раннего детства она уразумела великую тайну, о которой  никогда никому не рассказывала. Однажды лет в пять, она впервые ощутила беспокойство. Это беспокойство появилось ниоткуда и сразу лишила жизнь прежней лёгкости и радости. Вместе с беспокойством пришла каменная печаль, так что куда бы маленькая девочка ни обращала свой взор, куда бы ни устремлялась всем телом - беспокойная, тревожная печаль всюду следовала за ней. Когда она подбегала к матери и, уткнувшись в неё зажмуривалась, тревожное беспокойство отступало. Но она знала, чувствовала, как эта печаль стоит неподалёку и только ждёт, когда Аня снова останется одна. В эти дни Аня научилась молиться. Она подходила к иконе Христа и разговаривала с ней, как с живым человеком. Когда она рассказывала ему о печали, то видела  как лик Спасителя словно ожив,  улыбался и открыв уста, говорил с нею. Христос утешал её и обещал избавить от печали, если она будет почаще разговаривать с ним. И взрослые замечали, как вместо того, чтобы играться в детские игры - Аня, уединившись в своей комнате, стоя на коленях - молилась. Печаль и тоска, и беспокойство исчезли. Но Аня по-прежнему часто ходила к иконам и,  осеняя себя крестным знамением, молилась за маму и бабушку, а ещё - за подругу Катю и её маму, и за кошку Муху, и за куклу Дашу, которую она считала своей дочкой. Это живое чувство общения с Богом как дар детства не покинуло её и в последующие годы. В доме всегда молились все вместе — утром, перед обедом и на ночь. Бабушка часто читала ей жития святых из старинной дореволюционной книги. Бабушка рассказывала о том времени, когда она молодой девицей решила постричься в монахини. И о том, как ей пришлось жить среди инокинь, и как закрыли их монастырь, а всех насельниц выгнали. На великие церковные праздники все трое уезжали на службу. Рано утром, когда  озноб пробирает плечи и голова сама клонится к подушке, мама будила её и, полусонную, одевала. Завтракать утром перед службой не полагалось. По дороге Аня спала, лёжа на коленях мамы и бабушки в мерно укачивающей электричке. На станции «86-ой километр» они сходили и шли по тропинке через лес. Масляный горький запах поезда превращался в медовый аромат трав и цветов, которые мама срывала, называя по именам. Эти цветы Аня держала в руках, когда они входили в деревянный дом с резным крыльцом. В этой деревенской избе, стоявшей особняком у кромки леса, толпились люди. Пахло ладаном и восковыми свечами. По бревенчатым стенам висели большие и маленькие иконы в окладах и ризах. Окна дома были открыты и люди пели Литургию тихо, чтобы не быть услышанными селянами и случайными прохожими. Старенький батюшка в лазоревом облачении кадил самодельный иконостас, ступая по свежескошенной траве, покрывавшей дощатый пол. Диакон выходил из тесного алтаря и вполголоса возглашал: « О православном епископстве гонимыя Церкви Российския  и о господине нашем преосвященном Викторе, епископе Крутицком и Коломенском, честнем пресвитерстве, во Христе диаконстве о всем причте и людях Господу помо-о-лимся... » И люди отвечали ему шёпотом нараспев: « Го-о-споди поми-и-луй...» Если неподалёку от избы проходил какой–нибудь  подозрительный человек, то во дворе запевал песню мужской баритон, и залихватская гармонь издавала нехитрую мелодию. Тогда служба совсем затихала и все ждали, когда гармонист умолкнет. « О еже избавиться нам от антихристовых властей века сего... » - тихонько возглашал диакон. И все истово крестились. « Даруй нам, Боже, христолюбивое правительство. » - вздыхал батюшка и продолжал службу. Аня помнила, как стояли все на коленях в траве, и как по тростинке к ней на платье заползла козявочка. А батюшка читал долгие молитвы, и голос его дрожал и срывался от тихого умиленного плача. И плакали старушки и бабушка. Но им было хорошо, и Аня понимала, что всем очень хорошо. Горели свечи в ящиках с песком и она знала, что в этой тайной церкви живёт Бог. 

  В городе никому нельзя было рассказывать, куда и зачем они уезжали. О Боге с чужими говорить было опасно. Когда Аня повзрослев, спросила маму, почему они не ходят в городские открытые храмы, мама ответила, что в разрешённых храмах служат священники, предавшие Бога. Чем взрослее Аня становилась, тем больше и глубже она узнавала историю Церкви и мистические откровения отцов-пустынников. В домашней библиотеке хранились книги, о существовании которых знали не все профессора духовных академий того времени. Дедушка оставил ей сокровище, равного которому невозможно было сыскать. Но чтобы оценить его, требовались ум и вера. Аня унаследовала горячий вспыльчивый характер и бескомпромиссную честность. Но главным и бесспорным достоинством девушки был ум. К девятнадцати годам Анна прочла богословские сочинения святого преподобного Максима Исповедника и Григория Паламы и удивлялась,  почему в предисловиях к этим авторам печаталось предупреждение о сложностях понимания их высоких мыслей. Ей всё было понятно и доступно, но лишь потому, что ей был знаком и близок Христос, которого она любила всем сердцем. С раннего детства между ней и остальными детьми выросла стена отчуждения и непонимания. Дети не принимали её в свои игры. Как ни старалась она понравиться им - ничего не выходило. И неприязнь эта была, на первый взгляд, беспричинной. Как только появлялась она в песочнице, так почти сразу же остальные дети начинали выпихивать её или просто забивали песком её серо-голубые глаза. Но она не обижалась на них подолгу. На следующий день всё повторялось в точности. Родители ругали своих отпрысков, объясняли по тысячу раз правила поведения, но потом отворачивались и махали руками.     « Ваша девочка сама виновата, что вызывает агрессию у детей. » - говорили аниной бабушке разгневанные мамочки. Шло время, куличики сменялись скакалками и классиками, девочки вырастали, и неприязнь их к Ане вырастала вместе с ними. Но одиночество не стало её проклятием. Скорее наоборот - она любила одиночество. Чем тяжелее сдавливал её мир  бравурными песнями, оравшими через громкоговорители, тем глубже погружалась она в тайную тишину сердечной молитвы. Чем безжалостней звучал голос политинформатора на уроке, чем страшнее разлетались слова о ядерной угрозе и о гонке вооружения, тем смешнее ей становилось. « Берсеньева! Что ты улыбаешься?! -   строго вопрошал учитель, - что смешного ты услышала? » Берсеньева вставала и отвечала с улыбкой : « Мне непонятно, почему наше правительство и коммунистическая партия борется за мир? По-моему - за мир бороться не надо, мир нужно защищать и любить. » Её отчитывали, вызывали мать, бабушку. И бабушка извинялась и просила войти в положение     - мол, девочка без отца растёт, мать на двух работах. « Упустите вы девочку. » - предупреждали педагоги. И как ни странно, их предупреждение оказалось пророческим.
  В свои  семнадцать лет она была уже упущена. Её поражали мысли и мечты сверстников. В их словах никогда не было не только несбыточной мечты, но даже чего-то, чуть превышающего обычную жизнь. Всё, что являлось их мечтой, можно было уложить в несколько строк стандартной анкеты: выйти замуж, родить ребёнка, дожить до пенсии и нянчить внуков. В юношах, пылких и благородных, пыталась она разглядеть нечто волнующее, вдохновенное. Но юноши, по большей части, были копиями своих отцов. Кто с детства мечтал крутить баранку, кто уже в пятнадцать прикладывался к бутылке, а кто всё время приставал к девушкам с сальными шутками. Да и юношами их никто не называл, это слово казалось издёвкой. Они были парнями и мужиками. Да, были ещё «ребята» - это  те, кто воспитывался в интеллигентных семьях. «Ребята» ходили всегда опрятными, аккуратно стриженными и имели с рождения план на всю протяжённость жизни. Они должны были хорошо учиться, поступить в институт, а потом ползти по карьерной   лестнице вверх. И все они были скучными и нудными. Но всё же один  молодой человек   отличался от «мужиков и ребят». У него были зелёные глаза и чёрные кудри, с которыми безуспешно боролись учителя все десять лет. На его лице играл румянец, и весь он казался нежным и приветливым. В него были влюблены многие девочки из соседних классов. Как ни странно, но парни его не трогали. Они его побаивались, а некоторые уважали. Ходил верный слух , что  отец  его служит не то в Горкоме, не то - в КГБ. Он говорил тихо и задумчиво. И всё время  смотрел на Аню загадочно и заговорщески. Однажды его всё -таки побил один парень. Это случилось в десятом классе. Никто не знал, чего они не поделили, но потом этот парень носил за ним портфель до самого последнего звонка. Глядя на него, Аня часто думала, что дьявол должен быть именно таким. В общем, она была даже рада той пропасти, что отделяла её от школьных сверстников. Её подругами становились богомольные старушки и дети-инвалиды. Над ней смеялись. Во дворе её называли «странной», и ходили меж соседями сплетни о том, что она баптистка, как и её бабка. « А  баптисты - это секта, ворующая детей. И в этой баптисте все сумасшедшие. » Говорили разное, но не трогали и в душу не лезли. Все привыкли к живущей особняком семье. Ну, в каждом дворе есть свои непонятные люди. Бабка-баптистка, мать-брошенка, а дочь – странненькая. Странненькая красавица.
  После школы она поступила в медицинское училище. Белые халаты, латынь, спасение жизней - всё это были для Ани не пустые слова. Она желала посвятить себя медицине. В этом древнем и благородном искусстве ей виделся мистический смысл. Что-то от чудотворений святых. Закончив училище с красным дипломом, она поступила в Первый медицинский. Нигде раньше не слышала она столько скабрезностей и цинизма, как в среде медиков. Студенты смеялись в анатомичке, играясь частями человеческих тел. Преподаватели говорили о человеке как о конструкторе, чьи повреждения делились на поправимые и непоправимые. Но главным открытием для неё стало отсутствие самой теории медицины. Что есть медицина? В ней отсутствовала идея бескомпромиссного борения за жизнь человека, уже попавшего в лапы смерти. « Победить смерть - разве это не цель медицины? » - спрашивала она на лекции и в гробовой тишине слышала ехидные смешки студентов. « Видите ли, - отвечал профессор после паузы, -  жизнь и смерть - понятия не медицинские, а философские. Медицина  не может победить смерть. Смерть - это конечная стадия биохимических процессов, названных жизнью. Со смертью бороться не надо, смерть - это совсем не страшно. Вы этого понять ещё не можете по причине молодости. Но уверяю Вас, многие люди живут одним желанием - поскорее умереть. »  « Следовательно, - произносила Анна, повысив голос, - если исходить из  Вашей логики - если живые ждут смерти, то мёртвые ждут не дождутся  воскресения? »   Профессор надувал щёки и, разводя руками, что-то бубнил себе под нос, а Анна продолжала: « Бессмертие - вот цель и назначение медицины! Бессмертие во всех смыслах и сферах бытия! И если фармакология в её современном виде не может решить этой комплексной задачи, то мы обратимся к алхимии! » Кто-то даже зааплодировал ей, но профессор счёл её поведение безобразной выходкой и выгнал из аудитории.
  С того памятного выступления, Аню стали замечать и даже искать её дружбы. У неё появились подруги и ухажёры. Сокурсник, Костя Коростылёв, даже сделал ей предложение. Это был сухой угрюмый молодой человек, носивший очки и клетчатый  вязаный жилет. Прилежанием  в учёбе он превосходил всех студентов, которых помнили  старинные стены института. Костя не имел вредных привычек, был тихим, но гордым человеком. На его лице читались следы бесконечной борьбы с псориазом. Он в тот же день подошёл к Ане и признался, что верит в Бога с детства и регулярно посещает храм. Он сказал, что её слова глубоко тронули его сердце и он во многом, хотя и не во всём, согласен с ней. Он стал дарить ей цветы так часто, как позволяли ему обстоятельства. Он провожал её до подъезда и даже читал стихи. Но Ане он не нравился и она не прогоняла его только из жалости. Она жила в ожидании кого-то другого. И она знала, кого и чего ждёт. 

 Однажды ночью сквозь сон Анна смутно услышала  голос, обращённый к ней. Она открыла глаза и почувствовала всем телом лёгкость и ясность в голове, словно бы и не спала вовсе. Она не могла различить, ветер ли это шелестит листвой или кто-то шепчет ей. А может, редкие крупные капли дождя падали на карниз. Они жили на первом этаже. Окно  было приоткрыто и сквозь чуткие гардины ночная прохлада вползала в комнату, стелилась по полу, подбиралась к кровати, к самой подушке. Она лежала и прислушивалась. Лукавый ли искушал её?  Бог весть. Она не мыслила в тот миг. Мысли оставили её. Она ясно видела себя лежащей на крохотной кровати, в четырёхугольной комнате, в доме с пятью этажами. И на каждом этаже, в таких же комнатах, спали люди. И её взору предстали тысячи и сотни тысяч домов, с миллионами квартир и миллионами людей, лежащих в своих кроватях, как в гробах на кладбищах лежат и спят вечным сном покойники. Но на утро они поднимутся в едином порыве с красными бантами в петлицах, с красными гвоздиками из папье-маше, и пойдут на площади своих городов и посёлков славить первое мая. Она видела и слышала это не раз. Колеблет ветер развивающиеся кровавые стяги, колонны демонстрантов с радостными и преданными лицами несут портреты своих палачей. А на главной площади страны, взобравшись на страшный зикурат, в глубине которого  в хрустальном гробу лежит чудовище, умертвившее страну, живые мумии вождей  машут  сухими ладошками. И голос из динамика — о, этот голос - бархатный, надёжный, родной с детства, произносит: « Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза! Да здравствует Первомай! И вслед за ним поднимается многотысячный рёв улыбающихся и марширующих. И нельзя отказаться, заболеть, спрятаться. И она - в белом фартуке и с белыми бантами на голове, взявшись за руки с одноклассницей - идёт по Красной площади. Это великая честь! Это доверие! Гремят песни и бархатный голос комментирует происходящее: « Вот идут передовики производства! Вот идут лучшие из лучших! » Лучше бы она была двоечницей, прогульщицей, лучше бы она стояла на учёте в детской комнате милиции.
  Её рвало уже дома. Так тошнит и удушающее выворачивает, если долго смотришь на мертвечину. Она болела несколько дней. В голове звучал бархатный надёжный голос, неотступно комментировавший все её мысли и действия. Её отпаивали святой водой, и немного придя в себя, она уезжала в тайный храм, любимый с детства,   приобщиться Святых Тайн. А батюшка Пётр, семидесятилетний старец, шептал ей в ухо:  « Первого мая у сатаны день рождения. » И накрыв епитрахилью, отпускал  грех. Тошнота всецело исчезала и голос диктора умолкал. Тогда она чувствовала, что грех – это когда тошнит.

  Она лежала на кровати и видела всю зловещую беcсмыслицу будущего, уготованного ей. Не спрятаться, не убежать. Уехать за границу. Купить турпутёвку и тихо затеряться в толпе. А как же мать и бабушка? Что станет с ними? Остаться и жить, стиснув зубы. Институт, работа, дом и редкие вылазки в тайную общину с бабушками и дедушками,  доживающими свой век. А потом - устав от одиночества, согласиться на домогательства Кости и выйти замуж. И дети родятся. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века. Всё будет так. Исхода нет. Эти строчки Блока кто-то произнёс металлическим голосом. Но Анна была уже не в силах думать об этом и бояться. Голос - так голос, ей всё равно. Мысли сами собой будто лодка, плывущая по течению, несли её вниз и во тьму. А потом, когда отец Пётр умрёт и ничего не останется, они всей семьёй будут ходить по воскресеньям в Елоховский Собор, где под мраморной плитой покоится лжепатриарх Сергий Страгородский, поклонившийся мировому злу в лице большевистской власти. И слушать, как архидьякон с амвона будет призывать: « О властех и воинстве ея Господу помолимся. » Молиться о воинстве этой власти - то есть, об офицерах КГБ, прослушивающих и подглядывающих за всей страной нашего ради блага.  И лгать себе всю жизнь, и лгать детям. Такая жизнь - всё равно, что смерть. Тело её похолодело и онемело. Темнота окутала всё вокруг. И сверху кто-то лопатой набрасывал тяжёлые мокрые комья земли. И падая на крышку гроба, они глухо рассыпались по сатиновой обивке. И она уже видела, как дети её - мальчик лет одиннадцати и девочка лет семи - подойдя к краю могилы, бросили щепотки земли прямо на неё. И тошнота смерти снова подкатила к горлу. Преодолевая глухую немоту, навалившуюся на всё её тело, она перекрестилась и поняла, что умирает. Но это была не та блаженная смерть, о которой молятся и которую ждут как избавительницу. Эта смерть была другой - всё поглощающей и всё отбирающей . Она еле дышала, ожидая конца. Но конец всё не приходил. Вместо него пришёл ужас, пронзающий её насквозь. Этот ужас, словно чей-то глаз, прорезал её голову, заглядывая в мозги. И тогда, в этом ужасе, застывая в холодных судорогах, в ту секунду, когда не думает никто, к ней пришла ясность понимания. Всё было просто и целостно. Никаких сомнений. Она знала, кто она и зачем пришла в эту жизнь. И собрав остатки сил, Анна попросила Бога принять её жизнь как дар. Она просила дать ей шанс посвятить себя Ему. Она обещала. Тьма и холод сдавили её. И в это мгновение будто горячая молния ударила в одинокое дерево, стоявшее в поле. И тьма озарилась пламенем.  Анна сползла с постели и распластавшись на полу, умоляла Христа сделать её монахиней. Она плакала и давала обеты, обещая хранить себя только для Него одного. И дерево горело, и пламя его не мог охватить и потушить мрак, царивший вокруг. Анна ощутила огонь, объявший её существо. Всё, что было до того - вся жизнь, прожитая до этого огня, была лишь преддверием жизни. Смерть отшатнулась от неё и отступила во тьму.  Анна горела и пылала всеми частицами своего тела. Она смотрела на своё отражение в тёмном окне, но огня не видела. Однако, огонь полыхал и струился внутри неё. И она светилась.

  Отец Пётр, облачившись по уставу, взял ножницы и уронил их перед Анной. «Подаждь ми. - сказал он, а сам по-отцовски, даже по-дедовски, ещё раз спросил шёпотом: - А может,  передумаешь? » « Не искушайте меня, отче. » « Ну, помоги тебе Христос. » В церкви стояли пять монахинь с зажжёнными свечами и сосредоточенно внимали обетам,  произносимым их новой сестрой. Она лежала, открыв глаза, и слушала, как по ней правили панихиду. Её отпевали для мира страстей и похотей, для мира дешёвой мишуры, но главное - её отпевали от ненастоящей реальности, названной «реальной жизнью». Вид отца Петра преобразился, он читал молитвы и пламя свечи освещало его исписанное морщинами лицо, но Анне показалось, будто он помолодел и на мгновенье его седые волосы стали золотыми и глаза ясными, большими. Она переходила мутный тяжёлый поток. И когда пропели последнее песнопение, её ноги вступили на желанный берег.    
  « Отрешись от ветхого человека, тлеющего по страстям века сего и отрешись одежд его. »  Монахини сняли с неё одежду. « Облекись в нового человека - Христа Господа нашего. » Её облачали в чёрные ризы и отец Пётр шептал: « Чёрное, чтоб свет не всем показывать. Чёрное - цвет ночи, когда все спят, монахи видят солнце правды и молятся за весь мир. » Она стояла с горящей свечой, сжимая в руках деревянный крест и шерстяные чётки. Не известные ей до того дня монахини, как потом узнала она, из тайного монастыря специально приехавшие на её постриг, подходили и спрашивали её имя и она впервые произносила его: «Магдалина». И каждая из сестёр кланялась ей в знак смирения и просила: « Помолись о мне». Подрясник, ряса, мантия, апостольник и куколь были сшиты её бабушкой в двадцать пятом году. Бабушка и мать стояли всю службу рядом, чуть поодаль от монахинь и тоже держали свечи. Мать плакала, а бабушка подошла и поклонившись в пояс, произнесла: « Помолись обо мне, матушка Магдалина ».



   Ирина Валериановна всю обратную дорогу молчала, глядя в промытое дождём окно электрички. Её сосредоточенное лицо напомнило Магдалине о муках ада, ожидающих нераскаянных грешников. Она будто говорила, и очень эмоционально, с невидимыми собеседниками. Но раскрыть рот ей не хватало сил. Магдалина почти слышала её молчаливый крик и безутешный плач, невидный глазу постороннего. Софья Алексеевна - напротив - благодушествовала. Её умиление было почти райским. Она тоже молчала, но поглядывала на внучку многозначительно с выражением человека, только что водрузившего знамя на руинах вражеской крепости. И глядя на них обеих, Магдалина ощутила их боль и радость внутри самой себя. Одна половина её  билась и рыдала о непрожитом, не случившемся и навсегда потерянном счастье земной любви, а вторая -  ликовала от обретения долгожданной свободы и благодати. Как быстро навалился на неё этот томительный раздор, о котором она раньше и не подозревала. И всё же внутри неё пылал сладостными лепестками неведомый огонь. И в нём таяло само сердце Магдалины.

  Заглядывая внутрь самой себя,  она обнаруживала , что все мучительные противоречия сгорают в его пламени. И слёзы матери и счастье бабушки были в этом огне. И в нём и слёзы, и восторг были одним целым. Но об этом поведать матери не было никакой возможности.

                ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

  Дима сидел на каменных ступенях перед квартирой Киры Валериановны и молча наблюдал, как Маша спит. Её заплаканные припухшие веки вздрагивали, а дыхание было глубоким и шумным. Когда обессилившую её Дима взял на руки и понёс по лестнице вверх, она посмотрела на него впервые примирительно и с благодарностью. Дима, боясь разбудить её, пристроился на ступеньках четвёртого этажа, держа её лёгкое тело как держат детей. Лишь спустя час она открыла глаза . « Не смотри на меня. » – прошептала она, силясь отвернуться и привстать. Ключи в ослабевших руках обрели непомерный вес и всё время выскальзывали. Он поднял их и сам открыл дубовую старинную дверь.
  Они прошли в большую комнату. Маша сняла туфли и, забравшись с ногами на диван,  укуталась в плед. Митя знал, что делать. Повинуясь судьбе, соединившей их в этот день и час таинственной чередой событий, он пошёл уверенно и быстро на кухню, где заварил чай в самый красивый чайник. Мысленно он  благодарил Киру Валериановну за то, что она умерла так вовремя и так удачно. Волнение и ликование смешивались внутри него с чувством стыда за грубую ложь, но он извинял себя тем, что девушка ему нравится и что,  возможно, он даже влюбился в неё. Да и не это было важно сейчас. Он бросил в чашку две ложки сахара и размешав их, подошёл к Маше. Отпив глотков пять, она  заговорила тихим и надломленным голосом. Так бывает после долгого и горького плача. Она рассказала о том, что «ведьма» заменила ей мать. И долго она называла её мамой. Но однажды в четыре года девочка заявила, что знает, что у неё есть настоящая мама. И тогда тётя привела её к матери. Они все вместе пили чай, а Маша смотрела на маму и думала о том, что взрослые люди играют детьми как куклами. С того дня она часто виделась с маминой семьёй. Но эти встречи были ограничены двумя - тремя часами. Кира Валериановна боялась, что между дочерью и матерью возникнет сильная привязанность. Однажды маленькая Маша стала свидетелем напряжённого разговора между матерью и тётей. Закрывшись в кухне, они  почти кричали, размахивая руками, и мама плакала, а тётя грозила ей пальцем. Наверное,  мать хотела забрать дочку у сестры, а та запугивала её и шантажировала. И возможно, впервые в глазах матери сверкнула ненависть. Что-то сродни проклятию промелькнуло в её взгляде. И Кира отступила и замолчала. С того дня в матери и в тёте что-то надломилось и померкло. Мама смотрела на Машу, как смотрят на украденную реликвию, боясь прижать к груди и поцеловать. А тётя стала задаривать племянницу  всякой всячиной  и с иступлённой нежностью  исполнять все её капризы. И как ни мала была Маша, она всё понимала и жалела обеих женщин. Самым большим утешением в её жизни стала сестра Аня, с которой они были похожи так, что ни у кого, кто видел их вместе, не вызывало сомнений, что они сёстры. Они подружились, и каждый день звонили друг другу. Маша всё это говорила, а Дима думал о том, какой у неё голос беззащитный  и открытый. Это горе, что обрушилось на неё, делает её ещё более привлекательной. Ему нравилось её заплаканное лицо . И на мгновение ему даже захотелось видеть почаще слёзы на её лице. От этой мысли ему стало не по себе. Когда Ане исполнилось двенадцать лет, Кира Валериановна запретила Маше с ней часто видеться. « Почему? » - удивился Дима. « Она сказала, что Аня и наша мать с бабкой религиозные фанатички и мне нельзя с ними иметь дело. Тётя боялась, как бы они меня в свою веру не затянули. » « А какая у них вера? » « Ты что-нибудь слышал об Истинно-Православной Церкви? »  «Это, это... » - протянул Дима,  судорожно пытаясь припомнить недавний разговор с ведьмой. В голове проносились страницы выученных параграфов и выдержки из словаря атеиста. Наконец он вспомнил. « Это контрреволюционная подпольная организация монархического толка,  возникшая  среди наиболее одиозного духовенства, как реакция на курс Митрополита Сергия, направленный на улучшение отношений с Советской Властью. - оттарабанил Митя и от себя лично добавил - По-моему, это раскольническая Церковь, запрещённая в СССР. » Маша посмотрела на него с сочувствием и вынесла вердикт: « Узнаю тётину школу. А,  собственно, если ты был её любимчиком, то почему я тебя никогда не видела прежде? » Дима напрягся и, видя его смущение, Маша продолжила: « Хотя это в её духе, всех разделять и властвовать. Если уж она нас, родных сестёр, развела, да и всех остальных родственников перессорила, то о тебе и подавно никто не должен был знать. Слушай, а ты часом, не брат ли мне какой двоюродный или внучатый племянник тёти? » « Нет. » - выпалил Дима с оттенком ужаса. « Это хорошо. » « Почему это хорошо? » - спросил он и снова занервничал. Маша не ответила. А  потом лукаво и одновременно игриво прищурившись, спросила: « А ты что же, в Бога не веруешь? » Её вопрос казался шуткой, но для Мити он был последние сутки самым важным вопросом. « Я поверю в Него, если Он вмешается в мою судьбу. А может, он уже вмешался? Тогда встреча с тобой и есть Его вмешательство. » « Как ты ловко говоришь! » - Маша протянула ему руку, и он ощутил пальцами мягкость её ладони. « Можно поцеловать твою руку? » - спросил он, глядя в её тёмные глаза, казавшиеся в полумраке синими. « Ты смешной. » Митя потянулся к её руке. Он чувствовал, как переходит ту грань, за которой начинается другая судьба. Ещё мгновение. Он медлил не столько от благоговения перед этой казавшейся ему неприступной красавицей, сколько прощаясь с несуществующей монахиней, которая чуть было, не свела его с ума. 

  « А ты умеешь хранить тайны? » - спросила Мария, глядя в белый высокий потолок,  украшенный лепниной. Лучи утреннего солнца падали на её запрокинутую голову, шею грудь и плечо. Её тёмные вьющиеся пряди, словно змеи, шёлковым блеском расползались  по подушке. « Не притворяйся, я знаю - ты проснулся. » В её голосе звучали сила и покой. И эта сила встревожила Митю. Она ни за что не подчинится чужой воле - его воле. « Зачем она спрашивает меня? Проверяет? Из того, как я отвечу, она сделает вывод - лгу ли я ей? »   Он понял, что боится её. Утром всё было уже по-другому. « Мало ли что эта красивая самостоятельная женщина позволила себе вчера вечером? Усталость, нервы, горе. Может,  для неё эта ночь - не более, чем релаксация после тяжёлого дня? » Маша скользнула ладонью по его волосам и щеке. А потом пальцем слегка потрогала полуоткрытые губы, над которыми золотилась двухдневная щетина, и пропела: « Лгунишка мальчик Дима. » Он открыл глаза. « Так как же с тайнами? А впрочем, это уже не важно. Я передумала доверять тебе свои секреты. Тем более, что я принимаю твоё предложение. » Митя только рот открыл, но спросить о предложении не посмел. « Ну, предложение руки и сердца. -  подняв брови и обхватив волосы на затылке, напомнила Мария - Ты что, уже не помнишь? Так вот я принимаю твоё предложение и теперь, когда ты вскорости станешь  моим мужем, я должна хранить от тебя свои секреты! » В голове у Димы мысли проносились со скоростью пуль, выпущенных из последнего нацистского  пулемёта, защищавшего главный бункер Третьего Рейха. Он даже сам не мог поспеть за ними. Он только явственно различил мчащиеся картинки перед глазами: свой ответ Марии, их свадьбу,  проживание в этой королевской квартире, и почему-то финалом оказывалось его разоблачение и выдворение вон! « А что это ты так побледнел, мой милый? - Мария улыбалась, с наслаждением наблюдая за смятением и паникой, охватившими Диму, - А теперь - кофе в постель! » - вскомандовала она и Дима, дёрнувшись всем телом, вскочил. Смех её заставил Диму сконфузиться ещё больше. Он судорожно стал искать штаны и рубашку. « Не, ни в коем случае! Никакой одежды! Только в голом виде! » – смеялась она. И её хохот окончательно сломил его. Вместо того, чтобы рассмеяться её шуткам, он почувствовал себя оскорблённым и униженным. Дима понял, что надо бы, надо улыбнуться и сделав усилие, он попытался изобразить на лице непринуждённую снисходительную улыбку, но она получилась жалкой гримасой. Слава Богу, Мария не видела её. Она накинула на себя шёлковый китайский халат и потянулась всем телом. « Ну что? - почти по-детски прозвучал её голос, - Пора возвращаться к реальности, к трудовым будням. Мы уже недети, продолжается суровая взрослая жизнь! » « Ты смеёшься? » « А что ещё делать прикажешь? » « Но не знаю, всё это довольно необычно. У тебя только что умерла тётя. » « Почему только что? » « Ну вчера. » « И не вчера, и не только что, а давным   давно. Но ты прав, будем серьёзнее - кладбище зовёт! »   

  Наступивший день Дима провёл с Машей в похоронных хлопотах. Это была первая в его жизни смерть. Он добровольно принял на себя обязанности машиного секретаря, созваниваясь с деканатом. Но как ни суетился он, все хлопоты взял на себя Университет и Городская Партийная Организация, так что ему и оставалось, что бегать по магазинам в поиске продуктов к поминальному столу. Но, как потом выяснилось, поминки решили устроить у Машиной матери. Он успел сделать короткий звонок домой и сообщить о похоронах и о его непременном  участии в них, подытожив тем, что ждать его в ближайшие сутки не стоит. Мать разволновалась, строя самые диковинные предположения о судьбе сына, но отец сразу смекнул, что наследник идёт по его стопам и только сказал:  « Димка весь в меня — ответственный, подлец. » Вечером Дима обнаружил, что не одет по этикету, и что в таком виде ему невозможно появляться на кладбище. Ехать домой не хотелось, тем более, что он не желал расставаться с Машей на целую ночь. В огромном старинном шкафу хранились вещи,  которые мир успел позабыть. Покойница любила приодеться. В её гардеробе красовались платья давно ушедших эпох. Порывшись в вещах, Маша отыскала старинную мужскую рубашку со стойкой у горловины . Это была рубашка  Валериана Августовича Цехновицера. « Вот, это тебе точно подойдёт. - сказала Мария,  прикладывая рубашку к диминой груди, - Не самая модная, но зато - чёрная и дореволюционного качества. » Вся квартира «ведьмы» изобиловала старинными вещами. Резные горки красного дерева с барельефами львов были набиты аккуратно выглаженными скатертями, шторами и десятками шкатулок. В уходивших под потолок книжных шкафах красовались кожаными переплётами тома Шекспира и Данте, Гомера и Овидия. « Тётя обожала маленьких человечков. - с грустью промолвила Маша, взяв в руки фарфоровую фигурку сказочного принца, держащего в руке соловья, - Куда только всё это теперь девать? Он похож на тебя. - сказала Маша, поднося статуэтку к диминому лицу, - Дарю. »  Ночь наступила незаметно. Они всё сидели в кровати и пили чай из китайских пиал. Дима смотрел в её византийские глаза и страх охватывал всё его существо. Перед ним сидела царица Савская, в сравнении с которой остальные девушки казались безвкусно отлитыми манекенами, стоящими в витрине провинциального универмага. Он понимал своё ничтожество. Он хотел говорить с ней, но обнаруживал, что рассказать ему нечего. Неужели он так мало прожил или так глуп? А она разговаривала с ним непринуждённо и он ждал, что вот - вот ей наскучит. И тайный советник, всегда живший под сердцем, тихонько подсказывал: « Она не по тебе. Она летает там, куда ты голову запрокинуть боишься. Скоро ты опротивеешь ей. Ты обречён. » Он вздохнул и произнёс вслух: «  Ничего, ничего, пока похороны и траур - я буду рядом. » « Кстати, о кладбище. - будто соглашаясь с его мыслями, продолжила Мария, - Там будут мои родственницы, о которых я тебе уже говорила. И теперь - самое главное. Ты не должен никому сообщать о том, что они катакомбницы. Моя сестра очень красивая девушка, младше меня лишь на полтора года. Я хочу, чтобы ты знал зараннее и не совершил непоправимых ошибок. » « А при чём тут твоя сестра? » « При том, что если ты проявишь к ней внимание как к женщине, то это будет ошибкой. » Дима улыбнулся. В его душе зажглась надежда. « Ты ревнуешь? » - спросил он изумлённо. « Нет. Ревность тут не причём. Дело в другом. Она, она - тайная монахиня. » При этих словах Дима  встал с кровати и, отойдя на середину комнаты, опустился на пол. Руки сами закрыли лицо. « Ну вот этого я и боялась. - с досадой прозвучал Машин голос, - Ты, небось, секретарь комсомольской организации? Идейный. Ну, а вот в жизни не все такие идейные. Я не должна была говорить, но я не могла скрывать. » Дима пытался остановить солёный комок, подкативший к горлу. Но чем больше он прикладывал усилий, тем безнадёжней и громче раздавались его рыдания. » « Что случилось?! - вскрикнула Маша и подбежала - Тебе плохо? Почему ты плачешь? Не молчи, скажи, что с тобою? » Он поднял голову и Маша увидела перед собой человека незнакомого. Дима стал маленьким, похожим на затравленного борзыми зверька. Он разжал трясущиеся губы и произнёс: « Киру Валериановну жалко... » Маша обхватила его голову руками и стала беспорядочно целовать. « Какой же ты чудесный, ты самый лучший на свете! » От этих слов Дима завыл в ярости и бессилии. 

  Пальцы длинные и нежные, с прозрачными ногтями прижимают глиняный кувшин к груди. Ноги, обутые в кожаные сандалии , ступают по растрескавшейся от палящего солнца земле, шелестя воскрылиями персидского шёлка. Этот шёлк из коконов бабочек,  окрашенный в пурпур, куплен на столичном базаре специально к Пасхе. Пахнет инжиром и воском. Город Мигдал-эль. Слова слышатся на древнем языке, но видящему сон понятно каждое слово. Магдала - это башня. Город-башня. Девушка, окутанная пурпуром, идёт по узкой улочке. Солнце пронизывающими лучами бьёт в пустые короба окон. А синие тени жмутся у самых подошв. Звенят её серьги и монисто, щебечет дрозд. Она оборачивается и пристально смотрит, не идёт ли позади разбойник или вор, прикинувшийся прохожим. Но за ней никого нет. Скорпион, жёлтый, с чёрными прожилками, расставив клешни, бежит по каменной кладке дома. Горькие лепёшки, вино и ячмень с елеем. Скатерть из грубого льна. Полдень. Солнце блистает как кинжал, отливающий синим цветом. Обрывки фраз: «  Шерга – Шерим ашер шело шлеймо. - Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина… влеки нас, Царь - мы побежим за тобою. » Деревянная палочка в длинных пальцах шуршит по поверхности пергаментного свитка. Губы повторяют написанное  шёпотом. Звенит монисто и браслеты с цепочками. На окне вздрагивает от ветра завеса . « Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени её люблю я сидеть, и плоды её сладки для гортани моей. » Аспид,  нашедший прохладу в  прорехе стены, медленно тянется мерзким тягучим телом к ноге,  обутой в сандалий. Всё, что ему надо - это девушка, одетая в пурпур. Но она не замечает аспида. Её губы повторяют снова слова, ставшие молитвой: « Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. » Аспид скользит по  пурпурному шёлку и раздвоенным языком осязает  воздух вокруг. Тело девушки холодное и неподвижное. Её глаза смотрят в самое сердце, пульсирующее в сокровенной глубине. Дыхание редкое и до того тихое, что аспид не улавливает его. Обескураженный или заворожённый, он сползает на плетёную циновку и заползает в кувшин с молоком.

  « Молоко, молоко.» Дима слышит сквозь сон голос Марии. « Молока тебе в кофе добавить? » Перед ним стоит кофейник на подносе и с ним стеклянные чашечки. Булочка с маком и плитка шоколада, раскрытая на тарелочке кажутся огромными, как горы над долиной Бека. Дима приподнялся на подушке, облокотившись на деревянный подлокотник дивана. « Я так крепко спал … Вернее, глубоко. И видел удивительный сон. Я видел то, чего никогда не знал. »  Мария вручила ему чашку с горячим кофе. « И что тебе приснилось? » Дима улыбнулся и посмотрел на часы, тикавшие стреловидным маятником на стене. « Боюсь, я слишком долго спал . Этот сон в спешке не расскажешь.» « Ну как хочешь. Машина придёт за нами через час. » 

  « Старейший член партии большевиков, заслуженный учитель РСФСР, персональный пенсионер всесоюзного значения Кира Валериановна Цехновицер, отдала все свои силы на воспитание поколений советских людей... » - зачитывал некролог ректор Университета,  стоя на трибуне у гроба. Гражданская панихида проходила в зале прощания при всё той же  кремлёвской больнице. Облицованные чёрным мрамором семиметровые стены зала были украшены еловыми венками, с вплетёнными в их ветви пролетарскими гвоздиками. Был венок и от совета министров СССР, и от Городского Комитета Партии, и от детского дома, который основала покойная. К трибуне по очереди подходили разные деятели, гремя медалями и орденами на пиджаках, стуча клюками и протезами - и все они были заслуженными стариками и старухами, знавшими покойную со времён гражданской войны. 

   Они сидели рядом. Девушка, которой он так недавно грезил, в чёрном платье и в чёрной кружевной шали, накинутой на светлые волосы и плечи, не была похожа на инокиню. Увидев её издалека, он сразу узнал её,  но теперь она напоминала ему испанскую донью.  Когда она подошла и обняла Марию, а потом протянула ему руку, он поцеловал её  с благоговением. « Это Митя - мой друг. - услышал он голос Марии, - А это - моя сестра Аня. » Он взглянул ей в глаза. Белые розы с капельками воды, которые она держала, прижимая к груди, пахли тонким сладким ароматом. Она смутилась и приклонила  к розам лицо. Светлорусые вьющиеся пряди упали на лепестки. Может быть, летний зной,  занимавшийся над Москвой в тот утренний час, а может неведомая сила окатила его тёплой удушливой волной. Пряный и дикий запах множества цветов дурманил голову. Тело теряло вес. Всё происходившее с окружающими людьми перестало волновать его. Только близость к ней имела значение. Он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть блаженство. Мария дёрнула его за рукав и толкнула вперёд, когда понесли гроб. Протяжно,  с могильной истомой загудела труба. Вторя ей, затрубили остальные. Ударили в литавры и в барабан. Обитый красным крепом с чёрными рюшами по ватерлинии гроб поплыл по головам официальных лиц и заслуженных соратников. Ритуальный автобус принял в себя последнее вместилище бренного тела покойницы, а вместе с ней и дюжину провожатых. Родственники и близкие друзья покойной взошли во второй автобус. Они ехали по городским улицам, сворачивая в переулки и останавливаясь у светофоров так, как возвращается домой привычным маршрутом обычный, вполне живой человек. « А где живут мертвецы? » - возник в голове у Димы вопрос и не задумываясь, он ответил сам себе - на кладбище, в могилах. Дима никогда не бывал на Немецком Кладбище. Это был кусочек Западной Европы девятнадцатого века, чудом переживший тотальные погромы. Готические врата из красного кирпича, украшенные башенками, напоминали о когда-то существовавшей другой России. В тени вековых деревьев стояли полуразрушенные усыпальницы с витыми колоннами и маленькими куполами. На атеистическую процессию,  движущуюся вдоль аллеи, взирали грустные ангелы с мраморных надгробий. Одни из ангелов держали в поднятых к небу руках мраморные кресты, другие застыли в долгом поцелуе с душами усопших, а были и те из ангелов, что встречали идущих к своим могилкам  мечами и весами в руках. « Интересно, - подумал Митя, - а как бы повела себя старуха, знай она наперёд, что её на том свете будут судить? »
  И ему представилась довольно дикая картина: вначале несущие гроб замечают странное шевеление внутри, затем гроб качает и старуха, приподымаясь, пытается соскочить на ходу. Вот уже свисает её нога, облачённая в чулок и чёрную лаковую туфлю, потом вторая больно бьёт в лоб одного из несущих. Но процессия не останавливается, потому что всем неловко прерывать начатое. Похороны ведь - дело серьёзное. Окружающие, хотя и замечают неладное, но пытаются делать вид, что ничего не происходит. А тем временем покойница уже спрыгивает на землю и приподняв полы погребального платья, бежит к выходу. « Куда же вы, Кира Валериановна?! - кричит Дима, - Вам туда не положено! »  И точно, привратник и дворник хватают её у самых ворот и тащат обратно ко гробу. Дескать - не балуй — раз  померла, так уж обратно дороги нет. И Кира Валериановна обречённо ложится в опущенный на землю гроб и поправляет на себе одежду.
  Наступила последняя минута прощания. Узость пространства вызвала толкотню у свежевырытой могилы . Дима попытался протиснуться  обратно к аллее, но его оттеснили прямо ко гробу. Ко лбу покойницы уже прикладывались соратники и Дима оказался в их плотной очереди. « Сына, сына пропустите, - услышал он позади себя, - пусть с матерью попрощается! » И неожиданно толпа  расступилась и он обнаружил себя стоящим у гроба, в кольце смотрящих на него стариков и старух. « В лобик поцелуй. » - сочувственно подсказала одна из старушек и заботливо взяв под локоть, подвела Диму к изголовью. Тошнота подкатила к горлу, в голове закружилось и он, собрав силы, кинулся прочь.« Как вы боитесь мертвецов. » - услышал он женский голос, и не оборачиваясь понял, кто говорит с ним. « Мне нехорошо, - ответил  Дима, расстёгивая пуговицы на узкой горловине, - я, пожалуй, отойду подальше. - почти прошептал он неловко улыбнувшись.   «Я тоже их боюсь. - сказала Магдалина, обводя взглядом траурную толпу, - Знаете, почему они так любят похороны? Глухие общаются с глухими на языке глухих, а мёртвые - с мёртвыми. » « Вы знаете язык мертвецов? » - спросил Дима с робкой иронией. Магдалина не ответила. Она сделала несколько шагов вдоль по  аллее и обернувшись, произнесла: « Предоставим мертвым хоронить их мертвецов. »
  Дима обнаружил, что стоит ровно посередине между Магдалиной и могилой. Неловко было удаляться от Маши и от всего собрания, но настала та долгожданная минута, о которой он долго мечтал. Таинственная монахиня сама заговорила с ним, и слова её что-то значили. Он хотел кинуться к ней и, упав на колени, умолять спасти его. Но подумал, что это будет выглядеть не к месту. Что, если Маша наблюдает за ними? Он не сможет оправдаться перед ней. А Маша нужна ему, непременно нужна, ибо через Машу он сможет на законных, так сказать, основаниях видеться с Анной. Но с другой стороны - Маша ему теперь не нужна, так как он уже встретился с монахиней. «Нет, брат, нужна. - заговорил тайный советник в груди, -  а что, если монахиня тебя отвергнет? Куда ты денешься? Ни Маши, ни Ани - ни той, ни  другой! » Магдалина смотрела на него понимающе, с сочувствием, будто читала его мысли. « Вы, я вижу, знаете язык мёртвых лучше любого мёртвого. » Гроб опустили в землю и Дима слышал, как закидывают его землёй. Сначала каждый бросил по обычаю горсть, затем уже бодрые могильщики заработали лопатами. Он содрогнулся и шагнул к Анне. Они прошли по аллее метров пятнадцать и свернули в глубину кладбища. « А нас не будут искать? » - спросил Дима и обернулся. « Я вас не держу, Вы можете в любую секунду повернуть обратно. » - ответила с улыбкой Магдалина. И бросив взгляд назад, будто прикидывая время, отпущенное им, добавила: « У нас ещё есть минут пять - этого хватит, чтобы услышать голос бессмертия. » Дима наморщил лоб, пытаясь понять сказанное. « Прислушайтесь, - она повернулась к нему вполоборота и приподняла правую руку, - слышите? » Дима прислушался. В кустах кто-то стрекотал и жужжал, и свистел. « Это поют  цикады. Голос бессмертия. » « Почему цикады, а не соловьи? » - хотел было поспорить Дима, но потом осёкся. « Потому что соловьи поют о другом, а цикады поют о бессмертии. » « А о чём поют соловьи, по-Вашему? » « О любви. » - задумчиво произнесла Магдалина. Дима решился сказать ей главное. Он почувствовал, что возможно, судьба определила ему среди долгой череды лет отведённой жизни всего лишь эти несколько минут в тишине, наедине с Анной. И он начал: « Я понимаю, сейчас  неподходящее время. » Анна взглянула на него, и всё у него внутри остановилось. « Отчего же? По-моему, самое подходящее. - сказала она тихо и добавила, - Соловьи ещё поют в это время года. » Дима протёр лоб платком. « Ну, это не то место, о котором я мечтал. » Голос его - неуверенный и страждущий — очевидно, вызвал у Магдалины участие. « Что вы хотели сказать? » Её голос звучал как звучат настроенные струны у виолончели - без единой фальши и сомнений. « Я видел Вас три дня назад в парке. С тех пор я не могу не думать о Вас. Я прошу Вас не уклоняться от общения. Видеть Вас, быть рядом - это всё, чего я прошу. »  Магдалина смежила веки. « А как же Маша? » Дима хотел что-то сказать, но замычал и замотал головой. « Кстати, а как давно вы знаете мою сестру?» « Два дня как познакомились. » Дима понял, что пропал. Магдалина подняла лицо к небу, словно пытаясь разглядеть парящую над кладбищем душу новопреставленной Киры. И молча пошла по аллее к родственникам, ждавшим их у ограды. По дороге она обернулась и махнула ему рукой. 

   Поминки были устроены по всем церковным правилам. Хотя покойница являлась ярым врагом веры, но всё же - будучи от младенчества крещёной - заслуживала особых умилостивительных молитв. В квартире у одиноких женщин было множество икон. Они были развешаны аккуратно по стенам и около каждой горела лампадка. В восточном углу под иконами стоял настоящий церковный подсвечник из латуни. Старинный шкаф из морёного дуба, знакомого вида горка и несколько сундуков по стенам, вкупе с иконами создавали атмосферу съёмочной киноплощадки. Это было так нереально для современной Москвы, что Дима невольно протёр глаза.
   Установив на подсвечнике пять свечей - по числу присутствующих, и зажегши их от лампадки, Ирина Валерьяновна обратилась к Диме. «  Вы, наверное, знаете, что у нас религиозная семья, и она была такой всегда. Кира Валериановна тоже была верующей, до революции. И надеюсь, Вы не шокированы ни нашей обстановкой, ни тем, что мы сейчас будем молиться? » Дима утвердительно кивнул головой и развёл руками как полотёр в чайной, приглашая посетителей. « Вы крещённый?» - спросила Софья Алексеевна, подойдя к Диме. « Бабушка в детстве крестила. - ответил он с сомнением, - А может, и не крестила». Он помялся и откровенно ответил : « Я и сам не знаю». В комнату вошла Анна, одетая по-монашески. « А вот и наша матушка Магдалина. » - сказала Софья Алексеевна и поклонилась внучке. Всё это показалось Диме сценой из романа про раскольников, в стиле Андрея Белого или Мельникова.
  Он взглянул на Марию, сидевшую у накрытого стола, и понял по её взгляду, что это всё неизбежно и что следует уважать их веру. Он  хотел удостовериться - а не смешно ли он выглядит, участвуя в этом квартирном богослужении. И тут к нему пришла спасительная мысль - ведь он историк, а здесь и сейчас он принимает участие в реликтовом, с точки зрения истории, действии. Это всё равно, если бы он был в джунглях Амазонки и оказался свидетелем и участником индейского ритуала. К этому моменту Магдалина уже разложила стоявший у окна аналой и раскрыв книгу, стала читать: « Боже милостивый, Боже милосердный, иже нас ради крестную смерть притерпевый, и за распинателей  своих моливый  глаголя: « Отче,  отпусти им, не ведают бо, что творят. » Не вмени молитву нашу во грех, ниже прогневайся на нас, но прийми молитву нашу, как принял молитву преподобного Паисия Великого,  молившего за сущих во аде, и помилуй, аще возможно, душу новопреставленной рабы твоей Веры. » « А кто это - Вера? » - прошептал Дима на ухо Софье Алексеевне. « Это так Киру Валериановну в крещении зовут. » Магдалина повернулась к Диме. « Святой Паисий жил в глубокой древности в египетской пустыне. - начала она, глядя ему в глаза, - Он был монахом-отшельником, посвятившим свою жизнь Богу. От Бога он получил дар особой слёзной молитвы за грешников. Однажды, идя по пустыне, он увидел в песке человеческий череп. Паисий  нагнулся и взял его в руки. Святой отёр его от песка и глины и подумал вслух - Кому же ты принадлежал при жизни? И череп разжал челюсти и ответил: « Я был языческим жрецом и поклонялся Сатане, принося жертвы бесам. Многих людей я погубил своим волхвованием. А когда в наши края пришли христианские проповедники, то я воспротивился им и стал уничтожать Христианскую Церковь. За это я и подобные мне грешники находимся в чёрном пламени. Но когда ты, Паисий, молишься за нас - пламя  уменьшается, а когда ты плачешь о нас - то огонь совсем стихает так, что мы видим лица друг друга, и это для нас великое утешение. » С тех пор святой усилил свои молитвы об усопших, и Церковь обращается к нему с просьбой помолиться о нераскаянных грешниках. Вот сегодня такой случай. Тётю нельзя отпевать, кощунственно просить Бога упокоить её со святыми, но можно молиться о ней святому Паисию. Отец Пётр благословил меня петь ему канон. » Магдалина читала канон святому Паисию Великому, а остальные подпевали. Дима тоже стал подпевать повторяющийся запев: « Избави от муки вечныя усопшую рабу свою Веру, преподобне отче Паисие Великий, яко вси по Бозе к тебе прибегаем, ты бо молиши о нас Христа Бога нашего. » После канона все, перекрестившись, сели за поминальную трапезу. На столе была кутья, блины, сладости и компот. « Хорошо, что Вы с нами помолились. - обратилась к нему Ирина Валериановна, - Маша рассказала, что Кира заменила Вам семью? » Дима кивнул головой и потупил взор. « Это удивительно, – продолжала Ирина Валериановна, - сестра была очень жёстким человеком, фанатично преданным партии. У неё под диваном хранились все выпуски партийных газет с довоенных лет. Она казалась отставным фельдфебелем, но в душе она очень страдала. Она обожала детей. Своих ей Бог не дал. Она и Машеньку воспитала как родную. » « А мы даже не подозревали о Вашем существовании, - подхватила Софья Алексеевна, - Кира была скрытной, и если ей кто нравился, то она его ото всех прятала. » « Бабушка, оставь эту тему.- перебила Мария, - У Димы и так голова кругом идёт. Он секретарь
комсомольской организации, а вы его молиться заставили. » « Это правда ? – всполошилась Ирина Валериановна, - Дима , Вы секретарь?» « Да нет, нет.- замахал рукой Дима, - это Маша нарочно говорит. » Дима чувствовал, что поминки плавно переходят в смотрины и даже в сватовство. « А вы, значит, историк? » - продолжала Ирина Валериановна. « Я, право, уже не знаю, что такое история. Пять лет изучаешь, заучиваешь мировую историю, а потом выясняется, что концы с концами у всей этой мировой истории не сходятся». « Вы говорите опасные вещи. » - улыбнувшись и подмигнув Маше,  заметила Ирина Валериановна. « Ну ведь правда же - чего стоит курс отечественной истории? Куча цифр, целая пропасть дат и событий, связанных между собой исключительно произвольными трактовками разных учёных. Как назовёшь исторического деятеля, так и выглядит вся его деятельность. » « Например? » - спросила неожиданно быстро Магдалина. « Князь Андрей Курбский. Если назвать его предателем Родины - то и всё, что он делал, будет интерпретировано, как гнусное предательство и оправдание этого предательства. А если назвать его борцом с тиранией... » « То есть — диссидентом? » -  уточнила Магдалина. « Ну да, вроде того, то получается - что он великий человек. » « А Вы сами как думаете, кто такой - этот Курбский? » - снова спросила Магдалина. « Не важно,  кто он - важно, что благодаря ему в обществе, где царила абсолютистская монархия дикого тирана, где люди предавали друг друга, где страх стал движущей силой нравственной деградации - послышался одинокий голос человека, несогласного со всем этим. » Повисла тишина. Только восковые свечки потрескивали на подсвечнике. « Ну Господь с ним, с этим Курбским, - первой прервала молчание Софья Алексеевна, - давайте выпьем компота. » И   она стала разливать в чашки холодный сладкий напиток. « Курбский действительно жил от нас давно, но, а есть ли спорная фигура в наше историческое время? » Дима поднял глаза на Магдалину. Он уже не так боялся смотреть на неё. Появилось в её лице нечто родное и по-человечески тёплое. « Ну, а кого бы Вам привести в пример? » - подняв брови и кокетливо склонив голову, спросил Дима. « А Вы не испугаетесь? » - продолжила она,  щурясь. « Для меня все равны - как перед историком. » «А Ульянов Ленин? » Дима опустил голову. « Аня ! » - почти зашипела Ирина Валериановна, делая страшные глаза.  « Да вы меня, пожалуйста, не бойтесь. - начал Дима, - Я не убеждённый атеист и не коммунист. Я не сотрудничаю с компетентными  органами. Если честно, то говорить о Ленине пока рано, так как архивы о нём закрыты простым смертным. » « Ну а без архивов ? » - продолжила наступление Магдалина. «А без архивов, я думаю, что мы имеем дело не с реальным человеком, а с плакатом. Или с бронзовым памятником. Это миф. Я не знаю кто он, какой он. Я знаю лишь то, что мне положено о нём знать. Вот Кира Валериановна, наверное, могла бы больше о нём рассказать. » « А вы всегда такой осторожный в своих суждениях человек? » - не унималась Магдалина. « Аня, прекрати! » Голос матери прозвучал бессильной мольбой.
  « Больше всего на свете меня интересует истина, - выдавил из себя Дима, - именно она должна быть целью исторического исследования. Но вот Христос - нет никаких исторических документов, подтверждающих его существование. Но не мог же основатель мировой религии не существовать вовсе? Истина - где-то совсем рядом, но в последний момент она будто ускользает от тебя. Вот я сейчас сижу с вами в окружении икон и горящих лампад, даже молился с вами впервые в жизни - и я счастлив. Но когда я выйду на улицу и увижу первый попавшийся на глаза транспарант «Слава КПСС!» и милиционера на перекрёстке, то моё настроение изменится. А когда я приду в свой университет - то там я буду уже совсем другим. Поэтому я думаю, что счастье - это глубоко субъективное переживание человека, как и сама истина. »   Магдалина сложила ладони вместе и поднесла их к губам, как бы пытаясь опереться о них. Это было похоже на молитвенный жест католиков. Дима вспомнил картину старинного мастера, изобразившего не то святую Терезу Авильскую во время молитвы, не то - святую Гертруду. Магдалина сосредоточенно смотрела на него. Что-то в груди у Димы вздрогнуло и заметалось. Его ум был ясен и спокоен. Шевеление в груди было знакомо с детства, но сейчас он вдруг с удивлением отметил, что воспринимает его как движение домашнего животного, которое живёт у него внутри. Глаза Магдалины сияли. И ему показалось, что она прячет улыбку. « Так значит, истина – это то, что мы переживаем как истину? » Дима кивнул в знак согласия. « Но истину мы переживаем как абсолютное счастье? » Дима снова кивнул. « Значит, если я Вас правильно поняла, истина - это счастье,  а счастье - это любовь? Ведь какую ещё мы можем найти причину наивысшего счастья, если не любовь? А раз так, то Вы - верующий христианин, сам того не подозревая. » « Чудесно, - сказала Мария, поднимаясь из-за стола, - обращение в веру состоялось. Всё было прекрасно, не считая тётиной кончины. Хотя, если уж быть  совсем честными - то и кончина её всех нас устраивает. Было вкусно и тепло. А теперь разрешите нам откланяться. Большое спасибо, матушка, за бесценные выводы о любви. Дима их обязательно изучит на досуге, а если он чего не поймёт, то я его к Вам отошлю за счастливой истиной в подробностях. » Дима не пошевелился. Он не мог оторвать от монахини взгляда.
   Магдалина встала и молча вышла в соседнюю комнату. Мать и бабушка, пытаясь смягчить возникшее напряжение, побежали к  Маше и начали наперебой упрашивать её остаться и не обращать внимания на сестру. Маша неохотно объяснялась с ними, но их разговор не волновал Диму - замерев, он сидел и ждал. Свет лампадок освещал лик Спасителя. В его раскрытой книге Дима прочёл: « Придите ко мне все труждающиеся и обремененные». Взгляд Димы скользил по выпуклому окладу. « Интересно, сколько стоит эта икона? » - подумал он. « Что бы я сделал, если бы у меня была такая? За сколько продал бы? » И он уже представлял антикварный магазин и себя - сдающего икону, обёрнутую в чистую ткань. Через пять минут Магдалина появилась с маленькой иконой в руках. « Это святой апостол Фома, - сказала она, протягивая её Диме, - возьмите на память о сегодняшнем  разговоре. » Дима взял икону и прижал к груди. Тут Софья Алексеевна, надев очки,  громче обычного произнесла: « Рубашка дедова. А я думала - ничего не осталось от его вещей. » Маша стала объяснять историю с рубашкой и со всеми тряпками, хранившимися в шкафах покойной, а Дима встал и подойдя к Магдалине, поцеловал руку. Его  прикосновение обожгло её. Она спрятала руку и замотала головой будто искала выход в толпе. Но эти губы она почувствовала всем телом. Нежные и робкие, они передали вместе с поцелуем таинственное послание. Горячее тело, вылепленное из красной глины, на мгновение возникло перед глазами. Монеты упали и рассыпались по полу. Это Маша неловко раскрыла кошелёк. Обжечься о губы - она ещё ни разу не испытывала такого. Рука горела и что-то проникало во всё её существо. Стало душно. Но вскоре жар переменился на холод. Этот холод сковывал плечо, грудь. Это было похоже на погружение в холодную воду. Спокойное дотоле сердце взволновалось и на секунду похолодело. Но вот - уже всё прошло, исчезло, не оставив следа. Она вновь ощутила себя стоящей в гостиной в окружении родных и любимых людей. А рядом прямо перед ней стоял красивый,влюблённый в неё юноша. От Маши не ускользнуло все то, что творилось с сестрой. Она заметила, как проступил румянец на её щеках, как лихорадочно заблестели глаза. Магдалина перекрестилась и поцеловав Машу, ушла в свою комнату.

 Она слышала, сидя на кровати, как прощаются у порога Маша и Дима, как бабушка и мать приглашают их на девятый день, как закрывается за ними скрипучая дверь и поворачивается ключ в замке, и все эти звуки отдавались в её сердце. Бабушка заглянула к ней и всплеснула руками: « Ты нездорова, моя рыбка? Вся в поту, дрожишь. Ира! Ира, Ане  плохо! » Ей действительно было плохо, и одновременно - хорошо. Она лежала на подушке,  закусив нижнюю губу, и смотрела куда-то в невидимое глазу.   


                ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ


 « Ты нарочно меня злишь? » - спросила после долгого молчания Мария. Они вернулись домой поздно и по дороге не проронили ни единого слова. Дима чувствовал, какая буря бушевала у Маши внутри, и восхищался её сдержанностью. В какой-то момент он понял, что вот-вот она не выдержит и выгонит его из квартиры. Но Маша спокойно приняла душ, затем неторопливо села в кресло и, налив из термоса в керамическую чашку травяного отвара, стала пить его маленькими глотками. Она следила за димиными движениями. А он пытался унять волнение и замаскировать неуверенность и страх. Он бродил по квартире, делая вид, будто ищет потерявшуюся монетку. Наконец, взяв в руки деревянный гребень,  она заговорила: « Я тебя предупредила, я тебя просила, но ты сделал всё наоборот. Ты думаешь, что можешь вторгаться в жизнь других людей по собственному желанию? » « Я тебя не понимаю - о чём ты? » - ответил Дима как можно спокойнее. « Ты обольщаешь мою сестру, монахиню, на глазах у родных прямо на похоронах. Не успели гроб в могилу опустить, как ты с ней уединился прямо на кладбище! » Её волосы пахли мятой и Дима остановил себя в порыве поцеловать их. « Маша, ты неправильно поняла. Мне стало плохо, и я отошёл. » « Всё! – разгневанно закричала Мария, вставая, - это невозможно слушать! Ребёнок понимает, что ты ей понравился! Ты хоть представляешь, какие страдания принёс ей? Я тебя переживу и забуду, а Аня из-за тебя погибнуть может! » « Ты просто ревнуешь без причины. - сказал он, укладываясь на диван, - Я могу любить только одну тебя. Я ведь не сумасшедший, чтобы ухаживать за монашкой! » Мария остановилась и задумчиво поднеся палец ко рту произнесла: « Странно, ты признаёшься мне в любви - лёжа на диване? » « Я устал - вот и лёг. » Маша достала из кошелька пять рублей и протянула ему. « Это на такси до дома». Её глаза стали безжалостными. « Ну вот и всё. » - прошептали её губы. Дима смотрел в её глаза, а в голове нестройной толпой теснились мысли о справедливом изгнании лгуна и о том, что счастье было коротким и что Маша не такая красивая, как когда-то тогда! Он  встал и, не обращая внимания на протянутую ладонь с деньгами, направился к порогу. Он был раздражён и даже взбешён. Он хотел открыть эту огромную дореволюционную дверь и хлопнуть ею так, чтоб штукатурка обвалилась с четырёхметрового потолка, и желательно - прямо Маше на голову. Но у самой двери, когда он уже схватился за бронзовую ручку, внутренний голос сказал ему: « Опомнись! Что ты будешь делать, если порвёшь с Машей? Ты уже не сможешь увидеться с Магдалиной! » И он, сжав до боли в костях ручку, развернулся обратно. Затем последовала банальная до отвращения сцена . Он опустился на колени  и клялся и хватался за голову и обнимал Машу. И всё это заняло минут двадцать-тридцать. Вскоре он был прощён и через час уже мирно спал в объятиях Марии. Но Мария не спала.
  Она размышляла о несчастной судьбе своей никому не нужной и никем не любимой тёти. Мужчины пользовались ею всю жизнь. Хотя она была красива и умела любить, но руку и сердце ей никто не предлагал. Может от того, что её боялись? Она была по-мужски сильной. Она видела в мужчинах тех детей, которых спасала под обломками гражданской войны. Она жалела их и прощала. Прощала даже предательство. Маша понимала, что проявила недопустимую слабость, простив этого лгунишку. Её беспокоило предчувствие большой беды, что таилась за его плечами.  Она не могла знать, не могла объяснить, но она чувствовала, что этот соблазнительный,  мягкий и удобный парень несёт с собою несчастье. И она ругала себя за слабость, и думала об Ане, высчитывая, через сколько дней Дима уйдёт к ней? А потом ей пришло в голову, что дети повторяют судьбу своих родителей в том, что сами родители не смогли преодолеть. Она подумала, что её саму ждёт судьба её тётки и матери - в сути очень похожих друг на друга женщин. Одна фанатично верила в коммунизм, другая - в Христа. Характеры у них были разные, но личная жизнь - одинаковой. В чём же причина? Почему они так несчастны? И в ответ на этот вопрос она сама себе сказала: « Не в семейном счастье смысл человеческой жизни. Не может этот смысл вместиться в крохотную человеческую жизнь. Если уж искать его - то где-то в бесконечности. » И мысль о Боге - как о высшем смысле существования, посетила Марию в ту ночь. Дима спал глубоким детским сном. Ему снилась пустыня. Он лежал в песке, засыпающем его голову. Песок сочился в пустые глазницы. У него не было тела. Весь он умещался в маленьком жёлтом черепе. Быстроногая вертихвостая ящерица пробежала вблизи, оставляя на раскалённом песке невнятные следы корявых лапок. Жук скарабей катил свой навозный шарик на горизонте. Тянулось бесконечное время. От горячего песка череп раскалывался. Солнце испепеляющее блистало в самом зените. Внезапно всё изменилось. Свет, невыносимый, ослепляющий даже тех, кто потерял глаза - померк. Череп взглянул вверх и увидел стоящую перед ним девушку. Её светлые волосы были распущены и в них, шевелившихся от порывистого суховея, запуталось безжалостное солнце. Девушка нагнулась и подняла череп. В её прохладных ладонях череп ощутил блаженство рая. Она поднесла его к своему прекрасному лицу и Дима узнал в ней таинственную незнакомку в пурпурном одеянии из прошлого сна. Её зелёные глаза были больше небосвода. Девушка поднесла череп к губам и поцеловала его. 



   « Аспид, живя одиноко в норе своей, не знает каков он - ядовит  или безопасен.  Однако узнаёт себя при встрече с людьми. Так, сам не ожидая от себя - кидается он,  открыв пасть свою и обнажив смертоносные клыки, на проходящего мимо его норы путника. Так и всякий человек, живущий эгоистично, для самого себя, не знает - хорош ли он или плох. Он может думать о себе нечто прекрасное, но эта фантазия проверяется встречей его с ближним. » - вполголоса поучал собравшихся старенький епископ Виктор, сидя на стуле под иконами в квартире Ирины Валериановны. Собравшихся было человек двадцать. Дима сидел на полу, вместе с другими молодыми людьми, которых пригласила молодая монахиня со всего города. Их маленькая община состояла из молодёжи, не считая нескольких старушек, живших по соседству и знавших Софью Алексеевну многие годы. Владыка приезжал со своим дьяконом отцом Карпом и служил литургию прямо в гостиной. Узнав о нездоровье Магдалины, он приехал пораньше и долго молился у её кровати. Магдалина встала к службе и даже пела вместе с остальными антифоны. Когда владыка с дьяконом причастили её, болезнь совершенно прошла. Это случилось на третий день после похорон Киры Валериановны. Эти три дня Дима провёл в ужасном состоянии. Врать и раздваиваться для него стало невыносимым. Утром, проснувшись в постели  Марии, Дима впервые в жизни испытал стыд. О, это было не чувство. Это была бетонная плита, опустившаяся на его тело. Он лежал в чужой кровати, занимая чужое место. Это была не его жизнь, в которую он залез притворством, как агент чужой разведки. Рассказать всё Маше и просить простить?
  Было уже слишком поздно. Маша ещё спала. Он посматривал на неё, боясь разбудить взглядом, и не мог понять - любит ли он её или не любит? Зачем он всё это устроил? Или это рок сплёл воедино правду и неправду? Меньше всего он думал о чувствах самой Маши. Ему было неважно, что будет с ней. Его волновало другое. В Марии и в её родственницах он столкнулся с чем–то, чего у него самого не было. Он ощущал самим телом их иную натуру, другую  природу. Их тела были лёгкими, прозрачными и - он долго подыскивал слово- священными! Он не мог просто прикоснуться к телу Марии, не испытав чувства смущения. Им нельзя было пользоваться, как телами других знакомых ему девушек. « Богиня, ведьма...»- звучали слова в его голове. Он смотрел на себя в зеркало и пытался уловить отсутствие в себе чего-то, что составляло суть этих людей. Он был красив, соблазнителен и всё же - он был тяжёлым,как будто -  лишённым духа. « Животное... » - прошептал Дима, ощупывая своё стройное мускулистое тело. Да не в теле дело. Вот - уже близок смысл, вот сейчас он схватит его за скользкий хвостик. Это - что-то в уме. Смысл таился в чём–то бестелесном. « Интеллект? Наверное,  они умнее - они знают то, чего не знаю я. » И чем больше Дмитрий Иванович Соловьёв думал об этих таинственных отличиях, тем яснее пробуждалась в глубине его естества жгучая ненависть и к Марии, и к Магдалине. « Ненавижу. » - прошипел он и с удивлением обнаружил себя корчащимся на полу у трельяжа. Быстрым взглядом окинул он кровать. Маша спала. Всё было тихо. Никто не стал свидетелем его странного поведения. « Я болен! » - прошептал Дима, отирая сухой лоб ладонью. « Да всё в порядке, - сказал ему внутренний голос, - ты просто настоящий мужик. » « Э нет, брат, - ответил он сам себе, - тут дело тёмное. » Он встал на колени и встретился глазами со святым Фомой, написанным провинциальным художником в начале века. Накануне вечером он поставил эту икону на трельяжный столик. « Да, да, конечно. » - проговорил он вслух, будто обращаясь к апостолу. И тут вдруг, сам не зная зачем, перекрестился. « Фу ты, чёрт, - прошептал он и снова перекрестился, - что мне делать? Как жить дальше? » Он понял, что зашёл слишком далеко. Возвращаться домой означало лечь в одну могилу с Кирой Валериановной. Оставаться с Машей означало лгать самому себе и ей. Признаться в любви монахине – это было безумием.
  А собственно, почему безумием?Ведь я ей понравился.” Маша с интересом наблюдала за тем, как голый Митя стоял на коленях перед зеркалом ,что-то шептал и крестился перед иконкой. Он увидел её в зеркале, лишь когда она встала во весь рост. « Каешься? - по-домашнему, тихо спросила она, - Ну, правильно, что каешься. Покаяние – это дверь в жизнь вечную. »  И развернувшись вполоборота, добавила:   « Молодец Анька, вот это результат! А я то думала, что ты в неё влюбился. А ты — уверовал, значит. Быстро и крепко. Молодец сестра! » Да, уверовал, конечно, уверовал! Как же он сразу не догадался. Выход найден. Он остаётся с Машей, а с Анной он будет общаться как верующий человек. Он станет одним из её братьев по вере. Главное - найти ключи к её сердцу. Ну а потом - куда кривая вывезет! « Я хочу принять крещение. » - сказал Дима, вставая с колен. « Ну, в чём же дело? Иди в первый попавшийся храм и крестись. » « А что об этом подумают твои мать и сестра? » Маша быстро одевалась и отвечала на ходу. « А они тут при чём? Уж не хочешь ли ты присоединиться к Катакомбной  Церкви? » « Да, хочу. » « Ну, а почему именно к Катакомбной Церкви? Чем она для тебя так привлекательна? » « Как историк, я понимаю, что именно она  является истинно православной дореволюционной Церковью, сохранившей чистоту веры.»  От этих слов Маша чуть не свалилась обратно на диван. « На тебя и вправду Благодать сошла? » - спросила она недоверчиво. Дима оделся и не ответив, пошёл в ванную. Он умывался холодной водой, представляя себе, что ему предстоит вынести в момент крещения. Врал ли он сейчас или говорил правду перед самим собою? Хотел ли он креститься? Видел ли он в этом высший смысл? Он знал точно, что готов преодолеть всё  что угодно ради общения с Магдалиной. Когда он думал о ней, то в сердце чувствовал нежное тепло. Это тепло переносилось и на Марию. Когда они второпях завтракали на кухне, он смотрел на неё и думал об Анне. И когда их взгляды встречались, то он смущённо опускал глаза. Маша спешила на работу в Центральную Детскую Библиотеку. И заводить серьёзный разговор времени не было. Она лишь смотрела в димины зелёно-карие глаза, пытаясь разгадать в них его истинное намерение. Они прощались как супруги,  разбегавшиеся по рабочим местам на целый день. Расставшись с Машей в метро, Дима подождал, когда её фигура исчезнет в толпе спешащих на работу людей, и вышел на поверхность.
  Пройдя Октябрьскую площадь, он оказался у старинной церкви св. Иоанна Воина. Фасад храма был разукрашен, как детский волшебный замок. Часто, проезжая мимо, он восторгался её внешнем видом и всякий раз давал себе обещания непременно заглянуть внутрь. Впервые он увидел её первого мая, когда с другими школьниками шёл на демонстрацию. Он вспоминал красные флаги во флагштоках на фонарных столбах и на фасадах домов, колыхавшиеся на ветру. Красные гвоздики из цветной бумаги и воздушные шары, развешанные повсюду. Растянутые  над улицами алые транспаранты с лозунгами. Среди этого праздничного убранства церковь святого Иоанна Воина выглядела тоже ликующей и праздничной. И первомайские знамёна и разноцветные купола сливались в едином порыве всеобщего ликования. Эта церковь никогда не закрывалась. Репрессии обошли её стены стороной, что нельзя было сказать о другой церкви, стоявшей когда-то по соседству. То был храм святых родителей Богоматери - Иоакима и Анны. От них и пошло название самой улицы – «Якиманка». Духовенство ли,  служившее в ней, было контрреволюционным? А может, слепая булава ненависти к Богу смела её своды в апогее кровавой вакханалии, когда уже громили не разбирая своих, красных попов  и настоящих священников? Бог весть. Ещё живы были люди, разбиравшие на церковном пепелище уцелевшие иконы и мощевики. От этой церкви остались четыре полуразрушенных стены, накрытых утилитарной жестяной крышей. Стояло это кургузое строение за забором во дворе многоэтажного дома и уже не напоминало ничего церковного.
  Но Дима  не знал о ней ничего. Он шёл бодрым шагом к известному всем вокруг красивому расписному храму. Входя на церковный двор, Дима ощутил некоторое трепетное чувство. Голуби, вечно сновавшие по асфальту, взметнулись вверх. Колокол отзванивал последние удары к обедне. Он вступил в прохладное полутёмное здание и перекрестился. За свечным ящиком горела лампа и женщина в платке отпускала свечки и просвирки завсегдашним прихожанам. Он подошёл и спросил вполголоса : « А что нужно,  чтобы покреститься? » « Паспорт нужен. » - ответила женщина, не отрывая головы от толстой тетради, в которую записывала сорокоусты и молебны, заказанные верующими. «  А зачем паспорт? Вы что, там штамп о крещении ставить будете? » Женщина посмотрела на Диму. Несколько секунд она решала, кто перед ней. Наконец прикинув, что имеет дело с идиотом, она с терпением начала по слогам объяснять ему — зачем, что и как. « Паспорт нужен для отчётности - мы сдаём отчётность, запишем Ваши данные и вернём Вам Ваш паспорт, а штамп в паспорте Вам поставят в ЗАГСе - когда распишетесь. » « А что от меня требуется? » - снова спросил Дима. « Крестик купите, полотенце принесёте, рубашку новую, желательно белую. » « Ну а предварительно какое-то собеседование или что-то в этом духе? » « Ничего больше не нужно, главное — паспорт. » И потом, наклонившись к его лицу, женщина многозначительно добавила: « Я вас понимаю насчёт паспорта, но с нас строго спрашивают. » У Димы паспорта с собою не было. И он отошёл в сторонку. Уже возглашал диакон, и хор пел ясными звонкими голосами. Дима медленно проходил от иконы к иконе, всматриваясь в старинную живопись. Гремел кадильницей священник в алтаре, бабки в чёрных халатах сковыривали только что поставленные в латунные подсвечники свечи. К нему подплыла грузная чёрная женщина. Он почувствовал, сжимающую его локоть руку , и в ту же секунду увидел перед собою монахиню. Она была  в такой же одежде, что и Магдалина, но на ней это облачение казалось ведьмовским балахоном. Глаза - по-рыбьи водянистые,  в обрамлении коричневых морщин - глядели на него из глубоких орбит. Словно жёваное бельё, словно бумага, помятая в кулаке, шевелился её синюшный рот. Она подняла когтистый палец и грозя им, прошамкала : « Нельзя ходить во время службы! Стой где стоишь!» Его ноги прилипли к полу. Но не от слов старой монашки, а от её вида. Он ещё постоял, чувствуя за спиной сверлящий взгляд старухи, но потом, собравшись с мужеством, резко развернулся и чеканя шаг - вышел из церкви прочь. Он не понимал в службе ни бельмеса. Люди, стоявшие в храме - казались чужими. Нести паспорт для таинственной отчётности не хотелось. На выходе, уже в притворе, он краешком глаза заметил церковный календарь, висевший на стенде. В центре календаря, в окружении двенадцати месяцев, сиял цветной портрет патриарха. Дима взглянул на него и тут же вспомнил разговор с Кирой Валериановной.« Заслуженный атеист. » - произнёс он едва слышно.                Дима спускался вниз к Москве-реке. Слева от него нависала бетонная громада Центрального Дома Художников. Он решил подойти ближе. Ветер свистел меж колоннами этого храма искусств. Ноги ступали по бетонному настилу. Куда ни направлял он стопы, куда бы ни устремлял взгляд - кругом была неподвижная серая тоска. Цементные ромбы и кубы новой архитектуры одиноко высились на голом пустыре. Небо -свинцовое и ровное -    не давало шансов угадать, где прячется солнце. «Бессмысленная тщетная суета. » - подумал он и развернувшись, зашагал вдоль реки. Длинная пустынная набережная. Ветер трепал его волосы, толкая порывами в спину. И этот ветер принёс с собою отчаяние. Ветер дул и дул, выпроваживая человека. Но откуда? Всё на свете, на этом тусклом сером свете - напрасно. Его жизнь - напрасна. Никогда и ничего не осуществится в этой сизой, как обёрточная бумага в гастрономе, жизни. И что-то сжало его голову и всё тело. Это боль, ноющая и разрывающая всё существо. «Ненавижу! » - кричал он, повернув к ветру лицо, и ветер кусал его щеки и глаза. Вода холодная и тёмная катила свои тяжёлые волны по каменному рукаву реки. « Это и есть Ад, - подумал Дима, - я родился и вырос в Аду! Но за что? Разве виновен я, что родился на этом сером свете? » И развернувшись к ветру, он снова кричал: « Я не верю! Слышишь, не верю в то, что Ты злой и беспощадный! Я верю в то, что даже если Тебя нет - то мы всё равно должны верить в то, что Ты есть! » И упав на колени, закрывая ладонями лицо, он зарыдал. 

  Владыка Виктор отхлебнул чая из жестяной кружки, которую всегда возил с собою, и обведя собравшихся взглядом живых смеющихся глаз, продолжал. «Существует только одно благое существо. Его свободная речь находит своё выражение в Сыне, и только через Него одного может очиститься сердце, изгнав из себя всякого злого духа. Ведь множество духов, обитающих в сердце, засоряет его и каждый стремится совершить то, что ему свойственно, заставляя различными способами потакать недостойным желаниям. По-моему, сердце чувствует себя как постоялый двор, где полно щелей, грязи и навоза. Поскольку тех, кто останавливаются там, нисколько не заботит то, что случится потом с этим сердцем, которое им не принадлежит. » Сказав это, старец взглянул на Диму и юноша замер. Глаза владыки смотрели так, будто он говорил с диминой душой. Он знал, что творится с его сердцем - и сердце жаловалось ему на бесчисленные страдания, которые пришлось ему пережить. В этом взгляде не было ничего осуждающего, ничего строгого. Но Дима подумал, что это он сам - Дмитрий Иванович Соловьёв - опоганил своё собственное сердце. « Да, никакие духи не смогут сотворить с сердцем то, что я сам с ним сотворил. » - подумал он. « Только что с того? Я уже ничего не исправлю в нём, в моём сердце. » - сказал он вслух. Такое за ним водилось - не замечая, иногда он высказывал свои мысли вслух. Сидевший рядом с ним молодой человек с пшеничными волосами и голубыми глазами повернулся к нему и окинул Диму испуганным взглядом. « Только после того, как Отец - единственное благое существо - посетит сердце, оно будет просвещено и наполнено светом. Благословен тот, кто имеет такое сердце, поскольку он узрит Бога. » Епископ умолк. Тут сидевший тихо диакон Карп покряхтел и погладив седую бороду, промолвил: « Так то оно всё, но только владыка, вы им скажите, что от них самих требуется. А то они  вообразят, что могут ничего не делать, а Бог сам к ним в сердце придёт и святыми их соделает. » Владыка улыбнулся и снова отхлебнул из кружки. « Очистить сердце от страстей надобно, - продолжил, не дождавшись владыку, диакон, -  молиться надо, поститься надо, исповедоваться в грехах надо, а главное - приобщаться Христовых Тайн. » Диакон был пятидесяти восьми лет от роду и обладал горячим характером и пылкой душой. Сам он был бодрым, подтянутым, готовым к расстрелу на месте исповедником веры. Владыке приходилось время от времени останавливать его спонтанные порывы. « Ты нас всех под статью подведёшь. » - смеялся Виктор, прихватывая дьякона за рукав, когда тот в общественном транспорте открывал рот, чтобы  свидетельствовать истину. На молодых людей диакон производил зажигательное впечатление. После его слов многие были готовы, взяв хоругви и кресты, выйти на Красную площадь с молебном.
  Дима слушал его и думал о том, что пришлось преодолеть ему самому перед крещением. После истерики на набережной он впал в странное душевное онемение. Как после бессонной ночи, бродил он по улицам Замоскворечья, заходя в попадавшиеся на пути магазины. Тело непослушное и чужое, как намокший под дождём плащ, томило и тянуло к земле. Он купил портвейн «Три топора» и осторожно, опасаясь попасться на глаза милиционеру, зашёл в старинный двор. Он огляделся. На окнах первых этажей стояли горшки с геранью и одинаковые занавески кремового цвета прикрывали казённые комнаты госучреждения. У подъездов жались бок к боку служебные автомобили. Дима, не останавливаясь, с лицом человека, идущего по заданию партии и правительства, проследовал через двор, держа в правой руке бутылку с тёмной жидкостью. Пройдя в арку, он очутился во дворе жилого дома и, недолго думая, нырнул в первый приглянувшийся подъезд. Он никогда не пил в одиночку, тем более - в подъезде. Он знал от других, что когда совсем плохо и не знаешь, что делать, нужно напиться допьяна. Но как всё это делается? Грязный пол и пыльный подоконник. Ещё, чего доброго - выйдут соседи и застукают. Непременно застукают и вызовут ментов.« Будет спокойнее на чердаке, -  решил Митя и стал подниматься по витой лестнице, цепляясь за широкие деревянные перила, - на чердаке-то уж точно никто меня не побеспокоит. » Его шаги гулко отражались от стен металлическими хлопками. Стены  дореволюционного подъезда были выкрашены зелёной масляной краской наполовину. Другая,верхняя половина, когда-то выбеленная, привлекала внимание надписями, прочерченными ржавым гвоздём. Поднимаясь от ступеньки к ступеньке, Дима невольно прочёл много интересных сведений о жильцах. « Зелёный низ, белый верх – это авангардно, это граница миров... » - проговаривал он вслух. В тишине слышались дыхание и биение сердца. Он уже представлял, как устроится на чердаке - прямо у голубиного окна с французскими ставнями, и будет любоваться изысканным пейзажем, поцеживая портвейн из горлышка. И этот прекрасный горизонт с куполами церквей и колоколен развеет его всегдашнюю муку, а портвейн утолит боль. И когда бутылка будет опорожнена и мыслей в голове не останется - он выползет на крышу и, распахнув руки, сольётся с этим городом как сливается с асфальтом пролитая на него вода или кровь. И это будет долгожданным освобождением от бытия. « Ты что, гадина,  опять верёвку у меня стащил?! - услышал он женский крик наверху, - Как не брал? А это что из кармана торчит? Опять вешаться будешь? Сволочь! Алкоголик! Сына хоть бы  пожалел! » Женщина ругалась с отчаянием в голосе, а ей кто-то невнятно и хрипло возражал. Дима остановился. « Ты, паразит, через день вешаешься и всё на моей бельевой верёвке! Хоть бы свою купил для этого дела! Ты гвоздя в доме прибить не в состоянии!  Чего-чего? От любви ? От любви жить не можешь? А кто тебе мешает, люби себе на здоровье! Я тебе надоела? А мне с тобой, думаешь, не надоело? Я твоего сына рощу, дочь твою вырастила! » Дима оступился и чуть не полетел кубарем вниз, но удержался, схватившись за литую решётку. До него донеслись слова мужчины, голос которого будто вынырнул из обжигающе холодной проруби: « Люба! Любочка! Ты моё счастье! Прости меня, Любаша, дурака пьяного! » Его голос - задышливый и страстный - магически подействовал на Диму. Будто пелена сошла с его глаз. Зачем он здесь, на этой чужой лестнице? Кто привёл его сюда? И зачем пришла ему на ум отвратительная, грязная как подвал в мертвецкой, мысль покончить с собой? С грохотом сбежал он вниз по лестнице и с ходу пнув подъездную дверь ногой, вылетел во двор. Он бежал по улице, глотая ртом свежий воздух. Так бежит по скользкой палубе уходящего в бездну корабля матрос, сжимая в кулаке заветный медальон с портретом невесты. 

  « Мы есть образ и подобие Божье. Образ в нас есть от рождения, а подобие мы с вами должны обрести в течении жизни. » Голос владыки Виктора прервал димины воспоминания. Владыка говорил, а правой рукой перебирал деревянные чётки с крестом. « Стать подобными Богу, уподобиться Ему - вот смысл человеческой жизни. Но как Ему уподобиться? Своими силами мы этого не можем. Стать подобным Богу - значит впустить Его в себя. Ведь святой - это человек, в котором живёт Бог. Сатана тоже пытается Ему уподобиться, но он это делает своими силами, без Бога. Он словно играет роль Бога, но довольно бездарно. Сатана как бы говорит: « Я и без Бога могу быть Богом. » Но это и есть зло. От этого всё зло в мире. Решили стать богами без Бога первые люди - Адам и Ева. И что же? Они лишили сами себя Благодати Божьей, потеряли Рай и бессмертие. В нашей стране люди надругались над Церковью, расстреляли царскую семью, разрушили веру и -  остались голыми. Что возомнили о себе большевики? То же, что и Сатана. Они начали строить рай на земле. Только рай без Бога – это Ад. И построили этот огромный Ад, в котором мы вынуждены жить. Человек должен беречь в себе образ Божий - ведь это его собственный образ. Человек – это зеркало Божие. Кто мы есть и кем должны стать? Мы в нашем теперешнем положении напоминаем необожжённые кирпичи. Мы ещё не совсем люди. Мы должны обжечься огнём Божества! « Огонь пришёл я низвести на землю и как желаю, чтобы он поскорее разгорелся. » - говорит Христос. Мы должны пылать Божественным огнём. » « А что значит - подобие Божие? » – спросил сидевший рядом с Митей молодой человек с пшеничными волосами. Владыка устремил на него взгляд
внимательный и ярый.
  « Вот ты родился маленьким младенцем, потом ты стал маленьким мальчиком, потом подростком, теперь вошёл в возраст мужа. А к моим годам ты должен вырасти в Господа Бога. Ты удивлён? Ты скажешь - если я не Бог, то как могу им стать? Никак не можешь. Но есть одно «но»! И это «но» - Христос. Он входит в тебя и обожествляет тебя собою. И если ты Его не изгоняешь прочь из себя, а напротив — только и собеседуешь с Ним в сердце своём, то он обожествляет тебя самим собою. Он становится тобой, а ты становишься Им. Понятно? » Юноша пристально смотрел куда-то в окно, силясь представить себе непредставимое.  Владыка продолжил: « Возьми железный прут и нагрей его добела так, чтобы он пылал. Этот прут остаётся железом и, в то же время, он стал огнём, он пылает. Ты – железо, а Христос – это пылающее железо. Вместе вы пылаете огнём, и вас уже не разнять и не различить. Иными словами, Христос – это твоё подлинное «я». Но это подлинное «я» ты должен осуществить. Ты должен приблизиться к огню и запылать. » Видя, что парень обескуражен и онемел, владыка подманил его ладонью. « Иди ко мне, детка. Тебя как зовут? » « Женя. » - ответил молодой человек, подходя к епископу. « Женечка, мой дорогой, когда я тебя вижу, то я не знаю - кто ты, какой ты, как тебя зовут -  Женя или Серёжа, какие у тебя грехи и каких нет. Это всё - неважно. Когда я смотрю на тебя - я вижу в тебе моего возлюбленного Господа, который так тебя полюбил, что отдал за тебя свою земную жизнь. А потом Он вошёл в тебя и невыразимо пребывает в твоём сердце. Всё, что тебе остаётся – не мешать Господу Богу тебя спасать. Понял? » Женя  смотрел на старца и краснел. Диме стало его жаль. Было что-то во всей его фигуре затравленное. Он явно не понимал, где он находится и с кем говорит. Его спина, согбенная и робкая, выдавала в нём вчерашнего школьника, отвечающего невыученный урок перед учителем. Владыка тем временем взял Женину руку и приложив к своему сердцу, стал молиться. Не отводя ладони от своей груди, он открыл глаза и обратился к присутствующим: « Посмотрите друг на друга. Обернитесь к лицу сидящего рядом с вами. Протяните к его груди свою левую руку, а его руку положите себе на грудь. Дима не успел обернуться, как почувствовал у себя на сердце чью то ладонь. За его спиной сидела Магдалина. Он не смел пошевелиться. Кто-то слева взял его руку и положил себе на грудь. Владыка удостоверившись, что все исполнили сказанное им, закрыл глаза и продолжил: «  Закройте глаза. Услышьте сердца друг друга. Чувствуете, как оно бьётся - человеческое сердце? Запомните, в этом сердце живёт Христос. Всякий раз, когда вам захочется разгневаться на человека, вспомните эту минуту. У человека может быть жёсткое немилостивое сердце, но вы его умягчите любовью. Любовь - это молитва. Помолитесь сейчас друг за друга. Только помните, в сердце живёт огонь, не обожгитесь. » Но Дима уже ничего не слышал. Он впал в необычное сладкое забытьё. Ему хотелось только одного, чтобы рука Магдалины вынула его сердце из груди и забрала себе. Под рукой пульсировало в глубине чужого тела чужое сердце. Это было мужское сердце - он сразу понял это. Оно было точно таким как у него. « Почему я должен любить его? - подумал Дима сквозь негу, - на кой чёрт он мне нужен, этот человек слева? » Владыка открыл глаза и произнёс: « Что-то туго у нас с вами идёт. Вы не должны заставлять себя любить друг  друга. Вам нужно только одно - почувствовать живое сердце под рукой. » Дима смутился. В это мгновение он ощутил нежность к этому чужому сердцу. Оно вдруг заколотилось под пальцами. В какой-то миг он ощутил биение всех сердец, находившихся в комнате, а потом ему почудилось бутто он не человек, а часть огромного великана, живущего с миллионами сердец. Вспышка света ослепила его и он замотал головой и открыл глаза. « Вы Тело Христово, - произнёс владыка, - и каждый из вас - незаменимая и неповторимая часть этого Тела. Это Тело и есть Церковь. Вы - Церковь. Сейчас вы ощутили, почувствовали единство друг с другом. Но это было – сверхчувство. Это переживание было не плотским, не животным. Это не было сплетением тел. Вы ещё сами не понимаете - кто вы, и ещё не открылось вам - кем будете! Не я вас объединил, но Христос - живущий в вас. Молитесь друг за друга и любите друг друга не страстной эгоистичной любовью, а милосердием Христовым. »

    Софья Алексеевна обносила всех собравшихся подносом с чаем. Магдалина раздавала белый пшеничный хлеб большими поломанными кусками. Атмосфера тайного собрания запрещённой Церкви объединяла всех этих молодых людей, придавая каждому лицу серьёзность и значительность. Рассматривая их, Дима видел своих сверстников и людей постарше, красивых румяных девушек и бородатых молодых мужчин. Были интеллектуальные  лица и лица простые. Все они являлись вполне современными, и в то же время, угадывалось в них что-то далёкое, старинное и знакомое. И чудилось Диме - он  встречал их когда-то. Словно в прошлой жизни, в которую верят индусы, они встречались все вместе. Но где? Это ощущение давнего знакомства было мучительным - так бывает, когда силишься произнести слово, которое никак не можешь вспомнить. Но память его в этот час была слаба. События последних суток нестройной путаной чередой появлялись перед глазами и пропадали в темноту, когда он пытался составить точную последовательность. Время, измеряемое проклинаемой всеми в мире циферблатной стрелкой, превратилось во вспышки молний. Сколько часов прошло с тех пор, как он попал сюда? Он закрыл глаза и стал проваливаться куда- то. Сон крепкий сковал его сладкими оковами. Он слышал как далёкий морской бриз слова людей, говоривших о нём. Усталость последних дней накатила на всё его тело как волна, и повлекла за собою. 

    Он лежал и слушал, как шепчутся травы, овеваемые ветром. Его тело сливалось с землёй, а кровь бежала по камням пурпурными ручьями и разделяясь на мелкие капилляры, питала собой корни деревьев. И деревья, и камни, и птицы, и всё на свете было им, а он был всем. Звёзды большие и близкие, приникнув к земле, заглядывали ему в лицо и он видел в них глаза ангелов. Желая дотронуться до них руками, он потянулся всем телом и встал на ноги. Но как ни тянулся он к ангельским очам - не мог дотронуться до них. « Где твоё сердце? » - спросили ангелы. Дима посмотрел внутрь себя и ахнул. В груди у него  было пусто. « Как же ты живёшь без сердца? » - спросили ангелы.  « Он отдал его мне. » - послышался голос Магдалины. И обернувшись, Дима увидел монахиню. Магдалина, одетая в белые одежды сжимала в руке что-то красное и трепещущее. « Как же я теперь буду жить? » - спросил Дима, глядя на пульсирующее в женской ладони сердце.  Магдалина улыбнулась и ответила: « Знай, твоё сердце никуда не годится. Оно буйное, ветхое. » И разжав ладонь, показала ему. Меж пальцев тонких и нежных просыпался пепел и прах. Магдалина взяла его за руку и повела. Они шли по прекрасному лесу. Каждый листик на дереве, каждая травинка излучали мерцающий свет. Этот свет лился изнутри деревьев и облаков, капелек росы и листьев лопуха. Каждый камушек, попадавшийся по пути, светился и был живым. И Диме даже послышалось, будто камушки разговаривают с ним. Они вышли к реке. Вода в реке серебрилась рыбьей чешуёй. Прозрачные волны, стремясь по течению, увлекали собою мохнатые водоросли и те, касаясь своими зелёными нитями каменистого дна, перекатывали тяжёлые жемчужины. « Эта река времени. » -  сказала Магдалина, обратив к Диме лицо. И он увидел, что перед ним стоит девушка из его таинственного сна. Она напоминала его Анну в тот час, когда они впервые встретились в парке. Он хотел рассмотреть её лицо, но ослепительный свет мешал ему. В её волосы было вплетено само солнце. Она заговорила, и её голос соединился с шумом быстрой реки. « Когда у тебя будет новое сердце - то, что не умирает - ты перейдёшь эту реку вброд. Мало кто знает и мало кто может её перейти сам. Только тот, у кого есть сердце. » 

  Проснувшись, Дима  ощупал грудь. Сердце  ровно билось на прежнем месте. Было поздно. За окнами смеркалось. Он лежал в гостиной, покинутой людьми. О тайном собрании напоминали хлебные крошки на полу и чашки с остывшим чаем. Прислушавшись, он разобрал тихие голоса за дверьми. « Он не может оставаться у нас вторые сутки. » - говорил старческий голос, принадлежавший Софье Алексеевне. « Маша уже едет за ним. » - отвечал ей голос Ирины Валерьяновны. Память постепенно раскрывала свои тайны. Он вспомнил, как был накануне в церкви и потом на набережной, как купил портвейн и хотел броситься с крыши. « Что же было потом? » Лампады мерцали разноцветными фонариками в полумраке комнаты, и их свет соединялся с огнями города за окнами. Бирюзовый свет закатного неба перетекал в глубокий синий и  таял в непроглядной космической тьме. И в этой же тьме таяли все дальнейшие воспоминания Димы. Узкая полоска электрического света разрезала пространство ковра, метнулась к стене и упала на его лицо. В дверях стояла Магдалина. « Вы проснулись, это хорошо. »  Она подошла ближе и развернула перед его лицом  широкую льняную ткань. « Это Ваша крестильная рубаха. » Дима рассмотрел её. Льняная, широкая и длинная- до пят, она была расшита обережными славянскими орнаментами и знаками. Дима узнал на плечах символ засеянного поля, а на груди - витиеватую свастику. Через плечи шли две параллельные ленты, а на спине красовался вышитый равноконечный крест. « Встаньте, - её голос звучал мягко, со смущением, - надо примерить. » Дима встал и приложил её к телу. « Впору. » - произнёс он почти шёпотом. « Ну, вот и прекрасно. Завтра, как условились, на вокзале в шесть утра, у касс. » Дима наморщил лоб и поднёс руку к голове. Молнией сверкнуло перед глазами воспоминание. Конечно, как он мог забыть! Последние сутки он провёл у Магдалины. Он пришёл поздно вечером. Бутылка портвейна была выпита, его знобило. Когда  отворили на его настойчивые звонки дверь, то он повалился на колени и стал умолять окрестить его. Бабушка и мама втащили его внутрь. Увидев Магдалину, Дима расплакался и стал несвязно исповедоваться. Он говорил об иконке Святого Фомы и о Маше, которую любит всем сердцем, но которую обманывает. И многое другое, чего ни понять, ни запомнить никто не мог. Было решено оставить его на ночь и позвонить Марии. Весь следующий день Дима провёл в бреду и душеспасительных беседах. Он припомнил, как Магдалина рассказывала ему о вере и о смысле Таинства Крещения, а он лежал на кровати с мокрой повязкой на лбу. И как на следующий день у них была служба с владыкой и диаконом. Владыка Виктор, уединившись с ним и поговорив, благословил Диме креститься и сказал всем домашним, что если его сейчас не окрестить - то он, Дима, вскорости совсем ума лишится.
  И, недолго думая, старец положил на голову Диме большой деревянный крест и прочёл заклинания против дьявола. Этот момент Дима вспомнил с особой яркостью. Когда Владыка произносил слова «запрещает тебе Дьяволе, Господь пришедший в мир и вселившийся в человеков», Диму стало корёжить. Чем дальше читал епископ, тем сильнее становились корчи. Он шипел и ругался. В голове послышался голос:  « Предатель, ты нас предал! Ты и их предашь, предатель!» Но вскоре голоса зажужжали будто рой мух, и улетели. А в груди кто-то свернулся клубком, а потом с такой силой дёрнулся, что Дима упал навзничь и стал задыхаться. Судороги сжимали его диафрагму, его будто рвало, но вместо рвоты из его рта выполз огромный варан, и ощупывая себе путь красным раздвоенным язычком, пошёл переваливаясь растопыренными лапами по полу. Дима потерял сознание. Всё это он вспомнил живо во всех деталях. « Вы слышите меня? » - трясла его за руку Магдалина. « Да, конечно, - бормотал он, - я всё помню, непременно завтра в шесть. » Он взял рубаху и попытался поцеловать ей руку. « Хватит, довольно. » -  отрезала монахиня. В дверь уже звонила Маша, и неизбежно прямое время снова потекло неумолимой однообразной последовательностью.. 


               
                ГЛАВА ПЯТАЯ

  Отёц Пётр смотрел внимательно сквозь толстые линзы очков на Машу и Диму, стоящих рядом в тесной деревянной избушке, служившей баптистерием, а в просторечье -  «крестилкой». « Вы венчаться будете? » Этот вопрос прозвучал неожиданно. Дима опустил глаза. « Если вы не хотите венчаться, а собираетесь жить как муж и жена, то я тебя, - тут батюшка выставил указательный палец в направлении Димы, – крестить не буду! » Магдалина стояла рядом со священником. Деревянная купель была почти наполнена водой. Дима смотрел в отражение, дрожащее от капель, падавших с кувшина что держала в руках монахиня, и готовился уйти прочь. « Или живите как брат с сестрой, или - венчайтесь. » -  продолжал отец Пётр. Гладь воды замерла как зеркало, и три горевшие свечи осветили лицо Магдалины. Их взгляды встретились. « Мы не будем грешить,  батюшка. » - ответил Дима, не отрывая глаз от отражения. Пол избушки от сырости порос мхом и был скользким. Погружаясь в обжигающе холодную воду, Дима набрал в лёгкие воздуха и задержал дыхание. Под водой он открыл глаза. Бревенчатые стенки купели отливали зеленью и жемчужным светом, сочившимся из крошечного окошка над головой. Отец Пётр, с силой схватив его за голову, вытащил и снова окунул. Дима не хотел вылезать из этой колоды. « Вот бы умереть прямо сейчас. » - пришло ему на ум. Они все вместе шли с зажженными свечами вокруг купели. Священник с крестом в правой руке, левой держа Диму, пел: « Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуия!»  С крестильной рубахи стекала ручьями святая вода. Мокрый лён облегал тело, и холод становился жаром. « Раньше, в стародавние времена всех так вот и погружали в воду как тебя - в рубашке. - сказал отец Пётр, угадывая мысли новокрещённого, - Береги рубаху-то. Если заболеешь - одень и не снимай, пока не выздоровеешь. - продолжал батюшка, гася свечки, - Тебя в ней и в гроб положат, когда Господь призовёт. » Причастив новокрещённого и благословив всех троих, батюшка закрыл храм и пошёл, опираясь на посох, больше похожий на клюку, к себе в домик, стоявший неподалёку. Дима не чувствовал собственного тела. В голове не было ни одной мысли. Великий покой охватил его. Они шли через лес к станции, а ему казалось - что всё это сон. Какое счастье обрушилось на него! Он шёл вместе с Марией и Магдалиной, и чувствовал себя как в далёком детстве, когда не было времени, и каждый день начинался как новая жизнь.                Дима блаженствовал до самого вечера. Но как ни хотелось ему, а всё ж пришлось поехать домой к родителям. «Ты же не хочешь, - сказала ему Мария, выдавая деньги на проезд и зажимая их в его ладони, - чтобы тебя нашли в моей квартире милиционеры? Твой папа наверняка уже подал заявление о твоей пропаже? » Дома его встретили расспросами, и он привычно врал и изворачивался, сплетая нити реальных событий с придуманными. Отец долго слушал его болтовню, пытаясь отыскать выгоду в действиях сына, и не найдя её, разочарованно произнёс только одно слово - «бабник». Мать - то улыбалась, то хмурила брови, а под конец посмотрела как-то искоса и спросила: « А может тебя затянули куда? » « Куда? » - повторил смущённо Дима. « Ну не знаю. Может, в банду какую-то или в секту? » Дима засмеялся. Дико и фальшиво прозвучал его голос в полной тишине. 

   Прошёл месяц с того дня , как Дмитрий Иванович Соловьёв принял святое крещение и стал одним из прихожан тайной общины Катакомбной Церкви. Каждое воскресенье он проводил на Литургии, совершавшейся или на квартире у Магдалины, или в деревянном доме - храме у отца Петра. И чем дальше и глубже проникался он учением Церкви, чем упоительнее читал старинные книги с дореволюционной орфографией, тем сильнее и настойчивее хотелось ему уйти из мира. Но уйти не одному, а с Магдалиной. Он грезил невероятными видениями одинокой кельи, стоящей в непролазной глуши среди чащи лесной. И в этой келье, как в спасительном раю, он и Магдалина жили, как Адам и Ева до грехопадения. Ещё ночью, когда луна восходит над уснувшим миром и ночные птицы звенят в чаще, они бы затеплив восковые свечи, молились о мире и друг о друге. А в ненастье она бы прижавшись к нему, согревалась теплом его тела. И если бы зверь лесной урчанием или воем под окном пугал их - то Дима  гладил бы её как ребёнка и шептал: « Не бойся, любовь моя, ведь я с тобою. » Город, его шум, люди и их голоса раздражали Диму. Выходя на улицу, он всматривался в лица и видел на каждом печать глухой немоты. Пустые глаза, не свои мысли и не свои слова были уделом всех окружающих, живших не своей жизнью. Если можно было вообще назвать это жизнью. Не сомневающиеся ни в чем советские люди. Как бы он много отдал - только б никогда не видеть их, не жить в их обществе. Встречи с братьями и сёстрами на квартирах, их совместные молитвы становились единственным убежищем томящейся душе его. Но и их узкий круг порою  казался удушающе малым и тесным. Чем ближе становились ему эти люди, тем пристальнее различал он их недостатки. Во всех было что-то тайно греховное. И только Магдалина сияла таинственной недоступной красотой и будто звала за собою.Непреодолимое, властное, всепоглощающее влечение поднималось как океаническая волна мирового потопа. Это было сродни предчувствию неотвратимой катастрофы. Эта святая страсть восхищала его и одновременно ужасала. Что-то похожее было в детстве. На аттракционе, качаясь на огромных качелях с отцом, Дима впивался от страха маленькими ручками в железные подлокотники. И когда поднявшись к высшей точке, качели замирали на мгновенье - сердце в груди останавливалось и душа уходила в пятки.
  Он уже знал — они обречены. Он понял это однажды в городе. Обведя взглядом окрестные дома, трамвай - ехавший по всегдашнему маршруту, детей - игравших на мостовой, он явственно осознал, что маленькие детали повседневной жизни вокруг изменились. Всё вроде бы так, как всегда, да не так! Ему казалось, что за ним следят невидимые тени. Будто крысы пробегали за спиной, когда он шёл на тайные встречи. Как-то по-другому смотрела мать на него, и будто чего-то недоговаривал отец. В университете, встретившись взглядом с деканом, Диме почудилось, что в глазах его появился страх. Перед землетрясением всегда появляются предвестники, а перед арестом и смертью всегда ощущается напряжение нитей жизни. Одна из Парк натягивает нить и пробует на прочность. Сердце ёкает, и холод проступает капельками пота на спине. Для Димы всё становилось предвестием грядущей расправы. Он только гадал - сколько времени отпущено им. Как часто, возвращаясь после всенощной по тёмному пролеску, ступая по узкой тропинке, ведущей к электричке, касаясь рукой её рукава он хотел схватить её и убежать - унести  от всех. И однажды это случилось. Возвращаясь от отца Петра и специально замешкав, чтобы пропустить остальных вперёд, убедившись, что вокруг никого нет, он схватил Магдалину за плечи. Она остолбенела от неожиданности. « Неужели ты не чувствуешь, что всем нам приходит конец? » Его губы шептали у самого уха, а ладони скользнули вниз к локтям. Его прикосновения не вызвали у Магдалины отвращения. Она чувствовала жар, исходивший от них. « Мы должны убежать, пока не поздно, пока нас всех не схватили! » Сердце только и ждало этих слов, сказанных его голосом. Необъяснимое обжигающее чувство. В одну секунду вся Вечность с её бесконечными смыслами пронеслась перед ней и остановилась перед входом в Рай. Бессмертие оживляющей свежей волной повеяло из этой глубины. Как аромат, забытый навеки. Всё её существо готово было решительно войти  в этот невидимый рай. « Но куда? » - спросила она растерянно. « Куда угодно - в лес, в горы, на болото. Ты и я. Мы будем жить и молиться вместе как брат и сестра, как монахи. » Она ещё улыбалась, полуоткрыв веки, когда он неожиданно задышливо и страстно произнёс что-то совсем другое, страшное и холодное: « Знаешь, что они с тобой сделают, когда схватят? » Дима уже стоял перед Магдалиной на коленях, обхватив её руками. « Лучше бы мне не родиться на свет, чем встретив тебя - потерять. Не потому, что я люблю тебя безумно, бесконечно. Я готов отказаться от своей любви, лишь бы ты не погибла. » Магдалина неподвижно стояла, обхватив руками голову. Дима знал – это единственный миг в его жизни, когда ему позволено обнимать Магдалину. Он обнимал её, как обнимает статую Мадонны страждущий пилигрим. Она взглянула вперёд - туда, куда ушли её братья и сёстры. Далёкие редкие фонари, доносившие свой оранжевый свет с железнодорожной платформы сквозь тёмную густую листву, расплывались вместе с ветвями и стволами и тонули в слезах. Гул уходящей в Москву электрички долетел до неё, гремя чугунными колёсами и растворился в темноте. Магдалина обняла его русую голову и прижала к себе.  Её тело содрогалось от глухих рыданий . Он слышал сдавленные стоны во всём её драгоценном теле. Её сердце колотилось точно так же, как у всякого живого человека. Это было женское мягкое сердце. « Ну нельзя же быть таким эгоистом, Митя. » - давясь,  произнесла она. Он поднял лицо и увидел в темноте её глаза, полные слёз. Слеза упала ему на щёку и он опустил голову. « Ты обожествил не меня, а свои чувства и желания. » Её голос показался Диме чужим. Он не ожидал таких строгих слов. « Ты хочешь меня одну,  но я тебе не принадлежу. Ты болен манией и мучаешь меня. » И в эту минуту она вырвалась из его объятий и закричала во весь голос: « За что?! За что ты мучаешь меня?! » 

  И развернувшись, она побежала обратно к дому отца Петра. Он всё стоял на коленях и молча смотрел, как мелькает между деревьев её платье. И когда глаза уже не отличали свет от тьмы, он повалился в траву. 

  На следующий день он пришёл к Магдалине домой с букетом роз, но ему не открыли. Он долго звонил и стучал. Пока соседка не вышла к нему и не пригрозила милицией. Тогда, выйдя из подъезда и нащупав в кармане двушку, он зашёл в красную железную будку и набрал её номер. « Алло. » - прошептала Магдалина. Дима открыл рот и обнаружил, что сказать ему нечего. Они оба молчали и слушали долгую сладкую тишину. В кармане завалялись десятикопеечные монеты, которые проглатывал серый металлический ящик каждые две минуты. А когда они кончились, Дима подошёл к её дому и поднял глаза. В окне на первом этаже стояла девушка с распущенными светлыми волосами в домашнем халате. Он стоял и смотрел на неё, пока она не зашторила окно.   

  Дни проходили без всякого смысла и радости. На следующей Литургии Димы не было. Он не представлял, как переступит порог её дома. Он не вынес бы ни её взгляда, ни взглядов её родных. Да и вся эта религия постепенно перестала существовать для него.  Днём, когда родители были на работе - Дима лежал на кровати, а вечером он уходил в город и гулял до ночи. Первые дни он молился и даже давал Богу невыполнимые обеты, но вскоре перестал обманывать и Его и себя. « Ты болен, - звучали в его ушах слова,  сказанные Магдалиной, - у тебя мания. » Это была сущая правда. Но что он мог поделать с собой? Отказаться от неё и, покаявшись - вернуться в  её дом? Нет! Избегать встречи с ней и ездить на службу к отцу Петру? Но ведь там не будет её! Чем больше он думал, тем безвыходнее  виделось ему его положение. Признаться священнику или епископу в том, что он жить не может без монахини? Опозориться без всякого толку. И навлечь тень на её безупречную жизнь. Но не это было самым мучительным.
  Ночью в городском парке, лёжа на сырой траве, он чувствовал неотвратимое. Так слышит топот копыт приближающейся погони распростёршийся на земле беглец. Предчувствие грозящей ей гибели томило его. А гаденький голосок, вернувшийся из недолгого изгнания, уже тихо нашёптывал ему житейские премудрости. « Ну, что я тебе говорил - ни Маши, ни Ани. Беги к ней, пока сохраняется призрачная надежда, что она простит тебя! » « Кто? К кому? » - изумился  Дима. « Маша, конечно! - ответил он сам себе, - Конечно, Маша - царица Савская, колдунья, Машка. Ему снова стало нестерпимо стыдно. Он не виделся с Марией целый месяц. Он конечно звонил ей, но … А собственно, что? Разве она больше не нравилась ему? Почему он решил, что может забыть про неё на время. Ах, да он ведь подвизался весь месяц. То есть - читал и мечтал о Рае. Да, конечно - и постился, и молился, а Маша ждала его каждый день. И возможно, сейчас тоже ждёт. « Кругом виноват. » - проскрежетал Дима, поднимаясь с травы. Возможно, Магдалина молилась за него в тот час, а может ещё кто, но Дима собрался с мужеством и - вопреки здравому смыслу - решил отправиться на утро к Магдалине. Он должен был ещё раз объясниться. Ещё теплилась надежда уговорить её хотя бы на время уехать из Москвы, спрятаться. Страх, живший всегда где-то в животе,  заёрзал колючими лапками. Знать и бояться - это одно и тоже. В нашей стране - если чего-то боишься, знай - это не случайно. Покрывало зла уже коснулось тебя. Нет никаких доказательств, нет никаких фактов, но их отсутствие восполняет предчувствие. Ведь и Родине нашей  не нужно никаких доказательств, чтобы в один присест проглотить очередную партию своих сыновей и дочерей. И никакие адвокаты, деньги, связи не помогут. Никто ничего не узнает. Люди пропадают незаметно. Вышел, говорят, такой-то человек из дома - и не вернулся. Может - провалился в канализационный люк, может - упал с моста в реку. А бывает и такое - поехал внезапно на охоту и там - застрелился из ружья, хотя никогда в жизни не охотился.   

  « Адам пробыл в раю до полудня. » - слышался голос владыки Виктора, говорившего воскресную проповедь. Дима услышал его ещё из коридора. Служба оказалась ранней, и Дима опоздал к началу. Ему безоговорочно открыла дверь Ирина Валериановна и
приветливо улыбнулась. Всё оказалось не таким страшным, как он себе представлял. Он подошёл ближе и встал на пороге гостиной. « Вы спросите меня, почему же Адам,  изгнанный из Рая - не плакал день и ночь у его дверей, прося Его впустить обратно? И я вам отвечу - по той же причине, что он и согрешил - по той он и не раскаялся. Человек допустил мысль о том, что Бог не является его главной заботой в жизни. А раз Бог - нечто  второстепенное, то главными заботами человека стали его собственный разум и воля, желания и потребности. Адам согрешил и омрачился ещё до того, как откусил этот запретный плод. Он его мог и не вкушать - ведь мысль о необязательности Бога уже жила в его существе. Ну конечно, Адаму и Еве было неприятно и обидно, что их выгнали из вечности во временную протяжённость, где всех ждала смерть. Но они и так были уже мертвы. Неужели бы милосердный Бог не принял их обратно в Рай, если бы увидел их истинное покаяние и жажду вернуться к Нему? Да он Сам бы выбежал им навстречу! Но никакого покаяния в Адаме и в Еве не было. Они проливали слёзы, но от печали и от обиды. »
  Дима искал глазами Магдалину и обернувшись, увидел её стоящей за его спиной. Она посмотрела на него и в её глазах он прочёл радость от долгожданной встречи. И тогда  он протянул ей скомканный лист с посланием. Она взяла его и не читая, положила в карман. « Кто же первым из людей вошёл в Рай? Нет, не святой, не пророк, а разбойник. Он покаялся в последние минуты жизни, когда висел распятым вместе со Спасителем. И Херувим, поставленный с огненным мечом на страже Рая - содрогнулся, увидев кроткого разбойника. Отчего содрогнулся херувим? Он что, разбойников не видел? Испугать херувима невозможно! Но он увидел в руках этого человека крест. А крест этот был крестом спасения - ибо на таком же кресте только что умер Сын Божий. А за кого Он умер? За разбойника покаявшегося! И потому крест в руках разбойника стал тем самым крестом Сына Божия. И херувим отошёл в сторону, давая человеку пройти в Рай. Если мы  несём крест - то должны знать, что это крест нашего спасения. А если мы боимся его нести, если хотим его избежать - то на самом деле мы избегаем своего спасения! » Владыка  умолк, забыв сказать «аминь». В этот момент раздались стуки в дверь. Все замерли. В дверь кто-то ломился. « Звонок ведь работает, зачем же стучать? » - забезпокоилась Софья Алексеевна, подбегая к двери. « Кто там? » - спросила она с беспечной интонацией. « Именем закона, откройте! » « А Вы кто? » - голос её ещё пытался выиграть время. « Если  сейчас же не отопрёте - мы вышибем дверь! »  Дима смотрел на Магдалину и видел, как она радуется. Чему? Разве она не поняла, что случилось? Он подошёл к ней и встряхнул за плечо. Она склонила на бок голову и улыбнулась. Диакон отец Карп был похож на старого боксёра, задетого молодым бретёром за живое. Он покраснел и схватился рукой за подсвечник. Дима понял, что вокруг него натуральные фанатики. Они рады умереть за веру, даже не пытаясь всё уладить. Ведь можно вести себя иначе. Ведь можно всё представить в другом свете! Дверь содрогалась от ударов молота и топора. В комнате стояли одиннадцать человек. Оглядев их, Дима понял, что пропал. Магдалина почти смеялась, глядя на мечущуюся по комнате фигуру Димы. Женя Павлович сел на пол и по-детски закрыл голову руками. Щепки от двери летели в разные стороны и в огромных дырах виднелись сизые кители милиционеров. Владыка взял в правую руку крест, а левой  опёрся о жезл. Дима слышал, как валится на пол входная дверь и как кричит Ирина Валериановна. « Женщин не трогайте, ироды! » - прогремел басом диакон и, схватив подсвечник, обрушил его на головы двух сержантов, подскочивших к нему. В открывшийся проём вбегали всё новые и новые люди в погонах и касках. В сутолоке сшибли несколько лампад и те, упав на ковёр, подожгли его. Кто-то иступлённо кричал,  кому-то заламывали руки. Человек в костюме и при галстуке с папкой в руках отдавал приказания и требовал всех успокоить. « Зачем бушевать? - обратился он к владыке,  стоявшем спокойно и не проронившем ни единого слова. И показывая на него рукой, сказал :”Сохраняйте достоинство, посмотрите на своего архиерея. » Но его не слушали. Женя запел «трисвятое» срывающимся тонким голосом. Ему заткнули рот и вывели первым. Дима смотрел, как медленно упала Магдалина и как сорвав с неё апостольник,спецназовец схватил её за волосы. А она улыбалась. Дима кинулся к ней и тут же получил удар по голове. Обморочная тьма сковала его.   


                ГЛАВА ШЕСТАЯ


  Лубянская тюрьма высилась розовым фасадом  меж домов Лубянского тупика. Сколько этажей на поверхности - столько и под землёй. Знаменитая резиновая комната под номером 513 была известна как «комната доверия». Неразговорчивых клиентов тюрьмы заводили в неё и били куда попало, предварительно надев резиновые перчатки. Синяков от ударов на поверхности тела резина не оставляла, а значит - в суд можно было вести, не беспокоясь о внешнем виде подсудимого. Но до суда дело доводили в редких случаях. Если американского шпиона поймают или общественно значимую птицу схватят для острастки остальных. Но последние годы всё шло скучно и однообразно. Врагов не было. То есть, они были везде и только дай команду, но команды не давали. Последнего епископа Катакомбной Церкви старого поставления расстреляли ещё в 1973 году прямо в специально оборудованной для этого дела камере. И поэтому, когда в июле 1983 года в тюрьму привезли владыку Виктора, местные религиоведы весьма оживились.
  Дело вести поручили старшему следователю майору КГБ Панину Сергею Ефремовичу. Человек он был хороший, добрый и главное - дело своё знал блестяще. Он был сорока пяти лет от роду и явно задерживался в звании майора. Злые языки сплетничали, будто майор чем-то не понравился бывшему шефу. Юрий Владимирович его невзлюбил за излишнее любопытство. Он вроде бы ездил на Кавказ и узнавал андроповскую родословную по заданию кого-то из ЦК. Панин уж и рапорт подавал - в отставку просился, но ему надавали по мозгам и приказали служить без обид до гроба, или - как партия решит. В общем, Сергей Ефремович имел в душе обиду на генсека и желал ему мучительной смерти, как впрочем, и новому шефу КГБ Чебрикову. Но об этом никто не знал. Начальство, понимая его неудовлетворённость карьерным ростом, поручила ему вести дело катакомбной общины, объединив его с делом тайного экуменического ордена и группы пойманных  на квартире пятерых кришнаитов. Дело было тугим, так как никто из обвиняемых ничего не признавал. Это было дело, которое могло или возвысить Сергея Ефремовича, или низвергнуть в ещё более унизительное положение. Надо, надо было довести его до публичных слушаний в суде, да только не хватало доказательной базы обвинения. Ну молились вместе - ну и что? Всякую причастность к любой известной антисоветской организации все отрицали. Показания давать друг на дружку отказывались. А начальство всё давило на Сергея Ефремовича, всё торопило. « Да на что им всем сдались эти шизики религиозные? - думал Панин, раскуривая трубку у окна своего кабинета, -  Никакой опасности для строя, ничего вредного для общества... Малочисленная группа непуганых  идиотов! Власти нужен процесс, а с такими обвиняемыми я его не состряпаю. Ну слыхано ли дело - четыре старушки, один дьякон умалишённый, один епископ - инвалид по психиатрии на девятом десятке и несколько студентов малохольных. Да они на суде будут смешны и жалки. Всё неубедительно. Гиблое это дело. – подытожил он, - Гиблое! » И вместе с гиблым делом гибла его карьера. При обыске на квартире Берсеньевой ничего не нашли. Ни списков членов тайной организации, ни антисоветской литературы. Даже разжигание межрелигиозной розни не пришьёшь. И все как один бубнили : « Пришёл в гости, увидел архиерея с дьяконом, был изумлён и ничего не понял. » «Это подлянка, они специально мне её подкинули - чтобы уничтожить. Дескать, не может Панин элементарные вещи делать — профнепригоден. » Сергей Ефремович закашлялся и вытряхнул полусырой табак прямо на подоконник. Легче было б, как во времена оные - расстрелять всех, и дело с концом! » В дверь постучали. « Входите! » - крикнул вяло Панин, подходя к столу и усаживаясь на обитый кожей стул. « Привели задержанного Павловича. » Следователь лениво кивнул головой, и конвоир впихнул в дверь взлохмаченного Женю. « Садитесь, 
Павловский. - сказал Панин, указывая рукой на стул. Женя сел и уставился в пол. - Почему у Вас такой взъерошенный вид? » Женя не отвечал. « Вы знаете, как Вы мне надоели? » -  опёрши лицо о кулаки, промямлил майор. « Вместо того, чтобы заниматься шпионами, диверсантами, антисоветчиками - я трачу своё драгоценное время на оболтуса, не желающего выйти из этого здания и пойти домой и жить как нормальный человек. » Женя поднял голову: « Как это - пойти домой? » « Ну, натурально. Сейчас я тебе пропуск выпишу и даже на первый этаж провожу. Мне как раз в буфет надо зайти. » Женя не верил своим ушам. « А почему Вы меня отпускаете? » - спросил он почти по-детски. « Потому  что раз ты - не истинно православный христианин, не исповедник веры и не мученик, а простой советский парень, то тебе не место в тюрьме. » И встав из-за стола, Сергей Ефремович уже готовился пойти, но тут Женя вскочил и с отчаяньем в голосе заявил : « Я -  истинно православный христианин и готов пострадать за веру! Вы можете меня убить, но от веры я не отрекусь! » Сергей Ефремович поморщился, будто увидел раздавленную кошку на асфальте. « Хватит дурака валять, Женя. » - сказал он, подходя к Павловичу и легонько подталкивая его за локоть. « Никуда я не пойду. » - решительно произнёс Женя и сел со всего размаху на жёсткий стул. « Хватит паясничать! » - заорал Панин и схватил Женю за грудки. И тут, вдруг внимательно всмотревшись в лицо восемнадцатилетнего близорукого мальчика, отпустил хватку и медленно вернулся за стол. « А чем ты докажешь правоту своего заявления или, может, это у тебя вырвалось по глупости? » Сергей Ефремович чувствовал, как клюёт маленькая рыбка на его нехитрую мякину. Женя облизал сухие от волнения губы и продолжил: « Да, я делаю официальное заявление - я принадлежу Истинно-православной Церкви. » « Ну, тогда пиши своё заявление. » - тихо, по-отечески почти, прошептал Панин, пододвигая к Жене стопку белой мелованной бумаги с лежащей поверх шариковой ручкой. « А что писать?» « Ну то, что ты мне только что заявил. » Женя схватил ручку и быстро написал сказанную им фразу. « Подпись и число поставь. » Сергей Ефремович взял лист и прочёл. Затем, бережно положил его в папку, а папку спрятал в ящик стола. «Да, но только этому никто не поверит! - с сочувствием протянул он, - Я ведь тоже могу заявить, что я - английский шпион, и прибыл в СССР, чтобы украсть государственные секреты. » Женя непонимающе смотрел на следователя. « Вот представь, что я, старший следователь пятого управления КГБ СССР Панин, принесу такое заявление своему начальству. Ну, что они скажут? Они скажут, что я с ума сошёл, и правильно сделают. Заявив одно, ты должен заявить и другое. Ты должен рассказать, что ты знаешь о своей Церкви. » « Я ничего рассказывать не стану и ничего больше писать не буду. » Женя стиснул губы и сжал кулаки, будто готовясь к побоям. « Знаешь, что? -  подумав, прошипел Панин, - Забирай-ка свою липу и катись отсюда колбасой! » И он с возмущением достал папку и швырнул женино заявление ему в лицо. « Ты хочешь, чтобы  меня обвинили в том, что я выбил из малахольного очкарика признательное показание, которое он же не может подтвердить ничем! Меня из-за твоей бумажки погон лишат! » « Почему? » - с волнением выпалил Женя, приподнимаясь со стула. « Да за то, что я тебя пытками заставил признаться в том, о чём ты понятия не имеешь! » Женя схватился ладонью за лоб, и промычал: « Я уже ничего не понимаю... » « Вот это ты правильно сказал. - заключил Сергей Ефремович, - Я сам ничего уже не понимаю с вашими церквями. Почему нельзя всем быть в одной Церкви? Почему надо всё время придумывать какие-то особые Церкви? Разве Христос не молился «Отче, пусть они будут едины - как мы с Тобою едины.»? Женя открыл рот от изумления. А следователь продолжал: « Нет, правда, ты может мне растолкуешь, в чём тут соль?»  Женя тряхнул головой и начал робко объяснять, в чём различие между советской Церковью и Церковью гонимой. Сергей Ефремович вытащил термос с чаем и две чашки с блюдцами. « Ты знаешь, - сказал он задорно, - а я ведь так ни с кем давно не общался. Вы - новое поколение, у меня у самого сынок твоего возраста. Понимаешь ты - мы теряем с вами контакт... »
  Он говорил и говорил, и всё подливал Жене чай в чашку. Они говорили о богословии и святых отцах-отшельниках, и об устройстве первой античной общины верующих, и о гонениях на христиан. А рядом, среди бумаг, крутил свою долгую плёнку диктофон. Чем больше Женя рассказывал - тем больше пересечений с агентурной информацией отмечал  Панин. И как гласит мудрая поговорка, родившаяся в недрах розового здания: «Говорящий - не может не проговориться.», Женя разболтал о вещах, за которые недавно готов был принять смерть. Вскоре были арестованы отец Пётр с престарелой матушкой, десять монахинь из тайного монастыря и чтец деревенского храма. Но вот незадача - когда за ним пришли, от его храма осталось пепелище. Местные жители видели, как ночью запылал один из домов, стоявших на окраине. Говорили, что горел он, как свечка. Никаких вещественных доказательств не уцелело. Наверное, батюшка зарыл все иконы с утварью в землю. Но этого уже никто не знал.

   Дима на допросах утверждал, что Анна Берсеньева является его невестой, и что в тот злополучный день ареста он пришёл к ней с букетом роз делать предложение. На вопрос, как можно жениться на монахине - Дима отвечал, что никакая она не монахиня, а просто истеричная девушка. Как ни странно, но на Диму никто ничего не показывал. Все, словно сговорившись утверждали, что встретили его впервые, а многие - что и в глаза его не видели. Когда отца Петра спросили, знает ли он Анну, то батюшка ответил утвердительно, добавив, что Анна - внучка Софьи Алексеевны, и что она больна нервами. На вопрос о её монашестве батюшка смеялся и махал руками. Наверное, Магдалину спасло то, что она никогда не была в тайном монастыре под Ковровом, где её могли бы видеть многие из местных жителей. А может, её просто все очень любили? С момента ареста Магдалина не проронила ни единого слова. Её щёки пылали румянцем, а из глаз текли кроткие слёзы умиления. Вызванный к ней в камеру штатный психиатр диагностировал тяжёлую истерию и  рекомендовал стационарное лечение. Панин сам был близок к истерике. Чтобы расставить всё по местам, было принято решение организовать очную ставку Соловьёва и Берсеньевой. Отец Димы отвечал на все вопросы - что сын его влюбился без памяти, и что девушка с характером и он боится, что она вконец изведёт парня. « А как звать невесту? »  - допытывался Панин. « Да откуда нам с матерью знать? Он ведь скрывает, шельмец! »  Сергей Ефремович был убеждён, что имеет дело с фанатиками. « Они все готовы принять мученическую смерть. Им чем хуже - тем лучше! Их внутренним стержнем является вера. На этом и можно сыграть... Они лучше умрут, чем откажутся от всего того, что составляет существо их веры. Архиерей скорее под расстрел пойдёт, чем откажется признать себя архиереем, ибо отказавшись - он тем самым отрекается от своего служения. Монахиня, если она действительно монахиня, ни за что не согласится выйти замуж. Это легко проверить. »   

   За окнами тюрьмы прошел уже месяц. Магдалина почти ничего не ела. Кормили на Лубянке весьма прилично, и даже подмешивали в пищу антидепрессанты, чтобы рассеять излишнюю волевую напряжённость. Магдалина пила чай и ела хлеб один раз в день. По воскресеньям она позволяла себе кашу. Весь день она проводила в молитве. Она не крестилась и не клала поклонов. Проснувшись утром и умывшись, она садилась напротив маленького окошка, в котором было видно лишь небо, и закрывала глаза. Правой рукой отложив четыре пальца от соска левой груди, она погружалась сознанием в найденную рукой область и оттуда, словно сверху, созерцала своё сердце. Мысли проносились над головой как чайки над гладью вод. Она словно ныряла, задержав дыхание, в прозрачное море. И чем глубже погружалась она, тем тише становились голоса чаек и крики бакланов. Там, в глубине, среди камней и раковин ждала её светящаяся жемчужина. « Господи Иисусе Христе помилуй мя. » - неслышно шептал язык, а губы хранили молчание. И встретившись с желанным и безсконечным светом, она забывала обо всём. Текли часы, а она неподвижно сидела с закрытыми глазами. Надзирательница, следившая за ней,  вызывала дежурного офицера и тот, входя к ней, пытался растормошить. Её били по щекам, обливали водой - всё было напрасно. Врач был вынужден доложить о том, что заключённая Берсеньева впала в кататонию. Глядя на погрузившуюся в глубокое созерцание Магдалину, Панин задумчево проводил ладонью по её волосам, трогал пальцем кончик носа и оттопыривал нижнюю губу. « Но ведь она принимает пищу? » - спросил он раздражённо врача, стоявшего рядом и державшего наготове папку с историей болезни. « Слава Богу, что принимает хоть что-то, иначе - нам пришлось бы кормить её с ложечки или через зонд. » « И всё-таки, - не унимался следователь, - может ли она быть монахиней?» « По моему глубокому убеждению, - сказал врач, протирая роговые очки платком, - она вообще никем не может быть. По ней интернат плачет. » « А можешь ты,  Иван Палыч, ей какой-нибудь укол сделать - чтобы она хоть немного поговорила? » « Ей не укол нужен, а стационарное лечение. Вначале я думал - это истерия, но теперь вижу,  что мы её можем потерять... » Панин открыл Магдалине веки и произнёс, глядя в её серо-голубые глаза: « Кататония, не кататония - а очную ставку с твоим Соловьёвым сделать придётся. » Глаза Магдалины наполнились слезами. « Ага, значит всё-таки понимаешь? » « Оставьте её, товарищ майор, - сказал доктор, беря Панина за руку, - слёзы она льёт потому, что видит не вас, а свои видения. » 

  Когда Дима увидел Магдалину в кабинете у Панина, он не смог сдержаться и кинулся к ней. Он обнял её и стал целовать. Монахиня обняла его и поцеловала в щёку. « Берсеньева, Вы меня слышете? » - Панин почти кричал. « Я вас слышу. » - ответила Магдалина и повернулась к майору. « Слава Богу! Слава Богу! » - воскликнул Сергей Ефремович и перекрестился. « Вы верующий? » - спросила Магдалина, приподняв левую бровь. « А как же, конечно верующий, мы тут все верующие. А вы нас так напугали. Говорят - кататония какая-то, а я в Вас верил. Я Вам в глаза смотрел, помните? » Магдалина не моргая, взирала на кривляющегося сухого плешивого человека в кургузом пиджачке и не понимала - кто он. « Не помните? Ну да ничего. А этого молодого человека Вы помните? » Магдалина снова обняла Диму. « Угу, угу. » – проворчал следователь. Секретарь записывал каждую фразу наперегонки с диктофоном. « У меня к Вам один вопрос. » Магдалина снова обернулась на голос следователя. « Вот гражданин Соловьёв Дмитрий Иванович, которого Вы здесь видите, утверждает - будто Вы являетесь его невестой? » Магдалина  посмотрела на Диму. Его глаза в тот миг стали такими огромными, словно через них смотрели все мучающиеся на земле создания. Этот взгляд нельзя было выдержать никому. Магдалина проглотила слюну и без сомнений в голосе произнесла: « Ну, раз он сам об этом говорит, значит - это правда. » Панин зорко следил за выражением её лица. « То есть, Вы - его невеста? » Магдалина кивнула головой и снова с той же уверенной интонацией сказала:     « Я - его невеста. » Панин потёр ладони и схватился за нос. « Очень хорошо, - сказал он, разводя руками, - поздравляю. Но, позвольте узнать, почему во время вашего задержания на Вас - как, впрочем, и сейчас - была надета монашеская одежда? » Магдалина не отрывала глаз от  Димы. « Это бабушкина одежда, она попросила меня примерить. Бабушка в юности была послушницей в одной обители под Москвою. » Наступила тишина. Больше вопросов не последовало. Молча Панин поднёс ей протокол и она, прочитав его, подписала. Когда встав, чтобы уйти - она покачнулась, то никто не обратил на это внимания. Но через мгновение она схватилась  рукой за голову и, падая,  потеряла сознание. « Умоляю Вас! - заголосил Дима, - я должен поговорить с Вами наедине! »   

  Часы  на стене отсчитывали проклятое время. Диме казалось, что оно никогда не кончится, что за третьим часом - снова последует второй, и так - по кругу... Сергей Ефремович снял пиджак и расслабил галстук на вороте зелёной рубашки. « Чаю? » - спросил он по-свойски. И не дожидаясь ответа, достал термос. « Каково моё положение? » - выдавил из себя Дима. Сергей Ефремович не спеша налил чай в два расписных фаянсовых стакана и отхлебнув глоток, потянулся руками вверх. « Не буду скрывать, - сказал он задумчиво и безразлично, - твои показания косвенно подтверждаются показаниями остальных задержанных. Оснований не верить тебе у меня нет. Ты пойдёшь свидетелем. В крайнем случае - сядешь как соучастник. Но на пару лет, не больше. » Дима бешено вращал глазами. « А что будет с Аней? » « Да уж... - протянул Панин, - ну и невесту ты себе выбрал.. » « Что с нею будет? » – сжав кулак у виска, простонал Дима. « В любом случае её отправят на медицинскую экспертизу в институт Сербского. » « А потом что? » Дима пытался говорить как можно спокойнее, но солёный комок уже подкатил к горлу. « Да ты чая глотни. » - заботливо подсказал Сергей Ефремович. Дима отпил пару глотков, балансируя на краю истерики. « Наши местные врачи диагностировали у твоей Берсеньевой тяжёлое психическое расстройство и, учитывая все обстоятельства дела, ей поставят социальную опасность. » « Что это значит? » - голос Димы дрожал. « Её отправят по решению суда в психотюрьму. Там санитары будут бить её по голове дубинками и поить «болтушкой». Так что ты вряд ли на ней женишься... » Дима склонил голову к коленям и стал раскачиваться на стуле. Через минуту он приподнялся. Панин спокойно пил свой чай и ел домашний бутерброд с колбасой. « Как я могу помочь ей и себе? » В голосе Димы Сергей Ефремович узнал ту обречённость, которая толкает людей на последнюю подлость и предательство. « Это - неправильный вопрос, - оторвавшись от бутерброда, ответил он, - правильнее спросить, чем я могу помочь вам обоим? » Дима кивнул в знак согласия. « Я ведь не желаю зла ни тебе, ни Берсеньевой, но - законодательство! Но - система дознания! Да и вся государственная машина такова, что часто приходится делать отвратительные вещи. Не будь у твоей Ани матери и бабки, которые свели её с ума, не влюбись ты в неё - не сидели бы мы сейчас с вами тут в этой жуткой тюрьме. »  Дима смотрел на него отрешённо и сурово. « Что я должен делать? » Панин отодвинул стакан и недоеденный бутерброд, вытер руки бумажной салфеткой и заговорил тихо, с расстановкой. « Мне нужно, чтобы ты сдал их всех — всех, кого знаешь и не знаешь. Ты должен написать такие свидетельские показания, с которыми можно выступать в суде. Ты поможешь мне сделать процесс, а я вытащу и тебя, и твою невесту прямо завтра - нет, сегодня. Ты слышишь - я сегодня вас отпущу. » Дима напряг лоб, пытаясь осмыслить только что сказанное. « Ты сейчас же даёшь нужные мне показания, а я перевожу и тебя, и Аню из обвиняемых в статус свидетелей, и сегодня же отпускаю вас домой. Разумеется, ты будешь сотрудничать со следствием и дальше, но уже - никакой тюрьмы и никакой психушки для твоей женщины. » Его голос был обволакивающим и жарким, как голос страстного и опытного любовника, шепчущего соблазнительные слова на ухо разомлевшей девушке. « Я согласен. » - ответил Дима, чувствуя, как под ногами разверзается пропасть Ада. 

     Колокол на колокольне костёла Святого Людовика отбивал десятый час вечера, когда серые ворота внутренней тюрьмы распахнулись и выпустили в город двух измученных молодых людей. Воздух был сырым и свежим. Над головами проплывали свинцовые тучи, и капли, редкие и тяжёлые, били по плечам и макушкам. В кармане лежал скомканный рубль, выданный Диме вместе с часами и розовой  конфетой «Мечта». Они спускались всё время вниз, или ему так казалось? Под ногами скользила брусчатка, отполированная миллионами башмаков. « Хочешь, я понесу тебя? » И не дожидаясь ответа, Дима взял её тонкое невесомое тело и понёс, как ребёнка. Руки Магдалины обхватили его шею, он   почувствовал её тёплое дыхание у самой щеки. Возвращаться к себе она не хотела . Квартира была опечатана, дверь заколочена, и они решили поехать к Маше. Всю дорогу Магдалина смотрела на него, и словно бы говорила: « Милый, ты спас меня, теперь - я твоя навеки. » « Да, да...  - твердил он себе, - наконец-то. » Но её губы не произнесли ни слова. Она молчала. Это молчание стало тяготить Диму. Он задавал ей вопросы, а она лишь кивала головой. « Почему она смотрит на меня так пристально, изучающе? Неужели она догадывается о моём предательстве? » Но его опасения были напрасны. Магдалина просто устала. Она думала, что в их чудесном освобождении был явлен промысел Божий. Их выпустили, потому что так захотел Бог. И Дима был участником этого чуда. Теперь им нельзя расставаться, они связаны великим союзом мучений и любви. Этот союз открыл ворота тюрьмы. Она, конечно, спасала влюблённого в неё парня, согласившись признать себя его невестой. Но почему-то именно это признание их союза, обнародование его перед отвратительным палачом - освободило их обоих. Это стало для неё самым ошеломительным из всех чудес. Бог сам освободил её от монашеских обетов! Он указал путь высший и желаннейший! Слова, сказанные перед лицом смерти, произносились для Вечности и даже, если бы Дима был ей неприятен - то и тогда она бы не изменила своему слову. Но чудо было и в том, что он нравился ей. Прежде, даже в самом нескромном сне, она боялась и мечтать о нём. Мысль о нежности была самой секретной из всех. Но теперь! Бог - сердцеведец! Так думала Магдалина, склоняя голову на плечо своего жениха, покачиваясь в вагоне, нёсшем их по подземным туннелям московского метро. Маша долго не могла выпустить Магдалину из объятий. Дима стоял, прислонившись к двери, и чувствовал себя лишним. Маша подошла к нему и погладила по щеке. Её пальцы ощупывали его лицо. « Живой...» - прошептала она и, широко открыв глаза, отвернулась.

  Яичница с луком и рыбные консервы казались Магдалине царским обедом. Она ела всё подряд и смущённо улыбалась. Маша вытаскивала из кухонных шкафчиков всё новые банки с соленьями и маринадом, а Дима смотрел на еду и чувствовал дурноту, овевавшую сначала затылок, а потом уже и всю голову. « Это - чудо. » - отвечала на все вопросы об их освобождении Магдалина. И Дима, закрыв глаза, многозначительно кивал в знак согласия. Да, он испытывал некоторое смущение от своего предательства, но больше - был доволен собой. Впервые в жизни он сделал выбор, принял решение. Оно далось ему тяжело, но он преодолел себя. Вернувшиеся из Афганистана сверстники неохотно рассказывали, что убивать страшно только в первый раз, а потом это становится привычным делом выживания. А Дима никого не убивал - напротив, он спас свою любимую и самого себя. Ведь одно неотделимо от другого. Этот шанс выпал им обоим. Это специально для них. И, в конце концов, права Магдалина, говоря о чуде Божьем. Он открывал глаза и смотрел на счастливую Аню. Её глаза сияли таким восторгом, ради которого он готов был предать кого угодно и когда угодно. Да он мог весь мир сжечь, только бы ей было хорошо. «Ну, ничего, теперь наступает то блаженное счастье, которого я так желал, ради которого так много мучился... Ещё немного - и все эти неурядицы с Лубянкой, с судом закончатся, и мы уедем. Наверное, на море. А лучше - поселиться там на  всю жизнь... » « А что ты ничего не ешь? » - голос Марии прервал его раздумья. « Аппетита нет. »  Маша смотрела на него, наклонив голову к чашке с чаем. И ему показалось, что она высматривает в нём какую-то неправду. « А что ты на меня так смотришь? » Маша отхлебнула горячий чай и, обхватив левой рукой живот, прищурилась. « Так лучше? - спросила она, - Могу вообще не смотреть. » 

   Наутро Дима должен был ехать к Сергею Ефремовичу. На вопрос Магдалины - куда это он с утра пораньше собрался, Дима ответил, что хочет обрадовать своих родителей. Маша ещё спала, а Магдалина лежала в постели не в силах подняться, когда он повернул ключ в двери и, не дожидаясь ленивого лифта, стал быстро спускаться по лестнице вниз. В кабинете у Панина он провёл пять часов кряду. Он переписывал от руки составленные специально для него тексты, находу согласовывая детали и корректируя нюансы. Со стороны могло показаться, что молодой писатель работает над книгой в присутствии старшего товарища и учителя. Панин с гримасой человека, засунувшего в рот лимон, брал рукопись и внимательно изучал. Он был доволен работой и назначил Соловьёву на завтра в то же время. Так Дима и навык каждый день в течение недели ходить на Лубянку.  Магдалине он врал про здоровье матери, которой якобы требовался ежедневный уход, а навещая родителей, врал им про болезнь Магдалины. Но знакомый отца, работавший на Лубянке, видел Диму у себя на работе, когда тот по выписанному пропуску входил в здание. И даже встречал его обедающим в столовой. О чём посекретничал диминому отцу. Подготовка к процессу шла полным ходом. Число арестованных перевалило за сотню. Были схвачены баптисты и православные из неблагонадёжных приходов вольнодумствующих священников. Дело Катакомбной Церкви выделили в особое производство, так как никаких связей между ней и другими арестованными группами выявлено не было. Краем уха Дима слышал о каком-то  монашеском ордене, якобы существовавшем под самым носом у чекистов. Один из следователей - из особо одарённых, разыграл сцену «уверования» в Бога прямо в камере у арестованного. И даже просил, стоя на коленях - крестить его! Арестованный был, судя по всему, человеком восторженным, и приняв провокаторское кривляние за чистую монету - крестил следователя водопроводной водой. После чего выложил ему всё, что знал о структуре ордена и его членах. Слушая обрывки этой истории, Дима ёжился от ужаса. Почему-то он представил себя на месте этого следователя.
  Пятое управление КГБ СССР просто гудело от напряжения и предвкушения. Работы было много, и работа была интересной. Но слухи распространяются даже там, куда не может пролезть комар. Надо ведь такой беде случиться! Просочилось известие, нет - новость, тоже не то слово. В общем — как-то все узнали, что в Юрия Владимировича Андропова стреляли. Уж слишком многие сотрудники были свидетелями и участниками этого преступления. Дело было так. Юрий Владимирович жил в большом кирпичном доме на Кутузовском Проспекте. В этом доме проживали большинство членов ЦК. В день покушения, лифт почему-то сломался и генсеку пришлось подниматься пешком. Не известно, как она прошла незамеченной в главный подъезд страны - это венгерская девушка. Никто не задержал её, не спросил документов. Она стояла у самого окна и читала, вернее  в последний раз перечитывала письмо от мамы. Письмо было написано в разгар венгерской революции, той самой, которую раздавили советские танки. Девушка знала письмо наизусть. Торопливый почерк, чернила - это всё что осталось ей от матери. Мама родила её накануне национальной трагедии. И едва оправившись от родов , отвезла к сестре, подальше от восставшей столицы. По содержанию письма было видно, что родители верили в близкую победу. Мать писала о скором счастливом будущем для дочки. И просила простить её, что оставляет ненадолго у тёти. Лихорадочный тон письма выдавал в матери тот тип женщин, которым на роду написано творить историю. Там где других прятаться заставило благоразумие, её повели на баррикады любовь, истина и свобода... Девушка чиркнула зажигалкой. Пожелтевший лист вспыхнул синим пламенем и разлетаясь на пепельные хлопья упал под ноги.
  Она видела его сутулую спину. Он уже шуршал ключами в двери. Девушка вытащила из сумочки пистолет  и позвала тихим голосом: « Юрий Владимирович... » Андропов обернулся и увидел направленный на себя ствол. « За что Вы убили мою маму и моего папу? »  В эту секунду Юрий Владимирович понял, что его правление закончено. Он улыбнулся ей загадочной улыбкой анаконды, но ответить не сумел. « У вас какая почка больная - правая или левая? » - продолжала спрашивать незнакомка. Андропов всё ещё улыбался, слыша, как забеспокоились внизу телохранители. « Забыли? »- голос девушки дрогнул. Снизу уже раздавались шаги. « Ну, я наугад попробую. » - сказала она, и Андропов почему-то кивнул головой в знак согласия. Прогремел выстрел, и эхо гулко понесло его по всему подъезду. Огненная молния сверкнув, прошла внутрь старческого тела. Пуля оторвала здоровую почку и вылетела с брызгами чёрной крови из правого бока. Генсек выдохнул и повалился на спину. « Долгого Вам лечения.. » - проскрежетала девушка, и приставила пистолет к своему виску. Когда телохранители, обезумев от ужаса, спотыкаясь и поскальзываясь добрались до соседнего пролёта и уже показались за металлической сеткой лифтовой шахты,девушка нажала на курок.
 Узнав всю эту историю, Панин возликовал. Он готов был нести цветы на могилу таинственной мстительницы . Сказанное ему на ухо, конечно, требовалось держать в строжайшей тайне. Но достоверность этой истории для многих была под вопросом. Сомнения разъедали всех сотрудников. Неужто там- на самом верху, предательство?! Измена?! И вместе с сомнениями усиливалось тягостное ожидание. Все чего-то ждали. С наступлением осени  почувствовалось в пятом управлении какое-то охлаждение начальства ко всем этим религиозным процессам. Следователи уж подготовили обвинения и доказательства, а генералитет чего-то медлил. Генерал Романцовский морщил нос, выслушивая доклады об успехах по раскрытию целой сети религиозных экстремистских организаций, опутавших большую половину страны. И санкции на новые аресты не давал. Настроение у следователей было унылым. Мечты о новых звёздочках на погонах таяли. Всё начальство замерло в странном ожидании. Вот-вот траур объявят, вот-вот начнётся чехарда по перемещению одних и удалению других. Непроницаемый Чебриков ещё больше помрачнел и пугал своей тяжкой величественной фигурой молодых офицеров, неожиданно появляясь в коридорах и лабиринтах Лубянки. « Что он всё ходит, всё смотрит, ищет чего-то? » - шептались друг с другом машинистки разных отделов, подсматривая через щели приоткрытых дубовых дверей. « Бум, буру-бум... » - бурчал себе под нос председатель КГБ, обходя свои владения. « Что-то не то... » - думалось ему. Надо было увидеть это «не то», почувствовать, где оно прячется и чем грозит. Левая почка отказала, а следом отказали лёгкие. Бум буру-бум. Подключили к аппарату. « Сколько его будут держать на этом свете? А сколько надо?  А собственно, кому - надо? Да мне и надо. Теперь тут, брат ты мой, всё от меня зависит. » Уже лежал на его столе рапорт о неполноценном и неквалифицированном лечении главного пациента страны. Накатали бдительные соглядатаи. Можно было сделать из него бумажный самолётик и пустить с балкона. А можно было вызвать к себе Чазова - главного врача и волшебника кремлёвских старцев, который мёртвых мог заставить жить. И попробовать его шантажировать этим доносом. Мол, если не хочешь под расстрел - давай вместе дело делать. » Но Чазов был гением -  вспыльчивым и прямым. Таких шеф КГБ не любил. « С ними кашу не сваришь. Да и не боится Чазов никого. Ну не выкалывать же ему глаза! » Возвратившись в свой просторный имперский кабинет, Чебриков не стал усаживаться за стол, а наперво - подошёл к окну. Перед его взором, как на подносе, как на блюде Иродиады - лежала  площадь, в центре которой высился  бронзовый основатель ВЧК и ОГПУ - товарищ Дзержинский Феликс Эдмундович. Почему-то последнее время его фигура стала раздражать Чебрикова. Ветшают персонажи истории, мельчают и забываются. Нельзя строить идеологию на каких-то фамилиях. Нужно обращение к вечному - к тому, что непреходяще. Что может само по себе явить суть и основание власти. А этот, бронзовый - кто он? Наркоман и садист, возвысившийся в момент мятежа! Убрать бы его подальше, а на его место отлить большой куб из чугуна. И написать на нём золотыми буквами «всех нас ждёт одна ночь»!  Заверещал один из пяти телефонов. Он не спеша подошёл и снял трубку. Звонили из ЦКБ. « Что? Пришёл в себя? Говорит? Требует? »


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ


  По настоянию Маши Магдалина  перебралась на старинную дачу Киры Валериановны. Это стало великим облегчением для Димы. Теперь он мог не бояться, что его невеста случайно узнает о его походах на площадь Дзержинского. Чем дальше от Москвы, тем проще пережить все эти отвратительные неприятности. Главное, что она теперь была в безопасности. Он работал всю неделю, исправно посещая следователя, исправляя и переписывая всё новые показания. Дело было завершено. Со дня на день его передадут в суд, а там уж... Правда, представляя себя на суде, Дима чувствовал ту самую тревогу, смешанную с отвращением, которую испытал он у края ведьминой могилы на немецком кладбище. Он представлял, как войдёт в зал суда непослушными ногами и, встав на трибуну свидетеля, будет подтверждать каждое слово, написанное им под диктовку Панина. Он уже видел лицо дьякона Карпа и его шепоток: « Димка - Иуда... » Свет мерк перед очами, и он падал в обморок. Всё это виделось ему каждый день. Он похудел и осунулся за эту неделю. Но всё это можно было стерпеть ради неё. Она ждала его на даче на выходных. Плевать на подписку о невыезде. До их встречи оставались считанные часы. Вечером в субботу, выйдя с Лубянки, он покружил для пущей важности по городу и убедившись, что никто за ним не следит, побежал на вокзал. Купив билет и затерявшись в переполненной людьми и поклажей электричке, он облегчённо вздохнул и закрыл глаза. Поезд качнулся и поплыл .                Окружённая зарослями чайной розы, дача представляла собой деревянный дом с высокими потолками и резными ставнями. Сад, давно заросший и одичавший, всё ещё плодоносил грушами, яблоками и сливой. Оставшись одна, Магдалина ощутила тот желанный покой, о котором мечтают все монахи и монахини. Её никто не тревожил. Не надо было носить мирскую одежду, не надо было бояться чужих взглядов. Даже за водой не надо было ходить за околицу - колодец находился прямо у дома. Мёд, орехи и плоды сада были дарованной ей пищей, и она принимала их как райскую снедь. Она молилась и созерцала невещественный свет, лившийся из её груди и наполнявший сладостью всё её существо. И изнутри этого блаженного света она смотрела на розы за окном, на птичек, чирикающих на ветвях, и плакала от счастья и умиления. Потом перед глазами вставали бабушка и мама. И напрягая все чувства и всю волю, она молилась о них, желая уделить им хотя бы маленькую крупицу своего блаженства. Живое светлое тепло заполняло всё тело, и от нежности и счастья, смешанного с болью и горечью, колени её подгибались. К ней в келью один за другим входили её братья и сестры, и перед  каждым она мысленно склонялась с благоговением и трепетом. И всматриваясь в их молчаливые лица, Магдалина понимала, что они больше никогда не увидятся. И тогда боль, боровшаяся в её сердце со сладостью, превозмогала.  И она металась по замкнутому пространству бревенчатой комнаты в бессилии и ужасе. А свет всё струился, освещая дощатые полы с облупившейся краской, заливая собой старый диван, стол и стулья. Все предметы тонули в этом всё пронизывающем свете - как в жидком хрустале. И боль отчаяния, сливаясь со светом, превращалась в прозрение. Вдруг отворились очи сердца. Не те глаза, что видят повседневность. Взглянув в окно, Магдалина увидела, что больше не стало ни синего неба с перистыми облаками, ни солнца. Она не верила своим глазам, но за окнами действительно была тьма! Подойдя ближе, она пыталась рассмотреть в этой темени силуэты привычных вещей. Но сколько бы не всматривалась она во тьму, никакого отсвета из окна не видела. Весь свет был внутри её кельи и внутри её самой. « Где Ты, Господи? – молилась она, - Я хочу увидеть Тебя и прикоснуться к Тебе. Всё бессмысленно без Тебя и всё живо только Тобою... » И Господь говорил с Магдалиной. Никто не смог бы подслушать их речей. Потому что всё сказанное было полным безмолвием. « Я везде и во всех. - говорил Господь, - Но не все хотят принять меня. Во многих я пребываю словно в тюрьме заключённый. Кто не принимает меня - от того я уйду и он не увидит моего света. Все люди любят друг друга мною, но когда я отворачиваю своё лицо - они теряют любовь друг к другу. Потому что не ищут меня. А ты нашла Меня. И ты уже видишь Меня. » И Магдалина действительно видела . Всё в Нём было - утешение. И всё в Нём было -  смыслом. « Если человек теряет Меня, то в его сердце поселяется тьма. Посмотри в окно. Что ты видишь? » « Я вижу тьму, Господи. » - ответила Магдалина. « Это - тьма, поселившаяся в сердцах людей, отвергших Меня. » Магдалине стало  страшно. « А могу ли я помочь этим людям, Господи? » « Свет во тьме светит, и тьма не объемлет Его. » - отвечал Господь. « Что же мне делать? » - снова спрашивала Магдалина и плакала.  « Возьми светильник свой, - говорил Господь, - и выйди во тьму. » 

   Уже взошла луна и звёзды мерцали в бездне над головой, когда Магдалина услышала сквозь сон скрип открывающейся калитки. Она выглянула в окно. Чёрная тень приближалась по дорожке к дому. Тень подняла руку и помахала, как машут оставшиеся на берегу пассажирам, стоящим на палубе корабля. Она взяла фонарь, пылившейся на окне и, запалив фитиль, вышла на крыльцо. « Ты что, Аня, это же я? » - услышала она голос Димы. Перед ней стояла чёрная тень без черт лица. « Да что это ты в полдень с фонарём выходишь?» « Кто Вы? » - спросила в ужасе Магдалина и посвятила фонарём прямо в тень. Тень закричала, а Магдалина проснулась. Сердце бешено билось. Пот холодный и липкий спутал волосы на лбу. Она включила свет и подойдя к кувшину с водой, умылась. Стояла тёмная октябрьская ночь. С волнением подошла Магдалина к окну. Калитка затворена, и фонарь на  дачной улочке светит неоновым огнём. Сколько же времени прошло? Она
глянула на круглый пузатый будильник и ахнула. Стрелки стояли на двенадцати. « Дима. » - прошептали губы, и в груди всё заныло и застонало. Не раздумывая, она накинула на плечи плащ и схватив фонарь, выбежала в темноту. 

  « Врут люди про тот свет. Ничего там нет, кроме тьмы. Вот я умер, а кругом черно. Ни тебе туннеля, ни тебе света впереди. Только вот, когда в тело возвращался - тесно в плечах стало. Вроде рубашку узкую на тебя напяливают, сверху. » Андропов говорил, а Чебриков внимательно слушал и слегка кивал головой. Юрий Владимирович порозовел и глаза его уже блестели. Руки, всегда сухие и бледные, теперь живо жестикулировали в воздухе. « А за счёт чего он живёт? Почек у него нет, лёгкие не работают... » « Как дышится, Юрий Владимирович? »- наклонившись к больному, спросил он заботливо и сочувственно.           « Дышится хорошо.» -ответил генсек. И посерьёзнел. « А у нас в Комитете все волнуются за Вас, пламенный привет шлют... » - продолжил было Чебриков, но взгляд Андропова его остановил. « Виктор Михайлович, а как там дела с врагами нашего Отечества? « Боремся, Юрий Владимирович, на всех фронтах. » « Теперь фронт здесь проходит. » - властно и с неожиданной твёрдостью отрезал Андропов, и показал рукой на своё тело.        « Что это он имеет в виду? Может врачам не доверяет? Да где ж я ему лучше найду? » И тут взгляд Чебрикова упал на кипу книг в старых переплётах, аккуратно сложенных на специальной подвижной подставке возле  прикроватной тумбочки. За  медицинской аппаратурой, окружавшей больного, их почти не было видно. « Читаете? » - улыбнулся шеф КГБ . « Ты вот что, Виктор Михайлович, - также твёрдо продолжал Андропов, - тебе многое знать не нужно, но к осеннему равноденствию ты что обещал - исполни. Плохо вы работаете. Первый срок я давал к середине лета, сейчас ждать не могу. Сам видишь. »         « Всё уже готово, остались детали. Вы действительно были во всём правы - раскрыта огромная сеть сект и подпольных монастырей по всему Союзу. Через неделю, нет уже на следующей неделе начнём процесс... » Чебриков взволнованно докладал, Андропов слушал и неожиданно вздрогнув, закатил глаза. Жёлтая лампочка замигала и что-то зазвонило вокруг. Чебриков встал со стула, давая пройти врачам. Его чуть не сбили с ног. Краем глаза он увидел, как засовывают  конвульсирующему Андропову трубки в рот и в нос.   

   Вернувшись к себе, он затребовал генерала Романцовского вместе со всеми делами. Генерал прибыл немедленно и доложил о проделанной работе. « Дай-ка мне протокольчик с допроса этих катакомбников. » - нахмурившись, пробурчал Виктор Михайлович.  Романцовский развернул одну из папок и протянул. Чебриков отхлебнул чай из стоявшего  в витиеватом подстаканнике стакана и засунув за щёку печенье, неторопливо перелистал пару страниц. « Поклонение Сатане стало обычным делом советского человека... » - прочёл он вслух и поперхнулся. Прокашлявшись и отёршись носовым платком, Виктор Михайлович продолжил чтение. И чем дальше он читал, тем бледнее становился генерал Романцовский. « Подменив Церковь Христову отвратительной подделкой собственного изготовления, органы НКВД, МГБ получили возможность тотального контроля  религиозной жизни верующих. Целью созданной ими Советской Церкви была и остаётся дискредитация истинного учения Церкви и подмена духовных ценностей. » Чебриков закрыл папку и расстегнул душившую пуговицу у ворота. « Ты, значит, решил предоставить этому архиерею здание Советского суда для проповеди? Ты что же, хочешь, чтобы люди слушали всё это своими ушами? » Романцовский вскочил и вытянулся во фрунд. Чебриков побагровел. « Ты кто такой? Ты генерал–лейтенант государственной безопасности! Ты властью народной поставлен зачем?! » Романцовский воспринял секундную передышку шефа и вставил: « А что я могу? Рот ему зашить или мозги вырезать? » Чебриков встал и вышел из-за стола. « Ты поставлен, чтобы враги нашего отечества не проповедовали свою гнусную клевету, а приносили чистосердечное раскаяние перед партией, правительством и народом! » « Так точно! - почти крикнул Романцовский.  - Только они нам всё испортят - они фанатики. Виктор Михайлович, можете меня звания лишить, но моё мнение такое - никакого открытого процесса нельзя делать. » Чебриковотвернулся и подошёл к окну. « Я и сам знаю, что открытый процесс над ними невозможен. »  В голове роились мысли: « А что, если Чазов ему новую почку пришьёт? И лёгкие новые справит, да и вообще - новое тело? Что за чёрт! Какое там тело! А вдруг он протянет несколько лет?! » И схватившись за голову рукой, он стащил с осатанением ненавистные роговые очки, делавшие его похожим на Андропова, и ощупывая лицо, сел на подоконник. С минуту он молчал. А потом махнул рукой и произнёс: « Закрытый процесс, и чтоб никакая б… ничего не узнала! » 

    Темнота сгущалась. Магдалина ничего не видела. Свет керосинки слепил глаза. Ноги проваливались в холодные, полные дождевой воды и заросшие травой ямы. Скудный фонарь, качавшийся на кольце, высвечивал бесконечный забор по обеим сторонам улицы. Оборачиваясь, она видела лишь свою огромную тень. Улица петляла, круто поворачивая то вправо, то влево. Неоновый свет на столбе – единственный ориентир, указывающий её дом - скрылся за очередным поворотом. Она уже бежала и кричала что было сил, и звала его по имени. И когда вдалеке, на горизонте, она различила железнодорожную платформу и замахала фонарём, силуэт человека, сидевшего на скамейке, вскочил и бросился навстречу. Они шли обратно, и он всё говорил о том, что не помнит дороги и в этой темноте готовился провести ночь. И что она его спасительница. И что он жить не может без неё.  Фонарь выпал из её руки в грязь, и разлившийся керосин вспыхнул ярким огнём раскалывая стекло. Он целовал её, а она никак не могла разглядеть его лицо.   


                ГЛАВА ВОСЬМАЯ


    Они лежали в кровати, прижавшись друг к другу, как маленькие дети. Магдалина сразу же  уснула, как только её уставшее и продрогшее тело коснулось постели. Дима обнял её и закрыл глаза. Но сон не приходил к нему. Ему перестали сниться сны. С того самого дня, когда он дал согласие, а фактически - попросил о сотрудничестве с Лубянкой, в нём появилось что-то сухое, твёрдое и прямое как кол. Этот кол прошил его с макушки до пят, отчего ему казалось, что его гибкое молодое тело перестало сгибаться. «Это нервы, - успокаивал сам себя Дима, - вот закончится этот суд, и всё пройдёт... » Украдкой, по ночам он крестился и молился. Он просил Бога простить его и сохранить их с Магдалиной от преследований. Но его молитва почему-то превращалась в разговор с самим собой. Так или иначе, но молитва была ему нужна. Ведь ему была необходима чья-то поддержка и понимание. Никому из людей он не мог доверить своей беды. И только Бог – всех прощающий и всех милующий - мог бесконечно слушать димины сетования. Чем больше писал он клеветы и оговоров, тем сильнее нуждался в молитве. И Бог с каждым разом становился всё сговорчивее и добрее к нему. « Ведь и я мученик, - говорил в тишине ночи Богу Дима, - и я мучаюсь. Может - более, чем все они вместе взятые. Им хорошо, они чистенькие, не замаранные. » И постепенно утверждалась в нём мысль, что истинные мучения - это мучения совести, так что и предательство - не есть предательство, а - подвиг. А из этого следовало, что он, Дмитрий Иванович Соловьёв, собой прикрывает Церковь. Он кладёт себя на алтарь мучений, он добровольно облекается в образ Иуды. « Ну так и что? Плюйте в Иуду, анафематствуйте Иуду, но только Бог один знает, что я спас Церковь. А что есть Церковь? » - спрашивал себя Дима, и вместо ответа теснее прижимался к Магдалине. « Вот моя Церковь. Я выкупил её ценою собственной совести. Теперь она по праву принадлежит мне. » В ту ночь на даче Киры Валериановны его посетило яркое сновидение.
  Под утро он уснул и увидел прекрасный лес. В лесу пели птицы и сияли звёзды, спустившиеся с небес. Под раскидистым дубом лежал и спал человек. Дима присмотрелся и узнал в спящем самого себя. Дима подошёл к нему ближе и окликнул. Но спящий не увидел и не услышал его. Видящий сон протянул  руку к себе другому и дотронулся до плеча. Юноша обернулся, и Дима ахнул. Его лицо светилось янтарным светом. Золотистые кудри сияли под лучами солнца. А глаза были словно два зелёных изумруда. « Кто ты? » - спросил Дима. Но вместо ответа юноша развернулся и пошёл  в глубину леса. Дима последовал за ним. Трава под ногами светилась, камни звучали будто натянутые струны, когда неловко прикоснёшься к ним. Лес редел и  впереди показалась блестящая поверхность реки. Сияющий Дима подошёл к реке и вступил на её гладь. Волны нисколько не мешали ему идти по воде. Его лёгкое золотистое тело шло по волнам, как по песчаным дюнам. Дима выскочил к берегу и закричал самому себе, но его крик никто не услышал. Юноша был уже на другом берегу. Дима бросился в реку, но прозрачная вода вдруг потемнела и отшвырнула его накатившей волной. В исступлении бегал он по кромке воды и звал самого себя. Он любил того, другого себя. Всю свою жизнь он знал его. Может быть, однажды, в далёком детстве, он встретил его? Почему повзрослев память отказывалась вспоминать того, ради которого он жил? Часто, проснувшись, он улыбался от беспричинной нежности и любви к кому-то, но пробегали секунды и он становился трезвым, ничего не помнящим и посторонним самому себе. И теперь он ушёл навсегда! И унёс с собою всё то, к чему был предназначен Дима. А кто он теперь без самого себя? Страшным оборотнем сидел он у самой воды и смотрел, как на том берегу золотой зарёй вставало будущее, когда-то  уготованное ему. Светлая фигура давно скрылась из вида, и густой туман заволакивал реку. Он силился рассмотреть сквозь его дымчатое молоко другой берег, но ничего не видел. У него уже не было ни голоса -  чтобы кричать, ни глаз - чтобы видеть, ни тела - чтобы жить. И  развернувшись обратно, Дима пошёл в никуда. Он долго плёлся по грязной кишащей червями дороге, пока не набрёл на ветхую, поросшую мхом избушку. Перекошенная дверь отворилась, и он вошёл внутрь. Внутри было тесно и жёстко. Дима лежал в тёсаном гробу и жадно глотал ртом ускользающий воздух.
  Его разбудила Магдалина. Она била его по холодным щекам, прыскала в лицо водой. Когда он открыл глаза, то увидел заплаканное лицо девушки.« Слава Богу! » - закричала она и прижалась к его груди. Её руки обнимали его онемевшее тело, а губы целовали голову, лицо, шею. Он ничего не чувствовал. Воскресный день Дима провёл как больной параличом. Его тело окончательно одеревенело и движения давались с трудом и болью. Он понимал, что простудился прошлой ночью и что ему необходимо отлежаться день-другой в тепле. Но неумолимое время приближало понедельник, а это значило, что живой или мёртвый - он должен был явиться к Панину ровно в девять часов утра. « Я не пущу тебя в Москву в таком состоянии. - решительно заявила Магдалина, укутывая его пледом и поднося к носу отвар из горьких и душистых трав, - Неужели твоя  мама не сможет обойтись без тебя несколько дней? И потом, какой ты ей помощник в таком состоянии? » « Ничего не выйдет, я должен ехать. » - сказал Дима и, выпив залпом стакан, смухортился. « Какие ты рожи смешные строишь. - улыбнулась Магдалина, -  Мы поедем вместе. Я помогу твоей маме. » Дима понял, что дальше скрывать своё положение невозможно. « Ты любишь меня? » - спросил он, глядя Магдалине в глаза. « Люблю» - ответила она и снова улыбнулась. « Тогда почему ты ходишь всё время как монашка? Меня это злит. Не то я хотел сказать. Если ты любишь меня, то ты поймёшь и примешь всё, что я сделаю для нашего блага. » « Ну конечно, мой милый. » 

   Поездка в Москву на семичасовой электричке далась Соловьёву с трудом. Он сидел на деревянном сидении и чувствовал позвоночником каждый болт в трясущемся поезде. Всё тело крутило и  ломало. Сухожилия ныли и тянули. Но это неудобство он ещё мог перенести, сжав зубы. Его беспокоило иное. Он не мог понять своей быстрой перемены. Будто что-то надломилось в нём прошлой ночью. Как будто кончился завод в пружинке. Ему было всё равно! Он смотрел на Магдалину и думал - что связывает их? Любовь? Но Магдалина никогда не будет по-настоящему его женой - ей дороже любовь к Богу. Она конечно, обещает, но никогда не отдаст ему себя без остатка. Она станет его женой из-за священной обязанности, которая со временем превратится в тягостную повинность. И чем дольше он раздумывал над своей жизнью, тем яснее приходило понимание ошибки. Но когда он ошибся? Нет, не в кабинете следователя и не в крестильной купели. Он совершил непоправимую ошибку, когда в последние дни июня, встретив Магдалину в густой листве парка, позволил себе влюбиться в неё. Он вознамерился отнять её у Господа Бога. Ведь если быть совсем честным, то он всегда допускал бытие Божие. Он почти наверняка знал, что Бог есть, и только обманывал себя хитрой игрой разума. И он украл её! А теперь? Что - теперь? » До прибытия на московский вокзал оставалось семь минут. « Ты всё молишься? »- спросил он, глядя на её пальцы, перебиравшие чётки. Магдалина подняла на него удивлённый взгляд. « Может, тебе лучше монахиней оставаться? » И тут он уловил то, что не спрячешь за игрой. В глубине её прекрасных глаз блеснула молния истинного желания. Она непонимающе повела головой и, приподняв брови, застыла в молчаливом вопросе. « Я действительно думаю, что тебе не надо мучить себя браком со мной. » Её глаза выдали радость и смущение. Дима почувствовал, как удушающая волна ярости поднимается из глубины. Он схватился пальцами за глаза и глубоко вдохнул. В голову уже ударила раскалённая лава. « Я освобождаю тебя от всех обещаний, связывавших тебя со мною...  » - переводя дыхание и не открывая глаз, выдавил из себя Соловьёв. Поезд качнуло, и он едва удержался, чтобы не упасть в объятия Магдалины. « Ничего не говори, я не могу слышать твой голос... » - немного приподнимаясь, сказал он. Тень печали легла на её лицо. Она отвернулась к окну и закрыла глаза. « Прощай. Мы больше не увидимся. Я хочу, что бы ты знала, что ничего не теряешь в моём лице. Если бы ты поняла - кто я, то с омерзением убежала бы. » « Дима, ты сошёл с ума? » - не выдержала монахиня и яростно взглянула на него. Он смотрел в эти серо-голубые небеса и терял волю. Разрубить эту петлю одним ударом. Сказать это слово и расстаться. Освободить себя и её . « Я — предатель, Аня! Я всех оговорил и оклеветал! Я ради тебя и твоего спасения стал работать на КГБ. Скоро суд, и я буду выступать на нём главным свидетелем. » Соловьёв сказал эти слова и встав, попятился к выходу. Его голос прозвучал так громко, что сидевшие по соседству люди замолчали и уставились на него. Магдалина смотрела широко раскрытыми глазами и Дима видел, как глаза ее наполняются её слезами. « Что я наделал? » - прошептал Митя и побежал, протискиваясь сквозь стоявших пассажиров к выходу. « Всё правильно, всё верно! » - шептал он. Поезд остановился и толпа вынесла Соловьёва на перрон. Он бежал, превозмогая боль. Пот градом катился с горячей головы. Расстояние между Магдалиной и им росло с каждой секундой. Когда он вбежал на станцию Комсомольская, то немного успокоился. « Чем безнадёжнее - тем спокойнее! »- думал он. Когда его тело село на одиноко пустовавшее место в вагоне, онемение сковало его, и он забылся.

    Над Москвой собиралась гроза. Тучи тяжкие, непроницаемые затягивали полуденное небо. Где-то у края горизонта сверкали беззвучные молнии. Маша стояла на балконе, накинув на плечи осеннее пальто и курила. Кроны деревьев замерли в предвкушении ливня, и лишь на чутких тонких ветках у самых кончиков шевелились золотые монеты поредевшей листвы. Она уже готовилась отправить недокуренную сигарету вниз, как вдруг увидела знакомую фигуру в чёрном плаще, надетом на подрясник. Магдалина подняла голову, и Маша увидела её заплаканное лицо. Она кинулась к входной двери. Первые раскаты грома прогремели над крышей, и в потемневшем подъезде порывом налетевшего сквозняка растворило настежь окно. Магдалина быстрыми шагами поднималась по лестнице, и каждый шаг её отдавался в груди у Маши. Она поняла, что любит сестру больше всего на свете. Почему-то именно сейчас ей захотелось защитить Аню от всего мира, ощерившегося на неё. Она уже знала, что Дима бросил её. Это ведь было так ожидаемо. Если бы он сейчас на мгновенье предстал пред Марией, то она не колеблясь, всадила бы ему нож в горло. Сколько мучений принёс им этот человек! Он всё делал заведомо подло. Может, он был приставлен к ним с самого начала? Может, он секретный сотрудник? Безжалостный провокатор, актёрствовавший лишь для того, чтобы всех сдать? Но теперь это уже не главное. Главное - что сестра пришла к ней, и они будут вместе.  Когда миновав последний пролёт, Магдалина увидела стоящую перед собой Машу, то  упала в её объятья. « Девочка моя милая, он обидел тебя? - причитая по-матерински и прижимая к себе её белокурую голову, повторяла Мария, - Он бросил тебя? Разлюбил? »   

   Вот и всё, что по существу можно рассказать об этой истории. Через три дня состоялось закрытое заседание суда. Владыка Виктор не дожил до него. Он умер накануне, в камере. Отец Пётр, дьякон отец Карп, чтец Василий Кривулин получили по двенадцать лет колонии общего режима. Монахини Марфа, Вера, Нектария, Иулиания вместе с игуменьей Софией получили по восемь лет колонии. Несколько прихожан в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет - по пяти годам лишения свободы. Ещё были и те, кого сочли пассивными соучастниками, их было человек десять. Им дали по два года, кому-то - условно. Женя Павлович был отправлен на принудительное бессрочное лечение в психиатрическую больницу закрытого типа. На суде с ним случилось помешательство. Он всегда был склонен к аффектам. А уж когда увидел и услышал Диму, то совсем перестал собою владеть и истошно закричал: «Сатана! Сатана! » Дмитрий Соловьёв был привлечён к суду в качестве свидетеля так же, как и Анна Берсеньева. Но, в отличие от Димы, она в суд не вызывалась по причине тяжёлой нервной болезни. От её лица были прочитаны ложные показания, и на этом её мнимое участие закончилось. Панин действительно не солгал, и Магдалину никто более не беспокоил. Это только и утешало Диму. Ирине Валериановне и Софье Алексеевне дали по шести годам. Софья Алексеевна через полгода преставилась. А Ирина Валериановна отсидела весь срок. Дима держался молодцом. Он сам себе удивлялся. В зал суда он вошёл, как и предполагал - на согнутых в коленях ногах, отчего произвёл впечатление человека маленького роста. На вопрос судьи « Подтверждаете ли вы данные Вами в ходе следствия показания? », он ответил утвердительно. Выходило всё так, что мать и бабушка психически больной Анны Берсеньевой завлекли молодого человека в секту и удерживали его в ней под страхом смерти Анны. Которая якобы обещала покончить с собой, если Дима уйдёт от них. В секте систематически Дима слушал антисоветскую пропаганду и призывы к свержению конституционного строя. На богослужениях якобы людям внушали отвращение к Русской Православной Церкви и фактически призывали к религиозной войне. Все подсудимые были признаны членами запрещённой в СССР Истинно-Православной Церкви, именуемой иначе - Катакомбной. Никто особенно и не защищал их. Да и суд был скорым, а приговор- заранее решённым. В печати опубликовали выдуманную историю о деле религиозного маньяка, который якобы заставил всю семью отречься от советской власти во имя веры. Но это была перестраховка. Никто в общем-то и не говорил о том, что в действительности произошло. Да и кому до этого было дело? Родственники осуждённых молчали, как рыбы. Сами заключённые мечтали поскорее выйти на свободу и в местах лишения её держали язык за зубами. Пожалуй, единственный человек, всерьёз интересовавшийся этим делом был Генеральный Секретарь Коммунистической Партии Советского Союза. Но по иронии судьбы, а скорее всего - по промыслу Божию, его всерьёз никто не воспринимал. Как только стала очевидной его скорая неминуемая кончина, о его мистических капризах забыли. То есть, ему конечно говорили то, что он хотел слушать, но больной впадал в беспамятство и часто бредил. Он говорил о жертвах, которые не напрасно принесены и о своём участии в пленуме партии. Его несвязные речи переплетались со стихотворными строчками собственного сочинения. Каббалистическая литература, найденная в его личном архиве, была опечатана до лучших времён. Из многочисленных проектов по наведению тотального порядка не было осуществлено ничего. Когда в феврале он умер, задолго до того окончательно потеряв сознание, о его кончине забыли объявить народу. И только через сутки вспомнили. Отпевали богоборца в Патриаршем Богоявленском Соборе в Елоховской Слободе. Патриарх Пимен зачитал трогательную проповедь.               

  О деле катакомбной общины мне рассказал сам Дмитрий Иванович Соловьёв. После суда он запил, и родные определили его на лечение в наркологическую больницу. Там он провёл три месяца. Выйдя из клиники, он сумел защитить диплом и поступить на работу в Министерство Образования. К моменту нашего знакомства он был уже очень больным человеком, с тремя суицидальными попытками за плечами. Он так и не женился. Одинокий, он живёт со своей матерью на окраине Москвы. Я часто навещал его мать по долгу службы. Я приходил причащать её и иногда соборовать. Глядя на меня и слушая мои проповеди бедной старушке, он однажды не выдержал и сказал: « А знаете,  владыка, я ведь тоже катакомбник. » Так завязалась наша искренняя дружба. Я приходил в их дом уже как друг. Мы беседовали за чаем допоздна. Собственно, говорил больше он, а я слушал. Да и рассказать ему что-то я не мог. Он доверил мне историю своей жизни как человек, живущий прошлым. Его не волновала современная ему жизнь. Говоря о монахине Магдалине, он оживал. Неподвижное лицо с застывшими складками, больше напоминающее маску, разглаживалось и в глазах появлялась надежда. Когда я спросил его, а не хочет ли он снова войти в лоно истинной Церкви, он улыбнулся и ничего не ответил. Но через несколько дней, когда я снова пришёл к ним, он сказал: « В древности отступник, желающий снова стать христианином, должен был исповедовать свои грехи открыто перед всей общиной. Если хотите, то можете рассказать мою историю другим. »  Я долго сомневался в необходимости поведать всем то, что он рассказал мне наедине. Но вскоре со мной  случилось нечто невероятное. Однажды весной, проходя по одной из московских улиц, я увидел Магдалину. Она шла прямо на меня. Не знаю почему, но я сразу же узнал её! За столько лет она не изменилась! Её цветущее юностью лицо сияло неземной красотой. А взгляд серо-голубых глаз смотрел сквозь пространство и время. Поравнявшись со мною, она взглянула на меня и я испытал то же, что и мой герой тридцать лет назад. Слава Богу, что на мне в тот момент была мирская одежда, иначе я провалился бы от стыда. В её взгляде была та всепроникающая доброта, которой одной и дано судить человека. Она прошла мимо живая и вдохновенная, какой и подобает быть самой Церкви.


                АЛЕКСАНДР  ГЛУЩЕНКО               


                МОСКВА  2013