Трудармейки

Ирина Винтер
Трудармейки

Тяжелее всего было по утрам, когда охранник зычно орал на весь барак: «Вставайте, паразитки, поживее!». Вылезать из под тонкого дырявого армейского одеяла было выше сил, да и печальные мысли о бренности земной по утрам одолевают гораздо острее. На улице темно – пять часов утра, мороз градусов 35-40. В бараке тоже лютый холод. Одеревеневшие на жестких нарах кости ныли и болели так, что хотелось умереть. Но деваться некуда: не хочешь получить в бок пару тычков от приклада охранного оружия, вылезай попроворнее. Женщины постанывая, торопливо натягивали мужские штаны, фуфайки, не успевшие просохнуть за ночь обувки. В этих страшных одёжках они были похожи на уродцев, но кто об этом сейчас думал, главное хоть как-то спастись от нестерпимого холода. Некоторые, послабее, тихо плакали, вытирая рукавом слезы. Охранникам это тоже могло не понравится, лучше не попадаться: «Ты еще и ревешь, кобыла такая...» и лишний тычок в бок мог обернуться тем, что женщина падала, а встать уже не могла... Правда, не все охранники так злобствовали, были и пожалостливее. Но утром злились все, никому не охота тащиться за несколько километров по такой стуже в лес на лесоповал, препровождая нестройную колонну трудармеек.
Агата, ей только исполнилось семнадцать лет, совсем девчушка, полька по происхождению, ее подруга Мирра – болгарка, девятнадцати лет, и тетя Соня, как называли ее девчата, хотя ей было всего тридцать пять лет, немка, всегда держались друг друга. Спаянность эта поддерживала, помогала набираться сил, давала хоть и маленькую надежду, что, может быть, сумеют выжить в этих страшных условиях. Они и спали рядом, и ели, и работали.
- Смотри, - показала Мирра тете Соне на нары у окна, - почему-то Эльвира не поднимается.
- Она вчера еле-еле притащилась из леса. Неужели умерла? - тетя Соня приложила палец к гу-бам: тихо!
Женщины, не поднимая шума, тихонько подошли к нарам Эльвиры, тетя Соня заглянула под одеяло на лицо (спали укутавшись от холода с головой) - Эльвира, молодая женщина, была мертва. Она всегда выглядела уставшей, постоянно кашляла и смотрела на мир огромными, наполненными болью глазами. Ее забрали в трудармию из сибирской деревушки, куда она вместе с родителями и своей семьей была переселена из Украины в 1937 году. Трое маленьких детей остались совсем одни. Мать с отцом ушли из жизни друг за другом в 39-40 годах. Муж, две сестры и брат тоже находились в трудармейских лагерях. Живы ли дети, с кем живут, она не знала. Письма в лагерь приходили очень редко, ей никто не писал, а на ее письма тоже никто не откликался. От страха за детей у бедной женщины не было аппетита, даже ту пайку хлеба, похожую на кусок глины, что ей полагалась, она не всегда съедала. Тяготы лагерной жизни, переживания за детей быстро свели ее в могилу.
- Тихо, - посоветовала тетя Соня женщинам, - никому ни слова не говорите, заберем Эльвирин паек и отдадим Валентине, а то она уже тоже на ладан дышит. А когда обнаружат тело, мы будем в лесу. Что сказать – я придумаю. В общем, никто ничего не видел...
Это предупреждение было и не обязательным, женщины больше всего не любили перетаскивать трупы на носилки и волочь в «скотомогильник», как там называли длинный, глубокий ров, вырытый самими трудармейцами, который служил мертвым вместо могилы. Эта тягостная работа была не только трудной физически, но больше угнетала морально. Кто знает, кого сюда сбросят завтра?.. Да и подтащить к самому краю рва носилки с трупом, чтобы сбросить в яму, было нелегко – снег вокруг обледенел настолько, что можно было легко скатиться по ледяной горе вниз...
Закутав головы рваными платками женщины, подгоняемые охранниками, толпились у двери к выходу, а выйдя на мороз, торопливо шли на «плац», выстраиваясь в несколько шеренг, плотнее друг к другу – для переклички. Когда назвали фамилию Эльвиры Тишенберг, тетя Соня тихонько откликнулась, в темноте все равно никто ничего бы и не понял. Лютый мороз пробирал до костей, влажные одежки не грели. Контраст рядом с упитанными, тепло одетыми охранниками был разителен, и то, надо сказать, охрана тоже куксилась от холода, плотнее стягивая теплые полушубки. Даже охранные собаки визгливо поскуливали от холода. Иногда, после переклички, приходил лагерный политрук и нудно зачитывал какой-нибудь указ коменданта, или проводил воспитательный час, с пафосом делая ударение на патриотизм. Это было ужасно, ведь впереди ждал долгий холодный день с тяжелой неженской работой, да и время на отработку пайки хлеба укорачивалось.
Слава Богу, перекличка закончилась, толпа быстрыми шагами направилась в столовую, если можно так назвать наспех, грубо сколоченный барак, из которого разносилась вонь. Горячий кипяток и пайка хлеба была проглочена изголодавшимися женщинами вмиг. После такого завтрака желудки заныли болью – есть захотелось еще сильнее, да и грубая пища давала о себе знать.
И вот настал еще один из труднейших моментов в жизни лагерниц: марш бросок в лес туда, а что еще труднее – обратно. Вечером, обессиленные от голода, холода они еле переставляли ноги, тащась в лагерь и получая еще больше тычков от охранников: те спешили в тепло. И только одному Богу известно, почему эти женщины еще живы?! Норма отработки была очень высокой и практически невыполнимой, а недоработка оборачивалась тем, что урезали тот несчастный кусочек хлеба, который им полагался. Отдых в лесу был не запланирован, питание – тоже. Люди часто падали замертво, и жалеть их было просто некогда. Трупы наспех засыпали зимой снегом, а летом – листьями пополам с землей.
Глубокий снег женщины сначала, проваливаясь по колено, утаптывали вокруг дерева, а уж затем пилили и отрубали ветки у упавшего дерева, меняясь в работе: по очереди спиливая то ствол, то сучья старыми тупыми пилами и топорами. Рабочий день длился двенадцать-тринадцать часов в сутки, без выходных.
Бригадир бригады, в которой работали три подруги, часто завышала норму отработки, делая приписки, чтобы сохранить работницам паек хлеба. Но она тоже рисковала – такие вещи были нака-зуемы. Сегодня, по просьбе тети Сони, она сделала приписку Валентине – та практически уже работать не могла. По дороге домой тетя Соня пристроилась рядом с Валентиной и, поддерживая ее в пути, потихоньку от других глаз сунула ей за пазуху кусок хлеба, паек мертвой Эльвиры.
- Съешь ночью тихонько, чтобы никто не видел, - прошептала она Валентине.
- Не надо, нехорошо это, - слабо попыталась отказаться Валя.
Но тетя Соня успокоила ее, сказав, что это паек Эльвиры, а она ночью умерла.
Едва дотащившись до «плаца», где нудная перекличка и перечисление выполненной нормы за-ставила женщин еще битый час торчать на морозе.
В столовой их ждала уже остывшая вонючая похлебка, в которой плавали кусочки порченой картошки и недоваренные зерна перловки, кусок хлеба и кипяток. Иногда, в честь какого-нибудь события – праздник или очередные победы на фронтах – им давали еще ко всему перечисленному кашу из той же перловки, или пшенки, чуть больше хлеба, а порою и кусочек дурно пахнувшей селёдки. Это было верхом чревоугодия для истощенных голодом людей. От селёдки не оставалось даже костей...
После ужина женщины нестройными рядами торопливо направились в барак для того, чтобы скорее занять очередь за тазом – хоть намочить белье, ведь о нормальной стирке речь не велась, даже о запахе мыла они уже почти забыли. Во время мытья в бане – раз в месяц – им выдавали обмылок на два-три человека... Лагерное начальство разделило людей в бараке на несколько групп и установило дни стирки и помывки в бане, но очередь все равно была большой и многие не успевали до отбоя постирать хлипкое бельишко. Грязные тела и белье угнетали женщин не меньше, чем голод и холод.
Мертвая Эльвира так и лежала на нарах. Днем, видимо, никто из лагерного персонала в барак не заходил. Рейды и проверки устраивались часто, но в этот день пронесло, и лишний кусок хлеба достался женщине, которую завтра, может быть, ждала та же участь, что и ее соседку по нарам. Никто и не заметил, что тетя Соня тихонько распорядилась Эльвириным хлебом, поэтому опасности и скандала довелось избежать. Теперь уже надо было сообщить дежурному по бараку о смерти Эльвиры. Женщины сказали ему, что Тишинберг умерла час назад, видимо, дежурному лень было докапываться до сути и все обошлось. Тетя Соня с тремя женщинами притащили носилки и в сопровождении конвоира поволокли за пределы лагеря невесомое тело своей подруги. Это только кажется, что невесомое, но для измученных голодом и непосильным трудом женщин, носилки с трупом были так тяжелы, что пришлось их тащить волоком. С большим трудом они скинули в яму тело, рискуя скатиться следом. Позже, опухших и умерших от голода людей, вот так «хоронить» приходилось уже по два-три, а то и по пять человек в день. Люди умирали, как мухи.
Вскоре женщинам в столовой выдали хлебные талоны на месяц. Отныне хлеб стали выдавать строго по этим карточкам – один раз в день. Хочешь съешь сразу, хочешь – растягивай на сутки. И ими дорожили, как зеницей ока. Как-то утром Мирра заметила, что Агата не встает с нар, после объявленного подъема.
- Что случилось, - испуганно спросила Мирра, - почему ты не встаешь?
- Мне, наверное, уже незачем вставать, - ответила Агата, - мою хлебную карточку вчера украли...
Лишиться карточки – верная смерть, тем более до конца месяца оставалось еще две недели, по истечении которых выдадут очередные талоны на хлеб, а на одной похлебке долго не протянешь.
- Я выверну всех наизнанку, - вскрикнула бойкая Мирра, - но найду этого нелюдя.
Но все понимали, что затея эта бессмысленна. Кто-то за счет чужой жизни спасал свою шкуру. Одни гневно осуждали негодяя, другие угрюмо молчали.
Тетя Соня заставила заплаканную девушку встать, одеться и как всегда отправиться на работу. Часть своего пайка они с Миррой отдали Агате, но это не было выходом из положения, в конце концов, умирать от голода пришлось бы всем троим. Вечером в столовой тетя Соня задержалась у раздачи. У нее была приятельница Элла, которая работала на кухне поваром, и которую она попросила помочь. Теперь каждый вечер тетя Соня забирала свой ужин последней, а заодно прихватывала сушенные картофельные очистки, горстку крупы, а то и пару картофелин, заранее подготовленные поварихой для Агаты. Это и спасло девушку от неминуемой смерти. Рисковали и тетя Соня, и повариха, и Агата – за такие вещи по головке не гладили...
Ближе к весне «скотомогильник» был полон замерзшими трупами доверху. Но в лагере людей не убывало. Присылали новые партии трудармейцев, особенно среди новеньких было много молодежи, тем, кому только исполнилось пятнадцать-семнадцать лет. С этими, почти детьми, было особенно трудно. Они умирали чаще, чем люди постарше. Самое главное в спасении от голода было то, что прежде всего надо было научиться правильно есть, то есть не проглатывать пищу, почти не жуя, а есть медленно, пережевывая каждую крупинку, стараться растянуть хлебный паек, время от времени откусывая кусочек хлеба и как можно дольше сосать его, как конфету. Кто находил в себе силу воли и научался есть неспеша, у того был шанс – выжить. Но, конечно, слабое здоровье не спасало никого.
Когда снег начал таять, трудармейцев заставили зарыть старый «скотомогильник» – смрад раз-носился далеко за пределы лагеря, привлекая тучи голодных ворон – и углубить, удлинить новый.
Весной стало еще труднее работать на лесоповале. Правда, морозов таких сильных уже не было, но пронизывающие ветра мучили не меньше лютого мороза. Снег таял, образуя большие проталины, в которые время от времени люди проваливались выше, чем по колено, зачерпывая холодную воду в сапоги. Валить деревья было очень тяжело, пилить их приходилось стоя в воде. Норма выработки сильно упала, хлебные пайки урезали все больше. Женщины простужались, тем более влажную одежду сушить было негде, люди чаще падали замертво на рабочем месте.
Что самое ужасное – пример одной трудармейки получил широкое распространение в лагере: она сознательно отрубила себе мизинец топором, чтобы хоть несколько дней отлежаться в лазарете, получить более сытный паек, отогреться. Это было единственным спасением для нее от неминуемой гибели. Правда, потом начиналось все сначала... Ее примеру последовали другие. За членовредительство тоже наказывали. Одной из них не повезло, несчастной  не удалось скрыть тот факт, что палец она отрубила не нечаянно. Ее забрали и больше эту женщину соседки по бараку не видели. У некоторых начинались нагноения, и они лишались не только пальца, но и руки, а то и расплачивались жизнью.
Казалось, что руководству страны было выгодно угробить побольше людей таким вот страшным образом. Только зачем и кому это было нужно? Уменьшить численность огромного Союза?! Или это от равнодушия: лишь бы мне хуже не было... Гитлера еще как-то понять можно: шизофреник, он там себе боролся против коммунизма, против ненавистных ему евреев, вел захватническую войну, он – враг, он фашист; а тех, кто сознательно и планомерно уничтожал свой народ, ни в чем неповинных людей, - понять невозможно!
Но вот и солнышко наконец-то все чаще начало отогревать измученные тела лагерниц. Ласковее стала погода по утрам, подсохла земля, зазеленели лужайки. Даже не верилось, что эта страшная зима позади. Как будто нарочно морозы всю зиму не поднимались выше двадцати пяти градусов. Какой страшной ценой заплатили трудармейки за эти несколько месяцев зимы: людские потери были огромны...
Лето выдалось на редкость жарким. Женщины старались подкормиться в лесу ягодой, грибами, научились находить съедобную траву. Траву они ели, как коровы, в прямом смысле этого слова. Но иногда и здесь их поджидали коварные моменты. Отравления случались не редко, кровавые поносы унесли на тот свет не одну трудармейку. Но все-таки летом было легче переживать тяготы и лишения лагерной житухи.
Несколько месяцев назад в лагерь привезли из колонии для несовершеннолетних девочек лет 13-16 для перевоспитания, как сказал политрук лагеря. Но, по большому счету, прокормить колонисток в тюремных колониях было очень трудно, вот их и посадили на лагерный паек. Об этих девочках тоже позаботиться было некому. Сначала женщины отрывали от себя крохи, жалея детей, но позже, от сильной голодухи, помочь малолеткам уже никто не был в состоянии. Единственной разницей было то, что им поручали более легкие работы.
С ними тоже порою бывало очень трудно: многих даже лихие годины не сразу исправляли. Устраивали разборки между собой, дрались до крови, крали друг у друга вещи, хлебные карточки, старались лидировать, поклоняясь сильному. Сколько женщин умерло, лишившись хлебных карточек, которые крали малолетки. Иногда воришку вычисляли, иногда – нет. Но постепенно голод сделал свое дело – колонистки от слабости тоже уже еле ходили. Умерших девочек также хоронили в «скотомогильнике», как и трудоплененных.
Но случались и привязанности этих детей к взрослым. Элла, женщина лет сорока двух, никогда не была замужем, детей у нее не было. Так случилось, что от большой слабости ее направили на работу в кухню – это давало надежду, что человек может выжить даже от того, что находится в тепле. Там же работали, помогая старшим, несколько колонисток. Вера была самой младшей среди своих подруг, самой слабенькой, и Элла ее жалела, стараясь потихоньку подсунуть ей то картофелину, то кусочек хлеба. Как же эти два замученных существа привязались друг к другу! Элла после бани заплетала Верочке косички, ухаживала за ней, как родная мать. Но все равно девочка умерла от простуды, ведь в бараках даже летом было холодно. Лучше бы никто не видел эту несчастную женщину, криком исходившей по девчушке, ведь эта кроха стала для Эллы всем...
Не пощадила судьбинушка и Эллу. Она умерла в муках, пролежав в лазарете несколько дней в полубессознательном состоянии – гипертонический криз настиг ее в то время, когда они с напарницей поднимали тяжелый котел с варевом.
Еще две лютые зимы довелось промучиться на грешной земле тем трудармейкам, кому судьба подарила жизнь. Правда, в связи с победами на фронтах, трудармейцам чаще делали праздничные ужины все с той же пресловутой селедкой и перловкой, иногда уменьшали норму выработки. Это настолько окрыляло, что у людей открывалось второе дыхание. Агата и ее подруги – выжили. Как выстоять их учило суровое время, накопился кое-какой опыт в жизненных перипетиях, помогала дружба, взаимопомощь. Правда, случилось так, что женщины не доглядели: Мирра тоже отсекла себе палец на левой руке, чтобы хоть несколько дней отдохнуть от мучений. От боли завыла так, что испугала всех, кто находился рядом. Никого не подпускала, теряя много крови. Кое-как тетя Соня подобралась к ней и силой усадила на пень. Из фляжки промыла водой рану, оторвала кусок от рубашки и перевязала руку. Но у Мирры всё-равно началось нагноение. Хорошо, что тетя Соня летом насушила разной травы, которую она заваривала в котелке, чудом сохранившимся от поварихи Эллы, и поила женщин, как говорила сама тетя Соня, «витаминами». Она, поругивая Мирру за содеянное, время от времени промывала ей рану отваром травы, спасая свою подругу от неминуемой гибели.
Валентина умерла. Молчаливая, кроткая, она почти никогда ни с кем не разговаривала, не умела постоять за себя, была совсем неприспособленной к жизни. До войны Валя закончила институт, готовилась защитить диссертацию по химии. Ее воспитал дед по материнской линии, доцент химико-биологического факультета в Ленинграде, немец по национальности. Родители были репрессированы, когда Валя училась в младших классах. Молодая женщина очень переживала за своего деда, не знала: жив он или нет, ведь в лагерь тоже доходили слухи о блокаде Ленинграда. Она всегда недовыполняла норму отработки, хотя старалась изо всех сил, бодрилась, чтобы не показывать свою слабость. Однажды утром, она просто не смогла встать с нар, а через два часа в лазарете умерла так же тихо, как и жила.
Как бы трудно женщинам не было в лагере, они тоже оказывали посильную помощь фронту, время от времени посылая солдатам посылки с теплыми вязаными носками, рукавицами, «буржуйка-ми» – так называли теплые безрукавки. Шерсть добывали в близлежащих деревеньках и еще изредка получали посылки из дома с теплыми вещами. Переломный момент на фронте, одерживаемые победы немного облегчили жизнь трудармеек в последние полтора года до окончания войны. Не так сильно лютовали охранники, несколько мягче стал трудовой режим, женщинам иногда можно было отпроситься в ближайшие деревеньки на заработки. Подряжались и скотниками, и пахарями, и доярками, получая за это горсть крупы, несколько картофелин, кружку молока. Реже стали умирать люди.

Возвращение к жизни
- Агата, я сегодня у Мины познакомилась с таким красивым парнем, глаз не отвести. И он тоже на меня обратил внимание. Да и у Мины парень хоть куда! - возбужденно рассказывала Мирра Агате о том, как состоялось сватовство их подруги Мины.
Кончилась война. Трудармейцам сократили рабочий день до девяти часов в сутки, увеличили хлебный паек, сытнее кормили и не только утром и вечером, но также и в обед. Даже стали выделять небольшие средства на одежду, на покупку одеял, матрацев, подушек. В бараках появились кровати, мастеровитые немцы перестраивали внутренности здания, отделив комнаты на три-четыре человека, утеплив постройки. Для этого из расположенного рядом мужского лагеря трудармейцев специально присылали рабочих – мужчин.
Как и должно быть в нормальной жизни – в трудармии начались свадьбы. Молодежи было очень много, тем более, всегда находились причины побывать в соседних лагерях: то праздник в стране и народ собирают на митинг, то помощь друг другу в работе оказывали. Здесь то и начали знакомиться молодые люди, ожившие после неимоверных лишений.
Мина тоже несколько лет работала в лагере рядом с подругами Миррой и Агатой. Она по натуре была «хохотушкой-болтушкой», как называла ее тетя Соня. Конечно, в лихие годины было не до веселья, но сейчас, когда жизнь чуть-чуть изменилась к лучшему, Мина показала свой характер. Она была побойчее своих подруг и как-то на свадьбе их общей знакомой по лагерю она сама пригласила молодого трудармейца на танец. Закончился их вальс... сватовством. Мина пригласила Мирру на сватовство для поддержки, а Андрей, ее парень, привел своего друга Сашу – тоже для поддержки.
- А какой он, друг Андрея? - краснея, заинтересовалась Агата.
- Высокий, стройный, синеглазый, а главное умный, - радостно тараторила Мирра. Она решила завладеть этим парнем во что бы то ни стало.
Свадьбу Мины готовили очень тщательно. Каждый что-то придумывал и для красоты, и для ве-селья. Невесте Агата сшила платье из светлого ситца, фату скроили из марли, а венок был изготовлен в мужском лагере из воска. Красивые цветочки скреплялись тонкой проволокой, такой же восковой букетик красовался в петличке дешевого костюма жениха. Нашлись в лагере и парикмахеры, и пекари, и швеи, и музыканты – умельцев было много. Приглашенные «сбросились» продуктовыми карточками на муку, сахар, картошку, квашеную капусту, свеклу, лук и даже немного яиц и молока удалось раздобыть в деревне. Женщины напекли пирогов, сделали винегрет, наварили картошки, комендант лагеря выделил по такому случаю спирт, который разбавили водой. Невесте завили волосы на папильотки, подрумянили щеки свеклой, слегка подвели брови, подыскали дешевые тряпичные танкетки, натерли их мелом. И устроили пир...
Такого веселья измученный долгими трудностями народ не видывал давно. Среди мужчин ока-зались прекрасные музыканты: скрипачи, гитаристы, баянисты, особенно всем нравилась игра на мандолине. Откуда только и инструменты нашли? Под зажигательную игру музыкантов ноги сами пускались в пляс, рекой лились песни – русские, украинские, немецкие. За годы лагерной жизни люди их не забыли. Талантов было немало: и в танцах, и в пении, и в декларировании стихов. Даже нашлись фотографы, которые запечатлели не только жениха с невестой, но и почти всех гостей. Для многих молодых трудармейцев такое веселье случилось впервые, и они впитывали в себя народный фольклор, учились танцевать. Особенно всем по душе была веселая «Опса Полька». Мина плясала с гостями так, что мел с ее танкеток осыпался, и они сделались серенькими, но разве это было важно?! Оставшиеся в живых трудармейцы радовались жизни, веря, что она теперь будет только лучше и лучше. А ведь у некоторых из них бывали моменты, когда они хотели умереть, чтобы не испытывать таких страшных испытаний, свалившихся на людей только за то, что они родились на свет – безжалостный и равнодушный...
Агата тоже к такому событию сшила себе и Мире ситцевые платья, купили дешевые танкетки и даже белые носки – вся эта красота казалось им верхом совершенства. Они сами себя не узнавали. Сколько времени проходили эти девочки в грубых, грязных одеждах, в колченогих сапогах. И вот, посмотрите, хорошенькие, со стройными ногами – их можно назвать красавицами. Мирра с роскошными рыжеватыми локонами, с лукавыми лучиками в золотистых глазах, высокая и статная. Агата, невысокого роста, косы черными змеями вьются по спине, глаза, как две темные блестящие вишни с горячим взглядом из-под густых бровей. Они были разными не только внешне, но и по характеру. Тетя Соня особенно старательно помогала своим подругам нарядиться. Она очень хотела, чтобы девчата понравились холостым парням.
- Мне уже в жизни ничего не надо, - приговаривала сорокалетняя женщина, причесывая локоны Мирры, - а вот вы, молодые, должны думать о будущем. Война позади, жить будет легче, вот и устраивайте свою жизнь, детей рожайте.
Тетя Соня замужем никогда не была. И не потому, что не хотела. Так сложилось. Парень, с которым она в молодости была помолвлена, утонул в пруду. Нелепая смерть: полез в воду за кувшинками для своей Сони, а она стояла на берегу, счастливая, ждала. И вдруг он взмахнул руками и ушел под воду, как будто сам черт утащил любимого в омут... Свадьба должна была состояться через неделю. Тетя Соня родила от него сына, но мальчик родился семимесячный, долго болел. Умер, когда ему не было еще и года. Так она и жила до самой войны, сначала с родителями, потом, когда они умерли, – одна.
На свадьбе Мирра пела и плясала, как заведенная, поглядывая на своего красавца Сашу. Танце-вать она с ним не могла – он почти весь праздник лихо играл, чередуя четыре музыкальных инструмента, запевая русские, украинские и немецкие песни. Он-то как-раз и задавал тон веселью, прекрасно исполняя мелодии то на мандолине, то на скрипке, то на гитаре и балалайке. Александр действительно был очень хорош собой, разительно отличался от других парней. В конце концов, Саша все-таки пригласил Мирру на танец и вызвался проводить ее домой. Радости девушки не было предела. Тетя Соня и Агата тоже порадовались за подругу. Агата тихонько стояла в сторонке, когда другие пары кружились в танце. Несмелая, тихая по натуре, она пряталась за спины других.
- Иди, танцуй, ты же молодая, чего тебе стоять, не прячься, - подталкивала ее в круг тетя Соня, но Агата стеснялась. Так и простояла все танцы в сторонке, наблюдая за другими.
Она с хорошей завистью смотрела на Мирру, ей тоже хотелось быть такой же смелой и зажига-тельной, как подруга. Агате понравился Саша, но кому он не нравился? Таких девушек на празднике и не было. Многие строили ему глазки, пытались пригласить на танец, но Мирра ревниво охраняла своего кавалера, она уже считала его своим! Тетя Соня засобиралась домой и Агата пошла с ней. А Мирра продолжала танцевать, дожидаясь, когда музыканты угомонятся.
На следующий день Мирра только и рассказывала о том, какой Саша умный и красивый. Он назначил ей свидание, но мужской лагерь располагался за несколько километров от женского, поэтому встречи их не могли быть частыми. Через несколько дней они встретились, а потом Саша надолго исчез. Мирра расстраивалась, переживала и не могла взять в толк, что же произошло, почему Саша не ищет с ней встреч.
- Я ведь не похожа на распутную девку, правда же?! - Спрашивала Мирра у своих подруг, - по-чему он меня бросил?
- Почему ты решила, что он уже твой, ведь он с тобой встречался всего лишь два раза, - говорила тетя Соня. - Если ты ему действительно понравилась, он обязательно придет.
- А если нет?! - заливалась слезами Мирра. - Я сама его разыщу и прямо спрошу, нравлюсь ли я ему...
- Вот этого делать как раз и не надо, - посоветовала мудрая тетя Соня.
Саша пришел в воскресенье. Мирра с тетей Соней отправились в деревню купить продуктов, а Агату оставили дома на хозяйстве. К тому же соседи по бараку, молодые супруги, попросили Агату присмотреть за их сыном, который раскапризничался и требовал маму. В это время кто-то тихонько постучался в дверь.
- Заходите, дверь открыта, - крикнула Агата, пытаясь успокоить малыша.
Девушка сделалась пунцовой, когда увидала Сашу.
- Посидите, Мирра скоро должна вернуться, - пригласила она гостя.
Саша согласился подождать.
Малыш кричал все громче, отбрасывая в сторону «игрушки», которые предлагала ему Агата. Из алюминиевых мисок она пыталась построить ему горку, из стульев домик. Но все было напрасно. Тогда Агата (что на нее нашло?) набрала в ложку немного соли и, сказав малышу, что это сахар, предложила ему его съесть. Что тот и сделал. Сначала мальчик весь сморщился, а затем заревел еще громче.
- Вот теперь ты плачешь по делу, - сказала Агата, но ей все равно было жаль ребенка, и она взяла его на руки, успокаивая.
Саша расхохотался. Его заливистый смех как-то враз успокоил мальчишку, он попросился к мужчине на руки. Саша стал с ним разговаривать, и в комнате воцарился покой. Саша с Агатой пого-ворили немного о том, о сем, и он, не дожидаясь, когда вернется Мирра, ушел.
- Что же сказать Мирре? - спросила удивленная Агата.
- Ничего, - ответил Саша.
Агата не знала, что делать? Не сказать Мирре – нехорошо, сказать – подвести Александра. Она решила не говорить, будь, что будет.
Девушка потеряла сон. Синие глаза молодого человека не выходили из памяти. О своих переживаниях Агата никому ничего не говорила. Но тетю Соню не обманешь:
- Что с тобой в последнее время творится? Думается мне, неспроста ты такая задумчивая и невеселая?
Агата сослалась на нездоровье.
Мирра переживала бурно, частенько жалуясь, что она, беспалая, никому не нужна.
- Ну что ты, - уговаривала ее тетя Соня, - причем тут палец? Ты такая яркая, красивая, найдется тебе достойный кавалер.
Но Саша пришел, не к Мирре – к Агате. Когда он вошел, Мирра радостно подбежала к нему, подставив щечку. Она и не сомневалась, что он вернулся к ней. Парень неловко ткнулся губами в щеку девушки и сказал, что он, собственно, пришел не к ней, а к Агате. В комнате стало так тихо, что у Агаты в ушах зазвенело. Тетя Соня вышла из комнаты, сославшись на то, что надо зайти к соседке. Мирра надув губы села на свою кровать, она ничего не понимала: «Почему к Агате?!»  Мысли метались: «Когда это они успели познакомиться, откуда Александр знает Агату?».
- Агата, пойдемте, погуляем на улице, я хочу с вами поговорить, - страшно смущаясь, пролепетал парень.
- А со мной ты не хотел бы поговорить? - сердито спросила Мирра. - Я думаю, что ты сначала должен поговорить со мной!
- Извини, Мирра, я не хотел тебя обидеть, но мне нечего тебе сказать, - ответил Саша, пряча глаза.
- Я выйду, а вы поговорите, - извиняющим тоном сказала Агата и направилась к выходу.
На улице ее начало трясти, как в лихорадке: «Неужели я действительно понравилась Саше? Господи, какое счастье! А как же Мирра, ведь мы с ней подруги?!». Она решила отказать Саше, если он хоть намеком даст понять, что она ему нравится, и посоветовать ему вернуться к Мирре...
Кто-то легонько обнял ее сзади за плечи: Саша! Агата первый раз в жизни почувствовала, как от приятных чувств земля уплыла из-под ног.
- Нет, нет, вернитесь к Мирре, нехорошо это, - попыталась уйти девушка.
- Подождите, выслушайте меня. Будьте моей женой!
Как гром среди ясного неба!
Через несколько дней Саша с Агатой отправились в загс в городок, расположенный километров за десять от лагеря. Их расписали сразу, и они... разошлись по своим баракам, даже ни разу не обняв друг друга от смущения.
Саша стал приходить в гости к Агате, свидания которых проходили на улице. Мирра первое время дулась на подругу, но вскоре ей встретился симпатичный молодой человек, и они решили сыграть свадьбу. А Саша с Агатой не захотели пышного торжества. Мало кто из знакомых знал, что они уже супруги.
Позже им, как молодоженам, дали комнату в бараке для семейных в том городке, в котором они расписались.
Какое это было счастье! Своя комната! Агата накупила дешевого полотна, нашила простыней, наволочек, сделала из белой ткани красивые накидки на кровать, выбив их по краям кружевными узорами, вышив цветными нитками-мулине. Саша, большой мастер столярного дела, смастерил стол, стулья, сундук, тумбочку, буфет. Чистенькая уютная комната нравилась всем, кто заходил к ним  в гости. Мирра со своим мужем жили по соседству, дружили семьями. Тетя Соня так и осталась в том бараке (в отдельной комнатке), в котором женщинам довелось жить в лихие годины. В этом месте образовалась небольшая деревенька со своим магазином, амбулаторией, столовой. Больше ста человек трудились здесь – в леспромхозе. Тетя Соня устроилась уборщицей в магазине и лечебнице, получала гроши, но привыкшая к малому, она не жаловалась на судьбу.
Трудармейцы уже могли не работать на лесоповале или – как Александр Винтер – в шахтах по добыче золота. (В первые дни войны Александра забрали в армию в качестве переводчика. Но потом, как все немцы, он был трудопленен. Ему тоже довелось несколько военных лет отработать в шахте, где он, как выяснилось впоследствии, работая в глубине шахты без респиратора, нажил себе силикоз легких и эта болезнь переросла в рак. В 58 лет он умер, пережив много тяжелых дней от болей и душевных страданий). Александр устроился в городке учителем немецкого языка. Специальное образование у него было – он до войны окончил Саратовский педтехникум (позже изменили название на «педучилище») на немецком языке, хотя студенты там параллельно обучались и русскому. (В конце пятидесятых годов он закончил Омский пединститут, факультет иностранных языков). Правда, учительский оклад был очень маленький, но всегда помогали семье те гроши, которые Агата зарабатывала шитьем. У Агаты оказались очень хорошие швейные способности. Женщины в большинстве своем шить не умели, поэтому Агата Емельяновна славилась на всю округу, как лучшая швея. Целыми днями она просиживала за швейной машинкой, обшивая детей и взрослых. Потребность в одежде была очень острой. Пальто и куртки, костюмы и платья – все умела шить молодая портниха. С рождением детей – это ее умение было особенно нужным.
 Жизнь более-менее налаживалась...

г. Павлодар,
1995 год.
Документальный рассказ опубликован в республиканской газете «Альгемайне цайтунг» (бывшая «Фройндшафт», где Александр Петрович Винтер был внештатным корреспондентом) - Алматы - август, 2002 г., в журнале «Нива» в № 12, 2005 г. – Астана. Вошел в мою литературную страницу в разделе «Творчество российских немцев» на сайте «Немцев Поволжья» в Германии – февраль 2013 г.