Ирина ВИНТЕР
Ангел в белом
Тоня была самой младшей из шестнадцати детей в семье Бутовых. «Бут» по-польски – ботинок, и детей из этой семьи деревенская ребятня часто дразнила то «ботинком», то «обувкой». Дразнилки эти были среди поселковых ребят безобидным развлечением. В свою очередь, и бутовские придумывали своим сверстникам клички, например, из фамилии Топынога получилось «топтыга», из Тышенберг – «тышка», из Дыновских – «дыня». Жили в украинском селе Лозино, на Житомерщине, одной большой и дружной семьей люди разных национальностей, постепенно смешиваясь, и, если бы не сталинские перегибы и репрессии, ущемление по национальному признаку, кто знает, «чистых» украинцев или русских, поляков или немцев с годами не осталось бы здесь вовсе. В тридцатые годы выселению из Западной Украины подверглись десятки тысяч «неугодных» немцев, поляков, болгар, евреев – в основном в Сибирь. Как считала власть: от греха подальше. Да и война внесла свои коррективы в устоявшуюся жизнь небольшого поселка.
Запах Родины, давно забытое, спрятанное в глубинах души безмятежье, только-только стали робко вкрадываться в жизнь, уставших от войн, поборов и нищеты, людей. Село потихоньку вставало на ноги после революционных событий и переборов с продразверсткой и коллективизацией. Люди обзаводились своим личным хозяйством, выращивали пшеницу, овес, ячмень, просо. Огромная семья Бутовых тоже разжилась кое-каким хозяйством, помаленьку выходила из бедности, и уже увереннее смотрела в будущее. Работать приходилось всем – от мала до велика.
У Тони так же, как у всех в семье, были свои обязанности.
- Отлынивать от работы негоже, - приговаривала Тонина мать, когда та с подругами просилась на речку Лозинку покупаться в жаркий день. Увы, это удавалось очень редко. Рабочий день у детей длился почти столько же по времени, как у взрослых. Детство Тони было безрадостным, как и у многих ее сверстников в деревне. Надо было делать уборку в большом доме, пасти гусей, выгонять в стадо коров, помогать старшим пропалывать картошку, которой, казалось, нет конца, таким большущим был огород. Картошка-то и была основным блюдом большой семьи. Ею еще кормили свиней, добавляли в пойло коровам, очистками подкармливали кур.
После третьего класса отец не отпустил больше младшую дочку в школу. Тоня, как и старшие дети (кто еще не отделился от родителей), должна была помогать по хозяйству. А учиться она очень хотела. Тоня Бут была одной из лучших учениц в классе, и учитель часто хвалил усердную девочку, это ей нравилось, и она старалась вдвойне. Особенно легко Тоне давалась математика. Подрастая, девушка втайне от родителей мечтала накопить денег и убежать из дома (куда – и сама не знала...), чтобы выучиться на фельдшера, а потом устроиться на работу в больницу. Ей нравились люди в белых халатах. Однажды в детстве она побывала с отцом в районной больнице и на всю жизнь запомнила этот день.
- Папа, а почему на тетеньках белые платья, они – ангелы? - спросила Тоня отца. Про Бога и анге-лов в белых одеждах ей втолковывала бабушка, старая, согнутая от непосильного труда женщина, глубоко верующая.
- Это не платья, это больничные халаты, которые носят врачи. А белые они потому, что работать с теми, кто болеет, надо обязательно в чистых, белых одеждах. Если на белое попадет грязь, то это сразу будет хорошо видно, и халат надо постирать. А на темном грязное заметить труднее, - попытался объяс-нить отец.
- Это, чтобы на них было видно грязную землю, да? - по-своему поняла девочка объяснение отца. Мать ругала Тоню, когда она, играя с подружками на улице, неосторожно пачкалась в земле.
Девочке казалось, что она попала в какую-то белую сказочную страну или на небо к ангелам.
***
Но белые одежды Антонина не носила никогда; серые, темные – на долгие годы прочно заняли место в ее скудном гардеробе, заполнив своими неяркими оттенками все жизненное пространство в нерадостной судьбе Тони. Она, судьбинушка, распорядилась по-своему – жестоко и бескомпромиссно...
Но прежде, чем беда впервые постучалась в ее окно, Тоня познала и счастливые дни, короткие, как мгновение.
***
- Тоня, тебя Роберт зовет, - шепнула ей на ушко подруга Катя, пробравшись в огород, где Тоня пропалывала картошку.
Тоня с Катей были неразлучны и всегда делились всеми девичьими секретами, ничего не утаивая друг от друга. Катя знала о тайной симпатии Роберта Тышенберга и Тони Бут. Тоня же, в свою очередь, выручала свою подругу, когда Катю Хомякову приглашал на свидание Петька Мереха. Эти скрытые свидания уже всем в деревне были известны, но молодые люди пока стеснялись открывать свои чувства. Тоня, невысокая, темноволосая, чернобровая, спокойная и уравновешенная, а Катя – выше своей подруги на целую голову, с копной волос пшеничного цвета, с бесинками в светлых, с серыми крапинками глазах, задорная и веселая. Видимо, разные по характеру люди тем самым и притягивают друг друга, когда зарождается крепкая дружба.
У Антонины сердце екнуло от радости: снова Роберт пригласит ее на свидание... Она поправила на голове косынку, побежала к корыту с дождевой водой, которая накапливалась, сбегая по желобку на крыше, смыла с ног пыль, обула танкетки и степенно вышла за калитку. Роберт стеснительно переминался с ноги на ногу, ожидая любимую девушку. Она постаралась скрыть свое волнение, но глаза горели счастьем: ее полюбил самый красивый парень в деревне. Многие девушки вздыхали по такому завидному кавалеру, но он почему-то выбрал Тоню. В глубине души она сама удивлялась этому его выбору, но и гордилась перед подругами. Нельзя сказать, что Тоня была красива, и статью-то особой Бог не наградил, но в ней угадывалось столько женского обаяния, такой внутренней чистотой лучились ее темно-карие глаза, что на нее обращали внимание многие парни. Девушка не без основания считала, что, к примеру, Катерина, ее подруга, и то больше подошла бы по внешности к Роберту – оба высокие, яркие, запоминающиеся. Но тут как Бог на душу положит. Петька, кавалер Кати, наоборот – щуплый, невысокого роста. Но, в отличие от Роберта, это был смелый, решительный парень, умел красиво ухаживать за девушками, и тут ему равных не было. Он кондебобером ходил вокруг Катерины, сыпал комплиментами, завораживал жгучими взглядами. Трудно было устоять перед таким кавалером. Катя шепотом рассказывала своей подруге о том, как сладко обнимает ее на свиданиях Петро. Дело у них шло к свадьбе.
- Приходи вечером к речке, на наше место, - смущаясь и краснея, пригласил Роберт Тоню. На по-следнем свидании Роберт робко чмокнул в щечку свою подругу. Тоне показалось, что весь мир перевернулся, таким оказался этот поцелуй: новое, неизведанное чувство испытала она, и не справившись со стеснительностью, убежала от парня. Антонина сразу поняла, что свидание сегодня будет особенным.
- Коров подою и приду, - ответила девушка и скорей спряталась за калитку.
В руках у нее все спорилось, она даже не замечала усталости от тяжелого труда, вспоминала свои встречи с любимым и порхала как бабочка. Вечером она помогла старшей сестре Елене подоить коров, умылась дождевой водой и надела свое любимое ситцевое в синий цветочек платье. Приличный отрез ткани отец купил года два назад в районном центре, куда возил на продажу масло и картошку. Мать скроила три платья своим дочерям. По тем временам это было богатством! Девушка расчесала густые волосы, заплела косы и корзинкой уложила их на затылке.
Роберт тоже принарядился, надев темно-серый костюм, который в семье Тышенбергов мужская половина носила по очереди. Он сегодня волновался сильнее, чем при первых свиданиях. Днем молодой человек сказал родителям, что хочет жениться.
- Все-таки на Антонине решил жениться? - спросил отец.
- Откуда вы знаете? - удивился Роберт.
Мать с отцом рассмеялись.
- Да уж весь хутор об этом гутарит, - на украинский манер ответила мать.
- Ничего, хорошая девушка, - констатировал отец, - серьезная, работящая. Женись!
Вечером Тоня с Катей пришли к Лозинке, где их поджидали кавалеры. Тёплый воздух был наполнен вечерними ароматами, взывая к любви. Луна крупным шаром нависла над отдыхающей от зноя землей, освещая реку неживым лунным светом. Лёгкий ветерок слегка волновал поверхность воды чуть заметной рябью. Тёмные деревья сонно затихли, впитывая в себя вечернюю прохладу. Тишина оглушала своей непроглядной пустотой, слышалось только иногда негромкое уханье проснувшейся к охоте совы. Петро отвязал лодку, и они с Катериной поплыли на другой берег, чтобы всласть пообниматься в укромном месте. Роберт с Тоней прогуливались вдоль берега.
- Тоня, выходи за меня замуж, - выдохнул Роберт. Он едва справился со стеснительностью. - В воскресенье пришлю сватов.
Неожиданно девушка почувствовала такой прилив нежности, таким родным стал ей вдруг Роберт, что она невольно прижалась к любимому, не испытав при этом ни капельки смущения.
Родители Антонины в воскресенье накрыли стол и ждали гостей. По такому случаю мать напекла пирогов с капустой, сварила вкрутую яйца, покрошила на рассыпчатую вареную картошку укроп, выставила на стол сливочное масло и домашний хлеб с холодным, из погреба, квасом, который был очень кстати в жаркий летний день. За стол сели все, кто в этот торжественный для семьи момент оказался дома. Довольство так и светилось на лицах хозяев и гостей: родители невесты рады такому работящему, из достойной семьи, жениху, а родители жениха – невесте. Свадьбу решили не играть, так как обеим семьям жилось трудно. Договорились ограничиться праздничным обедом.
Молодых расписали в районном центре. Тоня, счастливая и похорошевшая, нарядилась в новое ситцевое платье и в новые туфельки, а Роберт – в единственный в их доме мужской костюм и в новую рубашку. За столом собрались только родные из породнившихся семей и близкие друзья Роберта и Тони. Это была большая компания, и застолье вылилось почти в настоящую свадьбу. Карл, брат Роберта, был хорошим гармонистом, он принес из дома инструмент, и гости под гармошку пели и плясали почти до полуночи. Заходили поздравить соседи и тоже присоединялись к веселой компании.
Никто еще не знал, какая страшная судьба уготовлена этим людям через год-другой...
***
Первый месяц молодые жили у родителей Роберта. В избе было тесновато, и вскоре родственники помогли молодой семье, как тогда говорили, «построиться». Камышитовый дом был небольшим, но для Тони с Робертом он казался раем. Две комнаты, сени, вокруг дома достаточно большой огород. Роберт построил сарай, родители поделились с молодыми живностью: телка, два поросенка, куры и гуси – это было неплохим подспорьем в хозяйстве.
Но все эти блага уже мало помогли, на Украине начал свирепствовать голод, и в семье постепенно исчезли все продовольственные припасы.
Первенец Роберта и Тони, сын Александр, родился уже в тяжелую годину. Несмотря на трудности, это была счастливая семья. Но беда поторопилась раскинуть сети у их дома, поджидая свою жертву.
- Тоня, с Робертом случилось несчастье, - кричала, вбежав в избу и задыхаясь от плача, Катерина. Она была на сносях, но, несмотря на тяжесть своего положения, первая прибежала к своей подруге, чтобы поддержать в такую страшную минуту.
- Господи, что случилось? - испугалась Тоня.
- В него попала молния!
Тоня оцепенела.
- Тонечка, очнись, не пугай меня, - Катя кинулась за кружкой с водой, пыталась заставить свою подругу выпить хоть глоток, но все было бесполезно...
Мужики в этот день начали сенокос. Жаркое, без дождей, лето не давало надежд на хороший укос. Дождь за летний сезон лишь пару раз брызнул и был таков, оставив на произвол судьбы огороды, сады и, что самое страшное, поля и угодья. Чем зимой кормить скот, как прожить без пшеницы, без картошки? И вдруг, в первый день сенокоса, после обеда над землей нависла бугристая, свинцового отлива туча, грохнул гром, и хлынул такой ливень, как будто отыгрывался за упущенные два-три года сухостоя. Казалось, что прямые струи дождя, стоя на земле, крепко держат тяжеленную тучу. Роберт, как и все, побежал под сень дерева, где его и настигла молния.
Родные и односельчане хоронили молодого человека так горько, как, наверное, никого в деревне. Скромный, работящий, безотказный, мастеровитый – его уважали все, кто знал. На вдову страшно было смотреть: лицо почернело и осунулось, горькие складки обозначились у губ. Она как будто онемела, только у могилы, когда гроб с телом стали опускать в землю, у нее вдруг из горла вырвался страшный крик, челюсть свело в сторону. Этот ее приступ испугал всех кто пришел проводить в последний путь ее мужа.
Когда Антонину с кладбища привели домой, у нее неожиданно начались родовые схватки. Ее второй ребенок должен был родиться через два месяца, но нервное истощение надорвало и без того слабый организм матери, и малыш родился семимесячным. Никто не верил, что мать с ребенком выживут, настолько плохим было их здоровье. Антонина долго лежала в постели, отказали ноги, а за ее сыновьями ухаживала Тонина старшая сестра Соня.
Следом за Робертом похоронили Тониного отца Готфрида Леонидовича. Он уже давно хворал, но продолжал много работать, да и недоедание сказалось, может быть, еще сильнее болезни. Тоня забрала к себе мать. Елизавета Генриховна ухаживала за детьми, помогала дочери по хозяйству, а Тоня работала с утра до поздней ночи, чтобы прокормить семью.
После нескольких лет неурожая начался страшный голод. Постепенно в деревне не осталось даже кошек и собак – всё было съедено. Люди умирали целыми семьями, дошло до того, что хоронить их позже уже никто не мог от слабости. Те, кто уходил из деревни в поисках пропитания, погибали на дорогах. Трупы съедали звери, расклёвывали птицы. Многие от голода сходили с ума. Несколько страшных случаев людоедства произошли и в Лозино, когда сумасшедшие родители зарезали своих детей. Никто уже ни на что не обращал внимания, весь смысл жизни сводился к тому, чтобы найти пропитание.
Однажды выжившая из ума Тонина соседка, Валентина Грибова, предложила своей односельчанке Шуре Дробиноге сделку, от которой та долго не могла оправиться.
- Давай зарежем твоих детей, а я дам тебе соли, и мы засолим мясо, - заискивающе захихикала она...
Шура страшно закричала на больную женщину, та испугалась, убежала, спряталась дома под кро-ватью и уже не вылезала оттуда, покуда не умерла. Шура несколько раз заходила к ней домой, уговаривала Валентину выйти на улицу и нарвать хотя бы лебеды для супа. Но это было бесполезно, Валя плакала и жаловалась, что ее хотят зарезать. Потом Шура с Тоней вытащили мумифицированный труп Валентины из-под кровати и закопали в ее же огороде – тащить на кладбище хоть и тощенькое тело они были не в состоянии. В скрюченных пальцах покойной была зажата тряпичная сумка с солью. Это – единственное богатство – и несчастная женщина не рассталась с ним, даже умирая. Видимо, в ее больном воображении горстка соли ассоциировалась с жизнью.
Но судьба все-таки не пощадила Шуриных детей. И ее тоже. Муж Шуры Василий Дробинога летом подался на поиски заработка в город, да так и сгинул в ненасытной утробе безжалостного времени. Дотянули до зимы, спасаясь травами, грибами, которых, правда, в округе уже трудно было отыскать. А зимой и вовсе есть стало нечего... Все умерли от голода. Сначала тела лежали в доме, потом в сарае, куда их затащили соседи. Морозы сдерживали тление трупов, но к весне, когда Тоня с двумя братьями Емельяном и Леонидом решили все-таки закопать тела в огороде, они с трудом распознали, кто из них кто: крысы обгрызли тела до неузнаваемости.
Как-то Тоня в окно увидела, как ее одногодок Марьян Дыновский, уже не стоявший на ногах, то шел, качаясь от слабости, то полз с ножом в сторону чудом выжившей худой собачонки, которая ела на дороге свой кал. Животина заметила человека и сразу поняла, что ее ждет. Бегать она уже тоже не могла: собака на полусогнутых лапах отползала от него и выла, человек – за ней, плакал и звал... Никто не хотел умирать – ни люди, ни животные. У Тони от этой картины началась истерика. На следующий день она пыталась оттащить труп этого парня с дороги в кусты, чтобы хоть как-то почтить смерть человека, но сил на это у нее не хватило. От трупа люди отрубали и отрезали куски и несли домой, чтобы скорее сварить суп, остатки расклевали птицы. А собачка, которую Марьян не догнал, тоже пировала вместе с теми, кому перепало человечины от мертвого тела. Трупы теперь для многих голодающих стали основным питанием, хотя отравления от такой еды иногда заканчивались плачевно...
На земле стало неуютно: летом белое солнце беспощадно выжигало ее, выпивало из кормилицы последние соки; зимой серые лютые дни изматывали пронизывающим холодом. Спасения в этом кро-мешном аду не было. Тоне иногда казалось, что какой-то тайный дух, обозленный и беспощадный, мстит всему живому на грешной земле таким вот страшным образом: ешьте друг друга; смотрите на жуткую смерть привычно, равнодушно, бесстрастно; выживайте в этой борьбе с лихом, как хотите; забудьте о святости, о человечности; превращайтесь в нелюдей... Ни заклинания, ни молитвы – ничего не помогало. Добро, казалось, навсегда ушло из жизни сотен тысяч людей, позволив злу завладеть миром – жутко и бескомпромиссно. Оно как камень, пущенный из роковой пращи...
***
Тоня с детьми выжили в схватке с голодом. Они с Робертом, когда он еще был жив, как и брат Тони, Емельян, не зарезали корову (как это сделали почти все в поселке), изо всех сил добывая на ее прокорм сено и солому. Корова – кормилица – спасла семью от неминуемой смерти. Молоко, правда, пили редко, в основном оно шло на масло, которое выменивали в райцентре на хлеб. У них хватало силы воли не съедать зимой всю картошку, оставляя на семена. Ее, прежде чем посадить в землю, разрезали на столько кусочков, сколько «глазков» было в каждой картофелине. Также сажали и «лушпайки» от картошки, в которых оставались «глазки», они прорастали и тоже давали кое-какой урожай. Правда, из-за засухи урожай был небольшим, но все-таки, при разумном распределении, его хватало до весны. Летом собирали ягоды, травы, сушили это богатство на зиму, заваривали травяной чай, спасаясь от цинги. Травы шли в супы, забеленные молоком. Постепенно в округе стали исчезать крапива, лебеда, ягоды, грибы. Чтобы отыскать съедобную траву, людям приходилось уходить от поселка все дальше и дальше, и многие от слабости не возвращались. Никто их, естественно, не искал.
Умерла Елизавета Генриховна. Она, когда не было дома Антонины, отдавала последние крохи детям, а сама уже едва передвигалась от голода. Тоня догадывалась об этом, за столом сама следила, чтобы Елизавета Генриховна съедала свою порцию еды. Но это не помогло, старушка слегла и через несколько дней скончалась. Емельян, Леонид и Тоня с большим трудом выдолбили еще не успевшую оттаять землю, завернули мать в старенькую простыню и опустили тело на веревках в яму. Потом посидели на земле, чтобы набраться сил и, задыхаясь от слабости, закопали могилу. Никто при этом не проронил ни слова.
- Боже мой, умерла наша мать, а мы и слезинки не уронили, - сказала Тоня, когда она с братьями возвращалась с кладбища. Слезы тоже остались в прошлой жизни. Они облегчают душу, лечат. А к измученным страданиями людям слезы не приходят…
Старшему сыну Тони было два года и девять месяцев, младшему Володе восемь месяцев. Малыш ел всё, что ели взрослые, материнского молока ему не хватало, а потом он был лишен и его, молоко пропало. Видимо, от недоедания организм матери перестал его вырабатывать. Единственному в семье, кому полагалось неразбавленное коровье молоко – это самому младшему.
Антонину пугала предстоящая зима. Летом надо накосить сена для коровы, насобирать побольше съедобной травы, грибов. Картошка, которая в былые годы в июне цвела пышным цветом, тоже не радовала глаз своей пожелтелой сухой ботвой, значит, ее будет мало. Сделать запасы, чтобы дотянуть до весны, становилось все труднее. Сила духа, которой Тоня в душе гордилась, таяла с каждым днем.
Непредсказуемая жизнь продолжала ткать свои темно-серые сюжеты...
***
В июле началось переселение по национальному признаку. Куда – никто не знал. Семьи Бутовых и Тышенбергов тоже попали в списки депортируемых. Тоня собрала кое-какую одежду, старое одеяло, сложила в сумку остатки картошки и лука, кусок хлеба и с этим добром покинула дом. Корову увела к старшей сестре Елене. Сестра почему-то осталась вне списка выселяемых.
Когда на железнодорожную привокзальную площадь согнали переселенцев, Антонина даже растерялась: она никогда в своей жизни не была в городе и никогда не видела столько народу. Одной рукой мать прижимала к груди младшего сына, в другой тащила узел с вещами, рядом за юбку держался трехгодовалый Сашенька. Она строго предупредила малыша, чтобы он крепче держался за маму. Но когда началась посадка в поезд, людей стали подталкивать охранники, торопили с посадкой, беспокоясь, чтобы ненароком кто-нибудь не сбежал. В давке Антонину с младшим ребенком толпа занесла в поезд, а Сашенька затерялся среди людей на перроне. Тоня страшно кричала, рвалась на улицу, но выбраться было невозможно. Она пыталась выглянуть в окно вагона, но и окно было недоступно. Поезд тронулся, часть народа так и осталась на перроне. Несколько женщин бились в истерике, оказывается, не только Тоня потеряла в людской давке своего ребенка, многие семьи, как потом выяснилось, не досчитались своих родных. На них не обращали внимания, каждый был занят своим горем, никто не знал, куда их везут, что ждет переселенцев на новом месте...
Антонина пыталась искать ребенка в поезде, в надежде, что толпа могла занести его в вагон. Но пройти по вагонам было непросто: люди сидели прямо на полу – и в проходах, и в тамбуре – из-за не-хватки мест. У нее теплилась надежда, что Сашенька найдется по приезду, и эта мысль немного успокоила несчастную женщину. Тоня не знала, что из поезда людей будут высаживать на разъездах небольшими группами.
Ехали несколько суток с пересадками. Ни еды, ни питья, днем в поезде невыносимая жара, ночью от холода укрывались всем, что попадало под руки. Несколько раз поезд останавливался, людей по очереди выгоняли в лесопосадки по нужде. Изможденные, они пробовали есть траву, но это не спасало от голода и жажды. На остановках успевали выносить трупы, которые оставляли в лесопосадках. Во время пересадок из одного поезда в другой Антонина искала в толпе Сашу, но в такой давке и страшной суете поиски ничего не давали.
На одном из разъездов часть людей высадили и оставили в глухой ночи. Тоня с ребенком тоже оказалась в этой группе переселенцев. Хорошо, что дело было летом, и несчастным не пришлось искать укрытия от холода. Посовещавшись, разделились на две группы и отправились – одни в одну сторону, другие – в другую, в поисках жилья. Антонине было очень тяжело нести годовалого Володю на руках, от истощения и слабости она едва плелась в хвосте колонны, стараясь не отставать. Каждый из этих измученных людей нес что-нибудь в руках, поэтому помочь ей никто не был в состоянии.
Вдруг Тоня почувствовала, что силы ее оставляют.
- Я не могу идти, - слабым голосом сказала она своей соседке по несчастью, - возьмите ребенка, помогите ему, ради Бога.
- Я сейчас попрошу людей, чтобы они сделали привал, - ответила женщина, - посидишь немного, наберешься сил и пойдешь дальше. Думай о своем ребенке, - строго сказала она.
Наверное, материнская любовь дает силы, и Антонина преодолела путь в несколько километров с ребенком и узлом в руках. Ужас этой ночи, когда люди шли в неизвестность, впечаталась в их памяти навсегда. Тоня потом всю жизнь считала, что им помог Бог, которому все усердно молились: к утру группа переселенцев, в которой находилась она с ребенком, набрели на деревеньку. Как оказалось, это небольшая сибирская деревушка в Омской области. Спасибо тем, кто дал им временный кров, помог в такой тяжелой ситуации. Через несколько лет, когда переселенцы обжились на новом месте, для них самыми дорогими гостями в уже добротных домах всегда были их спасители...
Но более благополучная жизнь наступила гораздо позже.
***
Приезжие тут же взялись за постройку землянок, подряжались на любую работу. К зиме у многих из них был уже свой кров и даже кое-какие продуктовые запасы. В основном в этой деревне переселенцами оказались немцы. Мастеровитые, усердные в работе, знающие толк в сельском хозяйстве, они быстро освоились на новом месте, им доверяли и местные жители и помогали чем могли; все это дало новым жителям колхоза шанс на выживание. Без потерь, конечно, не обошлось: от лишений умирали еще долго. Местное кладбище за два-три года разрослось втрое.
Антонину определили к старикам Комариным, которые жили с младшей дочерью. Старший их сын уже жил своей семьей отдельно. Тоне, конечно, одной невозможно было построить землянку, и старики позволили молодой женщине пожить пока у них. Это были очень хорошие люди, и Антонина сердцем прикипела к ним. Ни они, ни она никогда не забывали тот день, когда Антонина с ребенком впервые переступила порог их дома. Запахи наваристого со свиными шкварками супа настолько сильно подействовали на голодного человека, что молодая женщина у порога упала в обморок. Старики полмесяца маленькими порциями кормили Тоню, приучая организм к более сытному питанию. Это было такой пыткой, что Тоня еще не раз теряла сознание от недоедания. Ей иногда хотелось наброситься на еду и есть, есть, есть. Желание наесться у нее проявилось сейчас еще сильнее, чем в то время, когда она вообще не видела нормальной пищи. Малыша в основном отпаивали домашним молоком, разводили в нем вареную картошку, и этой кашицей кормили. В эти дни постояльцы Камариных больше лежали, от слабости они едва передвигались. Постепенно все вошло в норму, голод отступил.
Сибирякам жилось трудно, но такого голода, как на Украине, здесь не было, хотя тоже недоедали. Тоня без выходных каждый день с раннего утра работала в колхозе, получая за это то немного муки, то подсолнечного масла, то комбикорм для скота. А вечерами управлялась по хозяйству, помогая старикам. Они же и ухаживали за маленьким Володей, любили его как родного. Когда их младшая дочь Лидия вышла замуж и ушла от родителей к мужу, дядя Ваня с тетей Клавой попросили Антонину оставаться у них столько, сколько она пожелает. И Тоня осталась, заменив им дочь. В жизни бывают такие случаи, когда чужие люди становятся родными, и чувства эти вполне реальны и осязаемы. Так сложилось в их семье, и Антонина всегда молилась за здоровье дорогих родных.
- Тоня, говорят, что в соседней деревне тоже живут переселенцы, - радуясь от такой хорошей новости, сказала ей как-то подруга - украинка Елизавета. - Давай отпросимся в воскресенье, сходим туда, может, кого-нибудь из родных встретим…
Тоня просто задохнулась от такой вести. Кто знает, может быть, ее братья или сестры, которых тоже сослали в Сибирь, живут там. Она вместе со своими новыми подругами сходила туда пешком. И... нашла. Ее старший брат Емельян со своими детьми жил во второй половине дома у супругов Ивана и Марии Нейфельд. Муж Марии подался на заработки в Омск, дома бывал редко, мало чем помогал по хозяйству, и оно пришло в упадок. Емельян привел в порядок подворье, отремонтировал дом, ограду, косил сено, разводил скот, птицу, за что его ценили в семье Нейфельдов и не хотели, чтобы он отделился.
Емельян овдовел еще на Украине. Его жена Эмилия Вакенхут родила двойню и в этот же день умерла, следом ушли из жизни двойнята. Емельян остался с четырьмя детьми, младшей дочке Агате шел шестой год. Никогда, сколько жил на этом белом свете, не забывал он те страшные годы. Каждое утро Емельян видел голодные глаза своих детей, с надеждой смотревших на отца. Он удивлялся, что дети никогда не плакали, не требовали еды. Они помогали отцу по хозяйству как взрослые. Все, что бы ни делалось для спасения детей, было им четко продумано, жестко распланировано. Он сумел организовать свою жизнь так, что семья выжила. Емельян во многом помогал и своей сестре в эти страшные дни, за что Антонина всю жизнь была благодарна своему любимому брату.
Емельян был большим умельцем во многих делах: валял валенки, паял прохудившуюся посуду, столярничал, умел класть печи и шил одежду – даже верхнюю. К нему с просьбами шли со всей деревни, он никогда никому не отказывал, за что люди уважительно относились к талантливому односельчанину. Полдеревни в лихие годины ходили в обуви, сделанной Емельяном. Он выдалбливал из дерева башмаки, да так, что ходить в них было удобно. Изнутри эту обувку выкладывали мягкой шерстью, а когда и ее не стало в голодном поселке, в ход пошло сено. В любом случае, зимой люди уже могли выйти из дома, ведь из-за нехватки обуви такой роскоши многие были лишены. То же самое было и с зимней одеждой, которую в семьях в холодное время носили по очереди.
Емельян смастерил себе и Роберту с Антониной маслобойки, с помощью которых они тоже зарабатывали на пропитание, сбивая масло и торгуя в райцентре. Он запретил им резать корову, чем спас две семьи от голодной смерти. Антонина, когда овдовела, жила крепкой поддержкой старшего брата, как материальной, так и духовной.
Эта встреча была такой радостной, такой неожиданной для брата и сестры! Как оказалось, Емельян с детьми был во второй группе переселенцев в ту ночь, когда их высадили из поезда, и люди разделились на две группы. Но в темноте они друг друга не заметили...
- Емельян, я потеряла Сашеньку, - первое, что сказала ему Антонина при встрече, когда наплака-лась на его плече. Никому за это время она не могла пожаловаться на свое страшное горе. Кто мог бы ей посочувствовать так, как родной брат, тем более у всех были свои беды.
- Господи, как же так могло случиться? - у мужчины на глазах заблестели слезы. Он хорошо пом-нил своего симпатичного, смышленого племянника. Тоня, рыдая, поведала ему историю с потерей ма-лыша.
Емельян взялся за поиски Сашеньки. Куда он только ни писал письма: в детские дома, в приюты на Украину и в Россию. Увы! Как найти ребенка, который, по малолетству, даже фамилии своей еще не знал. Страшнее всего в этой ситуации была неизвестность: что стало с малышом, не испытывает ли он сейчас, если жив, мучений. Сколько потом Антонине довелось жить на белом свете, столько она и плакала по своему ребенку. Карие глаза несчастной женщины постепенно сделались бесцветными, с блеклой полоской вокруг зрачка. А когда-то они были темными, блестящими как сливы.
***
Ее сыночку Володе исполнилось пять лет, когда началась война. Через несколько месяцев Тоню забрали в трудовую армию, а ее сын остался с дядей Ваней и тетей Клавой. Молодая мать заходилась криком так же, как и все женщины, когда их отрывали от детей. Но, в отличие от многих, ее ребенок был пристроен. Тоня не сомневалась, что старики будут любить его и ухаживать как за своим родным. Одно ее беспокоило – их возраст, хватит ли у старых людей сил, чтобы выжить самим и помочь ее сыну?
- Не сильно убивайся, - сказал ей на прощанье дядя Ваня, - он ведь не с чужими людьми остается…
- Милый, хороший мой, дядя Ваня, - причитала Тоня, - всю жизнь буду на вас с тетей Клавой мо-литься!
Везли женщин в таких же товарных вагонах, как и тогда, когда депортировали из Украины, с той только разницей, что у них теперь на руках не было детей.
Три с лишним года во время войны и три года после Тоня работала в трудармии на Урале. Сначала бригада, в которой находилась Тоня, работала за станками на заводе по выпуску деталей для оружия, но через пару месяцев их всех перевели на лесоповал, где женщин ждал тяжкий мужской труд. Глубокие сугробы, в которые работницы проваливались чуть ли не по пояс, сначала утаптывали, чтобы легче было добраться до комля, а потом тупыми пилами долго и мучительно пилили толстые стволы. После этого надо было еще отделить ветви и оттащить их подальше, чтобы освободить место для транспорта. Но еще тяжелее эта работа давалась весной, когда женщинам приходилось работать стоя по колено в воде. Перерывов не было, обеда тоже, вместо воды ели снег. У Тони, как и у всех ее подруг по несчастью, болели руки, спина, пульсирующая боль в голове от перенапряжения не проходила ни днем, ни ночью. Норма выработки была непосильной. За недоработку урезали хлеб, выдаваемый по карточкам.
- Вера Петровна, сделай сегодня приписку Марии, - попросила как-то Антонина своего бригадира. - Я понимаю, что это опасно, но посмотри, как плохо она себя чувствует, и, конечно, норму ей не выполнить даже наполовину…
- Нет, ты не понимаешь, о чем меня просишь! Думаешь, тебе одной жалко людей? - ответила Вера Петровна, - Хорошо, я попробую, но кроме нас с тобой этого никто не должен знать, даже сама Мария…
С этого дня бригадир, рискуя собственной жизнью, частенько завышала норму выработки своим работницам, спасая их от голодной смерти. Риск был большой, но, слава Богу, пока все обходилось…
Самое невыносимое начиналось вечером, после трудового дня, когда нестройная колонна трудар-меек плелась в лагерь. От усталости и голода многие падали и уже не поднимались, а помочь им никто не был в силах. Потом на плацу нудная перекличка и перечисление норм выработки еще битый час не позволяла женщинам укрыться от холодного ветра в помещении.
Жили в бараках. Как ни конопатили мхом и травой щели в стенах этого жилища, зимой внутри был лютый холод. Морозы на Урале иногда доходили до 40-45 градусов. Кормили два раза в день – утром и вечером. Едой назвать то, что им давали, было трудно. Рабочий день начинался в шесть утра, до этого им еще предстоял марш-бросок в лес пешком, в сопровождении охраны, а вечером – обратно. Люди падали замертво, и постепенно оплакивать их уже никто не был в состоянии. Если умирали в лесу, трупы наспех засыпали снегом, а летом – землей вперемешку с листьями.
Особенно сильно, кроме голода и холода, женщины мучались от вшивости и грязи. Банные дни случались крайне редко, помыться в эти дни тоже удавалось не всегда: много народу, нехватка тазов и мыла. Вечером, после ужина, женщины торопились в бараки, чтобы занять очередь за тазом. Обмылок ценился на вес золота, за него даже иногда могли расплатиться куском хлеба.
В таких условиях человек превращался в равнодушное существо, не способное ни о чем больше думать, как о хлебе и тепле. Сострадание осталось в другой жизни. Даже тех подростков, которых присылали в лагерь взамен умерших, тоже некому было пожалеть. Новые партии трудармецев, от 14 до 17 лет, пополняли ряды трудоплененных. Молодые гибли чаще, чем взрослые. Им не хватало житейского опыта, силы воли, чтобы растягивать паек, а не проглатывать его, не жуя. Единственное, что женщины могли для них сделать, это поручать им более легкие работы на кухне и в лесу.
Летом трудармейкам было чуть полегче. Оттаивали после зимней стужи, находили кое-какое пропитание. С голодными людьми делилась своими щедротами тайга, подкармливая ягодой, грибами, травой. Но и это порой таило в себе коварство: травились очень часто. Ров, куда скидывали трупы, трудармейцы рыли сами. Ближе к лету закапывали – тяжелые запахи отравляли всю округу – и рыли новый. В этом месте вольготно жилось воронам. Жирные, они тучами кружили над «скотомогильником», как называли это кладбище трудоплененные. И еще – крысам. Эти твари совершенно не боялись людей, и в тот момент, когда им мешали трапезничать, они окрысивались с дикой злобой, и даже были случаи, когда нападали на людей, как будто знали, что от слабости человек не сможет защититься или убежать. Женщины боялись их больше, чем злых охранников. Здоровенные, с толстыми, сильными хвостами, они жирели и размножались себе тут на полное здоровье. Часто этих откормленных грызунов женщины видели и в бараке, и в столовой, видимо, крысы здесь грелись. Их писк и драки по ночам мешали спать. Когда они носились по крыше барака, то жильцов удивлял их гулкий, дробный топот, трудно было поверить, что это всего лишь крысы, а не конная артиллерия…
Так уж устроена жизнь: рядом с человеческими несчастьями – войнами, голодом, мором – всегда вольготно соседствует всяческая нечисть, «узурпируя территорию» и «властвуя» на правах сильнейших. Но в нормальных человеческих условиях вся эта гадость куда-то исчезает, или уходит в подполье, ожидая своего часа…
***
Тоня подружилась с двумя трудармейками – Эльзой Видиккер и Марией Журавлевой. Эльза родилась в Саратовской области, немка. Она со своими земляками была депортирована в первый год войны в Сибирь. Их семью подняли ночью, не дав даже толком собрать хотя бы самое нужное (были случаи, когда женщины так и ехали в ночных рубашках, прижимая к себе почти раздетых детей), запихнули в грузовые вагоны и, как скот, везли несколько дней в неизвестность. Половина этого живого «груза» так и не доехала до места назначения… Эльзу забрали в трудармию вместе с сестрой и двумя братьями, но их направили в разные лагеря, и девушка ничего о своих родных не знала. Как выяснилось после войны, когда Антонина уже на свободе (трудовой лагерь все, кто через него прошел, считали каторгой) переписывалась с Эльзой, ее два брата умерли в трудармии от голода, а сестра Ирма выжила, но осталась с искалеченной рукой. Ирма в лагере, чтобы несколько дней отлежаться в лазарете, получить более сытный паек и тем самым спасти свою жизнь, попыталась отрубить себе на руке мизинец, но промахнулась и тяпнула топором по руке, да так, что два пальца остались на пне в лесу, где она это сделала. Началось нагноение, и в лазарете ей отрезали руку почти по локоть. Непосильный труд, тяжелейшие условия, где царствовали страшный голод и холод, вынуждали людей идти на членовредительство, чтобы отлежаться в теплом лазарете и таким образом спастись от смерти.
Мария – землячка Тони из Украины. В Сибири они жили в одной деревне, вместе работали дояр-ками на ферме. В трудармии тоже оказались рядом, да так и старались не отходить друг от друга, каждая в душе считая другую талисманом и отдушиной. Им было что вспомнить, о чем поговорить, поделиться скудными весточками из дома. Это очень помогало, все-таки кое-какое душевное равновесие тоже давало арестанткам шанс продержаться. Марию оторвали от четырех детей, мал-мала меньше. Оставаться им было не с кем. Ее муж перед самым началом войны умер, так и не оправившись от болезней, преследовавших его еще с голодной украинской земли. Больше никого из родных у молодой женщины в сибирской стороне не было.
- Мария, я получила ответ от тети Клавы, - показала Тоня конверт своей подруге, - танцуй, тут и для тебя есть хорошие вести.
Почта, хоть и очень редко, но доходила до их лагеря.
- Можно мне прочитать? - заволновалась Мария.
- Конечно, читай и радуйся!
Из письма женщины узнали, что детей Марии приютили старики Шнайдеры (переселенцы из Украины). Прочитав это письмо, Мария не могла сдержать слез, которые вылились в истерику. От большой радости – такое тоже случается. Подруги едва ее успокоили.
Но Мария все-таки не выдержала лагерных испытаний и умерла. В последние дни своей жизни она отказалась от пищи. Организм стал отторгать «пойло» с порченой картошкой, называемое супом, и каши из недоваренной перловки.
- Тоня, я не боюсь смерти, но из-за детей умирать не хочу. Но, видно, не суждено мне больше мучиться на этом свете. Если, даст Бог, ты сможешь вернуться домой, узнай о судьбе моих сироток, - заливаясь слезами, просила Мария свою подругу.
Как потом выяснила Антонина, старики Шнайдеры умерли один за другим, а детей Марии определили в детский дом в Омске.
Антонина вместе с Эльзой оттащили тело своей подруги ко рву и осторожно, чтобы самим не скатиться следом, скинули его по обледенелому склону вниз. А потом, обнявшись, сидя на снегу, кричали и выли так, что распугали ворон, кружившихся рядом в ожидании трапезы из свежего трупа. Кто знает, не ждет ли их завтра такая же участь?!
Тоня резко вдохнула холодный колючий воздух, которым на нее пахнуло из неуютного туманного дня и который медленно и неотвратимо опутывал ее, пытаясь захватить в свои ледяные объятья. Она вдруг почувствовала в теле такое тепло, какое не испытывала уже давно. Тоня решила не подниматься больше никогда, отдаться этому чувству теплоты и безразличия. Когда до ее сознания дошел крик Эльзы, Тоня пришла в себя и увидела, как подруга показывает ей рукой вниз – в ров:
- Тоня, посмотри туда, какой ужас! - страшно кричала женщина.
Антонина посмотрела в ров и увидела как крысы с жадностью грызли еще не замерзший труп Марии. Их было так много, что они казались одной большой шевелящейся массой.
- Нет, я не хочу туда! Нет, нет, нет!!! - разнесся по округе жуткий вопль Антонины.
Жестокий дух продолжал мстить миру, лишая всего, чем жив человек. Ничего он не оставил лю-дям: ни еды, ни тепла, ни здоровья, ни элементарных жизненных условий, ни счастья, ни радости. Ду-ховно и физически опустошенные, они все-таки жадно цеплялись за эту бренную жизнь, всеми фибрами души стараясь выжить. Иногда Тоня думала: зачем держаться за такое страшное существование, зачем так мучиться, не лучше ли умереть?! Что хорошего ждет ее сына в жизни, зачем она ему такая нужна?! Но потом, вспомнив его симпатичную мордашку, вспомнив, как он, жалея мать, такой маленький, но с таким взрослым, серьезным взглядом темно-карих глаз, пытался помогать ей подметать двор или носить в небольшом ведерке воду, она снова с неистовостью хваталась за тоненькую соломинку, чтобы не утонуть в этом бесправном мире, за любой слабенький солнечный лучик, выглянувший из-за тучи и дарующий – хоть на час, хоть на день – жизнь. Она мать, она в ответе за свое дитя, она ради него должна терпеть все, чтобы потом крепко, крепко обнять и помогать своей кровинке столько, сколько ей суждено дышать...
С этими мыслями бедная женщина тянула хрупкую линию своей жизни.
***
Тоня с Эльзой выжили. Уже после войны жизнь в трудармии стала полегче. Не таким длинным был рабочий день, кормили три раза уже более сытной едой. По карточкам они могли в небольших количествах отовариться мукой, сахаром, овощами. Нельзя сказать, что ели они досыта, но от голода никто уже не умирал. Если умирали, то в основном от болезней, нажитых в лагере, от того, что организм отказывался принять лучшие условия и от слабости не мог справиться с более сытным пропитанием. Работать продолжали в лесу, нормы выработки были уже пониже.
И вот сейчас-то в полной мере стала сказываться тоска по дому, чувства рвались наружу, так сильно женщины соскучились по своим родным, так страстно хотели домой! Но еще долгих три года несчастным лагерницам пришлось жить вдали от своих детей и родных.
Эльза познакомилась с парнем из соседнего мужского лагеря, когда мужчины утепляли их барак, складывали в нем новые печи и делили огромный зал на небольшие комнаты, в которых могли жить по два-три человека. Андрей понравился ей с первого взгляда. Высокий, темноволосый, глаза фиалкового цвета смотрели на мир с каким-то внутренним удивлением, он напоминал девушке сказочного принца.
- Я, кажется, влюбилась, - секретничала с Тоней ее подруга, - Такого красивого парня я еще не видела. Как бы мне с ним познакомиться?
Тоня с Эльзой, как два стратега, продумали план знакомства.
- Андрей, зайди, пожалуйста, в нашу с Эльзой комнату, - пригласила Тоня молодого человека, когда он в очередной раз работал со своими товарищами в женском бараке, - у нас стул сломался. (Девушки пожертвовали стулом – отломили ножку, ради такого случая…)
Это был воскресный день, у женщин – выходной, первый за много лет каторжного труда. Они решили провести его с пользой. Утром девушки приготовили праздничный обед: сварили суп с капустой, сделали вареники с картошкой, заварили ячменный кофе и даже разжились сахаром. Это было верхом чревоугодия в те нелегкие времена. После того, как Андрей отремонтировал стул, Эльза пригласила его отобедать с ними. Сначала он отнекивался, но вкусные запахи сломили упорство парня, и он остался на обед. Тоня для приличия посидела в компании, а потом, сославшись на дела, ушла, оставив молодых людей на попечение благосклонной судьбы.
Через месяц к измученным трудармейцам пришел праздник. Свадьба была такой веселой, столько в нее было вложено радости, счастья, что запомнилась всем присутствующим на всю жизнь. Потом были еще свадьбы, но ту, первую, вспоминали чаще остальных. Трудармейцы на свои продуктовые карточки приобрели муку, масло, сахар. Напекли пирогов, приготовили винегрет. Комендант лагеря расщедрился и выдал из неприкосновенного запаса спирт, который развели водой. Среди мужской половины нашлись музыканты: где только раздобыли инструменты, особенно всем понравилась игра на мандолине и гармошке. Но не менее заливисто издавали звуки балалайка и гитара. Талантов тоже было немало. Прожив столько лет рядом, многие из них и не подозревали, что среди трудармейцев столько одаренных людей. Песни и пляски перемежались стихами и красивыми тостами. Расходились гости уже далеко за полночь.
Тоня помогала подруге в благоустройстве, уступив молодым более просторную комнату в бараке, где она жила с Эльзой. Сама же перебралась в другую, по соседству. Они нашили ситцевых занавесок, вышили красивые накидки на подушки, из тряпочек связали круглые коврики на пол. А потом, когда в молодой семье появился первенец, Тоня бегала нянчиться с малышом, зацеловывая его до безумия. Это был хорошенький, добродушный крепыш, с такими же фиалковыми наивными глазами, как у папы. Его любили все, кто жил в бараке, первый ребенок, которого взрослые увидели впервые за много лет. Кто-то смастерил ему в подарок деревянного коня, кто-то – сидячую коляску на колесиках, кто-то из женщин сшил ему штанишки, рубашечку. Малыш как будто тоже платил всем за любовь к нему, улыбаясь каждому, позволяя себя тискать, никогда при этом не капризничая.
Глядя на этого ребенка, Тоня думала, что, может быть, жизнь, наконец, изменится к лучшему, что добро в конце концов победит зло... Что, может быть, и в ее жизни настанут более светлые дни, и она обретет покой и радость со своим сыном.
Но судьба продолжала куражиться над измученной женщиной...
***
Антонину Тышенберг, так как у нее есть ребенок, отпустили домой в числе первых. Холостых и бездетных еще некоторое время держали в лагере. Тоня получила отпускные, и в городе, перед тем как поехать на вокзал, купила отрез на платье тете Клаве, фуражку в подарок дяде Ване, своему сыночку отрез на костюмчик, конфеты, пряники. Со всем этим богатством она приехала домой и, выйдя из элек-трички, с приятной истомой вдохнула в себя как можно больше свежего вольного воздуха. Нет, это не иллюзия: она выжила, страшная война позади. Она имеет право быть хоть немного счастливой со своей семьей, она заплатила слишком большую цену за глоток неразбавленного ничем омерзительным чистого воздуха.
Навстречу ей из дома вышел подросток и удивленно посмотрел на незнакомую женщину. Володя ждал мать, постоянно спрашивал деда с бабушкой, когда же она приедет. И вот – не узнал. Прошло много лет, он из маленького ребенка превратился в подростка. Тоня тоже не сразу догадалась, что перед ней ее сын, таким неожиданным для нее стал тот факт, что Володя сильно вырос. Когда на крыльцо выскочила тетя Клава, женщины подняли такой плач, что испугали мальчишку. Он уже понял, что это его мама, но сторонился и стыдливо прятал глаза, когда она кинулась к нему с поцелуями.
-А где дядя Ваня? - внутренне сжимаясь, спросила Тоня.
- Год назад мы его похоронили, - зарыдала тетя Клава.
Володя тоже утирал слезы при воспоминании о деде. Он даже не догадывался, что дядя Ваня с те-тей Клавой были ему по крови неродные. Они очень любили друг друга. Дядя Ваня учил мальчишку мужскому ремеслу: столярничать, ремонтировать прохудившуюся обувь. Они вместе косили сено, управлялись по хозяйству. Когда деда не стало, Володя как взрослый выполнял по дому все мужские обязанности. Учиться ему не довелось, в те годы редко кому из детей посчастливилось ходить в школу. Надо было выживать, помогать взрослым по хозяйству, работать на колхозных полях, фермах. Руки у подростка были грубые, заскорузлые.
Тоня наплакалась вместе с родными вволю и от жалости к дяде Ване, и от радости, что, наконец, обняла свою кровиночку. Пусть ему было трудно, пусть он не выучился грамоте, главное, что он жив, здоров. Это были такие сладкие слезы. Тоня целовала руки тете Клаве за то, что она столько лет воспитывала и кормила ее ребенка, отчего та сильно конфузилась, не считая, что совершила большое геройство. Участливые, нетребовательные, привыкшие заботиться обо всех, кто живет с ними рядом, эти люди не считали, что, помогая, в сущности, чужим людям, совершают геройский поступок. А для женщины, нашедшей у них приют и ласку, тепло и любовь, бесценную помощь в такие тяжкие годы, это их бескорыстие было величайшим подвигом, и она боготворила своих дорогих дядю Ваню и тетю Клаву. И Володя сызмальства беззаветно их любил.
Антонина выложила подарки. Фуражку решили подарить брату Емельяну. Володя первый раз в своей жизни видел конфеты, да в таких красивых обертках. Ему казалось, что ничего вкусней он еще не ел. Конфеты перевернули его мировоззрение, оказывается, за пределами их деревни есть другой мир, со своими удивительными вкусными конфетами, с красивой одеждой, как у мамы. Антонина перед отъездом домой сшила себе костюм из синей шерстяной ткани, единственный раз в свои 34 года, купила туфли на высоком каблуке. Никогда еще молодая женщина себя такой не ощущала. Эти наряды она надевала по самым торжественным случаям, а позже, когда в деревенском клубе стали показывать по вечерам кино, в костюм и туфли наряжалась в клуб. Но такие праздники в ее жизни случались очень редко.
В этот же год Антонина отдала сына в школу. В послевоенные годы никого не шокировало, что подростки учились в младших классах. Это было нормой. Володя учился хорошо, так же, как и его мама в детстве, он любил математику. В 17 лет оставил школу и устроился на работу трактористом. Молодой человек очень хотел учиться дальше, но в колхозе в те годы наличные деньги за труд не получал почти никто. По количеству трудодней колхозники за свою непосильную работу могли рассчитывать только на мешок или пару мешков муки в год (по количеству ртов в семье), на комбикорм для скота. Голод, правда, отступил, но жилось в деревне очень трудно. Поэтому Володя пошел работать.
Тоня работала на ферме. Выходных в колхозе никто не знал, праздников тоже. Эти даты числились только в календаре. Отпускных дней им тоже никто никогда не давал. Работали с раннего утра до позднего вечера каждый божий день. По ночам у Тони болели руки. Выдаивать по двадцать, а иногда и больше, коров, причем два, а то и три раза в день во время отёла, было так тяжело, что женщины иногда плакали от боли в руках. Деваться некуда, жаловаться некому. Тетя Клава варила обеды, Володя приходил из школы и управлялся по хозяйству. Антонина после каждой дойки бежала домой, чтобы постирать, убраться в доме, помочь сыну по хозяйству, а потом снова торопилась на ферму.
С самого детства эта женщина не знала покоя, не знала отдыха. Весь смысл ее существования сводился к тому, чтобы бесконечно работать и работать, чтобы бороться и бороться за выживание. Она не любила эту жизнь, но ради своих родных снова и снова вставала чуть свет, чтобы прокормить семью.
А потом слегла тетя Клава. Она давно уже неважно себя чувствовала. Тоня предлагала ей лечь в районную больницу, но та ни за что не хотела лечиться.
- Просто настало мое время, и я могу уйти к своему Ванечке на покой, - сказала как-то тетя Клава, когда Тоня настойчиво хотела увезти ее в больницу. - Дети, слава Богу, живы, внуки тоже. Что мне еще надо?
Умерла она тихо, во сне. Утром Тоня, уходя на ферму, хотела узнать, как она сегодня себя чувствует, нужна ли помощь. Тело уже остыло... Это было тяжелой утратой для Тони и ее сына. Он так отчаянно плакал у гроба своей бабушки, что Антонина рыдала уже больше от жалости к нему. Похоронили тетю Клаву рядом с могилой дяди Вани. Все! Их больше нет на этом свете. На память от стариков осталась фотография, довоенная, где дядя Ваня с Володей на руках сидел рядом с тетей Клавой, а позади них стояла Тоня. Сфотографировал их заезжий фотограф. Эта фотография потом много лет висела на стене под стеклом у Антонины в спальне, она берегла ее как зеницу ока. Когда выпадали свободные минутки, Тоня с сыном ходила на кладбище – подравнять дорогие могилки, прополоть траву, покрасить кресты. Вокруг могил росли две березки, низко склонив к холмикам свои ветви. Они как будто тоже оплакивали самых близких людей Тониной маленькой семьи.
- Если есть Бог, - часто думала Тоня, - пусть он подарит им царствие небесное, пусть их души бу-дут в вечном блаженстве. Они этого заслужили сполна.
Узнав о смерти тети Клавы, Емельян пришел проведать свою сестру.
- Давай-ка, перебирайся поближе ко мне, - посоветовал он Тоне переехать в ту деревню, где он так и жил с сыном Зефридом в семье Нейфельдов. - Сейчас дают ссуду на строительство, построим вам с сыном дом и живите.
Военное лихолетье не обошло и эти семьи стороной. Мария Нейфельд проводила своего Ивана в трудармию, где он сгинул с первых дней отъезда. Сколько потом она ни писала в разные инстанции, чтобы узнать судьбу мужа, ничего не добилась. В тяжелые военные годы Мария и Емельян объединились, помогая друг другу в нужде. Он уже прошел через хорошую школу выживания, и этот опыт помогал ему в трудные времена.
Сын Марии женился и уехал в районный центр с семьей, дочь закончила семилетку и устроилась работать дояркой. Однажды в начале шестидесятых годов Мария поехала в Омск за покупками и на же-лезнодорожном вокзале столкнулась нос к носу со своим... мужем. Иван деловито тащил фанерный чемодан, рядом, с саквояжем, семенила миловидная женщина лет пятидесяти. Мария не видела своего супруга много лет, но узнала сразу. Они, видимо, ожидая электричку, устроились в зале ожидания. Что творилось в душе брошенной женщины, какие она испытала чувства в этот миг, трудно описать. Когда она встала перед Иваном во весь свой богатырский рост (Мария была крупной женщиной) и начала хлестать его по лицу с такой силой и яростью, что казалось у него лопнет кожа, тот стоял навытяжку, даже не шелохнувшись...
- Ты всегда был трусом и редким негодяем, - выдохнула она на немецком языке, - но я не думала, что до такой степени.
Иван молчал. Молчала и его спутница. Что они могли сказать в свое оправдание...
Мария гордо несла свою голову, когда удалялась от них, но сердце рвалось из груди, и обида раз-расталась в ней как снежный ком. Её как будто оплевали с головы до ног. Сколько ей потом довелось жить, она никогда больше ничего о своем муже не слышала и не знала, и знать не хотела. А он и вовсе не пытался наладить с бывшей семьей хоть какой-то контакт. Родные дети его не интересовали.
Старший сын Емельяна Лейнард пропал без вести на фронте, оставив жену с двумя детьми. Сред-ний – Леопольд – сначала призвался на фронт, а потом его отправили в трудармию. Он выжил, но был очень изможден, долго лечился, пока пришел в себя. Его первая жена Марта гостила на Украине у родственников, когда началась война. Она в первые же дни войны попала в плен в Германию и там родила первенца Валентина, которого Леопольд так никогда и не увидел. После войны Марта не вернулась больше на родину, впоследствии вышла там замуж за немца, родила троих детей. Связь с бывшим мужем она поддерживала, приглашала в гости, но в те годы съездить за границу было невозможно. Дочь Емельяна Агата совсем юной тоже прошла через трудармейское лихо, хлебнув сполна все прелести лагерной житухи. Ни Антонина, ни Агата не знали, что их лагеря располагаются рядом... Там же на Урале племянница Тони вышла замуж тоже за трудармейца Александра Винтера.
Вместе с Мартой в плен попала и родная сестра Емельяна и Антонины – Елизавета. Она была одинокой, жила на Украине. В Германии ее устроили к богатой фрау служанкой, у которой она работала до тех дней, пока фрау не умерла. Тоже одинокая, она все свое состояние завещала горничной, с которой очень подружилась. Елизавета разыскала Емельяна и долгое время переписывалась с ним, слала посылки, фотографии. А потом замолчала, видимо, умерла.
На строительство своего жилья своими силами колхозы в те годы шли охотно и помогали не только ссудой, но и строительным материалом, поэтому здесь больших проблем не возникало. Емельян с Зефридом взялись за постройку дома. Володя жил в это время у дяди Емельяна, помогая в строительстве дома. Работал трактористом там же. Тоня оставила старый дом Комариных на попечении их дочери и уехала следом за сыном в соседнюю деревню, где уже второе лето достраивался новый дом. Дом Марии Нейфельд, в котором жил Емельян с семьей, находился по соседству с Тониным. Позже они тоже построили новый. Здесь Тоня также работала на ферме.
***
- Мама, я женюсь, - закружил по комнате свою мать Володя. Это был высокий, красивый парень, похож внешне на своего отца, только глаза темные, как у матери. Он был счастлив, влюблен, радовался жизни.
- Ты хорошо все обдумал? - с тревогой спросила Антонина.
- А тебя что-то беспокоит? - удивленно поинтересовался сын. - Неужели невеста не нравится?
Марию, невесту сына, Тоня видела в клубе, когда удавалось вырвать время и сходить посмотреть новый фильм. Для старшего поколения это было единственным развлечением в селе. Молодежь же уст-раивала себе танцы, сами организовывали концерты с песнями, инсценировками. Село строилось, молодые обзаводились семьями. Пришла пора и Тониному сыну.
Что-то настораживало Антонину в этой девушке: высокомерие, наверное. Мария была очень кра-сива, хорошо, по тем временам, одета, из зажиточной семьи. Многие ребята пытались ухаживать за красавицей, но она, когда Володя поселился в их деревне и жил у дяди Емельяна, сразу заприметила темноглазого, высокого парня и при первых же встречах с ним дала понять, что не откажется с ним встречаться.
- У нас новенький! Навсегда или в гости? - обратилась Мария к молодому человеку, когда он вечером шел с работы домой. Она специально подкараулила парня, чтобы обратить на себя его внимание.
- Мы с матерью из соседней деревни переезжаем сюда, - ответил Володя, - строим дом.
Он удивился. Какие здесь, оказывается, красивые девушки. В больших голубых глазах этой милой девушки он сразу прочел: не простое любопытство заставило ее обратиться к незнакомому мужчине. Это его и удивило, и обрадовало. Неужели у такой красавицы до сих пор нет кавалера?
- Приходи сегодня на танцы в клуб, - нисколько не смущаясь, пригласила его Мария.
- Хорошо. Я после танцев провожу тебя домой. Согласна?
- А думаешь, для чего бы я стала тебя приглашать, - самоуверенно ответила девушка.
- Неужели боишься, что кто-то из девушек в деревне может перейти тебе дорогу? - тоже самоуве-ренно поинтересовался Володя.
- Боюсь. Не я ведь одна тебя заприметила, - честно созналась Мария.
После танцев Володя с Марией не успели отойти от клуба и десяти шагов, как на новенького на-бросились местные кавалеры. Оттолкнув девушку, обиженные парни отдубасили нахала по всем прави-лам местных законов. На следующий день Володе даже пришлось отпроситься с работы, чтобы отлежаться. Но он не обижался на местных: так, в принципе, и должно быть. Позже эти ребята так же лихо отплясывали на свадьбе Володи и Марии, как и остальные гости…
Родители Марии Зарецкой тоже были переселенцами из Украины. Зарецкие потихоньку обжились на новом месте, обзавелись крепким хозяйством. Мария младшая в семье, баловница.
Сватать невесту Тоня и Володя пошли с Емельяном и его сыном Зефридом.
- Есть у вас в доме дорогой товар, который бы мы хотели купить не пожалев никаких денег, - весело с порога начал балагурить Зефрид, но запнулся на полуслове…
Чопорность хозяев удручала, шутки, которыми пытался сыпать Зефрид, они не воспринимали. Сватовство прошло скомканно и безрадостно. За стол гостей не пригласили. Родители всем своим видом дали понять матери и избраннику Марии, что они недовольны выбором дочери, что бедные пусть женятся на таких же. Бутовы сразу поняли все это из намеков и недоброжелательности своих будущих родственников.
Но свадьба все-таки состоялась, на этом капризно и категорично настояла Мария. Устроили ее ро-дители невесты в своем доме, где изобилие было выставлено напоказ. Тоня и ее родственники чувствовали себя здесь униженно и подавленно. Когда Антонина пыталась войти в долю в затратах на свадьбу, ее поползновения были резко отвергнуты, что обидело мать жениха очень сильно. Тем более Антонина копила на свадьбу, и для нее это было делом чести...
- Мы не бедные, - гордо заявили родители Марии, - для нашей дочери ничего не пожалеем. Не надо нам от вас ничего…
Антонина задохнулась от обиды. В этот дом, кроме жениха, никто из бутовских никогда больше и не заходил. Их никто не приглашал, да и гордость не позволила бы им когда-нибудь переступить порог дома зазнавшихся людей.
***
Володя настоял, чтобы молодая жена переехала к нему, как и заведено испокон веков. Дом недавно достроили, просторный, чистый. Две спальни, кухня, кладовка. Есть огород, сарай. Что еще надо? Мария пыталась отказаться, но все-таки переехала. Тоня выделила им большую спальню, сама переселилась в маленькую, где раньше располагался Володя.
Антонине к тому времени исполнилось 47 лет, ее сыну 23. Она продолжала работать на ферме, ее жизнь мало чем изменилась за эти годы. Постоянная нужда и не собиралась покидать дом, от чего она страдала и мучилась. Правда, с большим трудом ей удалось за эти годы обжиться кое-какими вещами: две кровати, патефон с пластинками, новые занавески, кое-какая посуда, кухонная утварь - это было куплено в районном центре. А вот стол, стулья, полочки для вещей и посуды ее сын смастерил вместе с сыном Емельяна Зефридом. Вот, собственно, и все богатство. Дома чисто, на стенах фотографии под стеклом, на кроватях расшитые накидки.
Мария на новом месте сразу распорядилась по-своему. Сменила на всех окнах занавески, в спальне поставила шифоньер – подарок родителей (по тем временам ценная вещь), комод, на кухне – буфет. На столе в спальне постелила вышитую скатерть, на кухонном – нарядную клеенку. В доме многое преобразилось. За чистотой невестка следила с каким-то болезненным старанием. Она не работала, времени было достаточно. На кухню свекровь она больше не пускала, готовила сама. Когда приходил с работы Володя, жена приглашала его за стол, а Антонина ела потом. Постепенно дошло до того, что ей пришлось есть в своей спальне ту порцию еды, что приносила сноха.
Все это было очень унизительно, тем более Тоня через такое еще не проходила. Много было в ее жизни плохого: перенесла и голод и холод, каторжный труд, болезни. От всех невзгод у нее стал расти на спине горб. Измученную лишениями женщину постепенно скручивал злейший остеохондроз, обозначаясь на спине жутким холмом, от чего она выпрямиться во весь рост не могла. Боли в спине не давали спать. Боли в руках – тоже. Болели ноги, падало зрение. Мучила застарелая язва, сердце пронизывало тупой иглой. Она мечтала о лечении, но не было времени. Когда Мария все чаще и чаще стала упрекать свекровь в том, что она грязнуля, в том, что от нее плохо пахнет, Антонина решила напроситься в больницу, чтобы хоть какое-то время пожить вне дома. Положили ее сразу, как только она принесла врачу свои анализы.
Сын навещал мать, приезжая в райцентр на мотоцикле (его молодым подарили на свадьбе родители Марии), привозил кое-какую еду. Он любил ее, жалел, пытался примирить жену с матерью. Володя метался между ними, страдая от двойственного положения, но ничего не мог сделать. Он обожал молодую жену и не замечал ее злобных выходок против матери, тем более большую часть своей жизни был на работе, а при нем Мария не показывала своего скверного характера. Но он догадывался, хотел изменить положение. Увы, Мария люто невзлюбила свекровь и не хотела ее видеть.
В 50 лет Антонине дали инвалидность второй группы, и она уволилась с работы. Мария к тому времени родила дочь Ольгу, к которой бабушку не подпускали. Тоня даже толком не видела ребенка, она целыми днями сидела в своей комнате и, кроме туалета, никуда не смела выходить. Еду сноха просовывала ей в дверь все реже и реже. Когда Антонина устраивала банный день или стирала белье – это страшно раздражало молодую хозяйку. Она кричала, что старуха налила на пол воды, что она плюхается в корыте как животное, и при этом могла ругаться долго и злобно.
Тоня не выдержала такого к себе отношения и напросилась пожить у Емельяна. Но хозяйке дома Марии тоже не понравилось, что Антонина расположилась у них. Так случилось, что в эти дни в гости к Емельяну приехала его дочь Агата с семьей, которая жила в Казахстане. Агата, узнав о бедственном положении своей любимой тети, пригласила Антонину к себе.
- Живите себе и ни о чем больше не беспокойтесь, - сказала ей племянница, - у нас большой дом, места всем хватит.
Тоня с небольшим узелком уехала в Казахстан. С сыном она даже не попрощалась. Попросила Емельяна передать ему, что уехала.
Она бы, может быть, никогда больше не переступила порог своего дома, но пенсию ей платили здесь, и поэтому Тоня время от времени должна была приезжать, чтобы получить деньги. Мария с ней не разговаривала, не замечала. Она родила троих детей, не работала, занималась домашним хозяйством. В доме идеальная чистота, дети ухожены, с мужем лад и покой. Конечно, Антонина могла заявить свои права, все-таки она хозяйка дома, но не хотела мешать семейному счастью сына. Поэтому изгнанница приезжала на несколько дней и снова уезжала.
У Агаты ей жилось спокойно и сытно. В этой семье никогда не было раздоров и недовольств. Если иногда и случались между супругами недомолвки, на суд окружающих это не выносилось. Антонина была ухожена, дети относились к ней как к своей бабушке. Она вязала им носки, рукавицы, шарфики. Чем могла помогала по хозяйству, хотя Агата не позволяла ей работать. Но почистить картошку, просепарировать молоко, взбить масло – это ей было вполне под силу. Агата, кроме хозяйства, целыми днями шила на заказ платья, костюмы, пальто. Времени у нее всегда было очень мало, но многое по дому делали дети. Муж Агаты работал учителем в школе и большую часть времени проводил на работе, но хозяйство он старался не запускать. Это был очень талантливый человек. Столярничал, плотничал, был прекрасным музыкантом. Все в доме сделано его руками, красиво и добротно. Культурный, интеллигентный человек – он снискал уважение всех, кто его знал. К Антонине он относился ровно, уважительно, помогал ей оформлять нужные документы, когда это требовалось.
Когда она стала получать побольше пенсии, Тоня иногда ездила в гости к своим братьям и сестрам, которые жили в Омске, Новосибирске, Томске (их разыскал Емельян уже после войны). Делала она это специально, чтобы никому особо не надоесть, как она считала, хотя Агата говорила, чтобы тетя жила себе спокойно в ее доме и считала его своим.
Антонина устала жить вне своего дома, она всегда чувствовала себя неловко от того, что живет у своих родственников, зная, что всем живется трудно. Тоня хотела к сыну, хотела нянчить его детей, хотела радоваться успехам своих внуков, но бабушка их даже толком не видела. Они выросли без нее. Дожив до старости, бедная женщина так никогда и не познала чувства радости, никогда не жила с легким сердцем. За всю жизнь Бог подарил ей всего пару счастливых лет с любимым, да и то омраченных лишениями. Она часто думала: за что на ее долю выпали такие тяжелые испытания, почему судьба всегда показывает ей изнанку своей стороны – без участия и сострадания. Почему темные пятна ее судьбы не сужаются, а плодятся все новыми жизненными тяжестями...
Тоня с горечью принимала непреложную истину: независимо от наших желаний и стремлений судьба пишет свои картины. И как показала ее долгая жизнь – счастливая доля выпадает единицам, так почему же она должна попасть в их число? Она частица той большой массы, в которой мыкаются сотни тысяч таких же обездоленных...
***
Болезни измучили Антонину, горб сильно пригнул ее к земле. Однажды она приехала к сыну ненадолго и заболела. Старшая Володина дочь Ольга уже была замужем и жила отдельно от родителей. Она, узнав о болезни бабушки, пришла к отцу с матерью и забрала ее к себе. Ольга помнила с детства, как мать плохо обращалась со своей свекровью, а когда стала старше, она осуждала ее за это. Однажды, когда Марии не было дома, Антонина в очередной свой приезд к ним разговорилась с уже повзрослевшей Ольгой и рассказала о своей тяжелой жизни. Внучка ужаснулась, узнав сколько пришлось пережить ее бабушке. Молодая женщина выросла в послевоенные годы, когда в стране уже не было таких лишений. Она прониклась к старому человеку особой симпатией и жалела.
Ольга ухаживала за старушкой как могла, но Антонине становилось все хуже. Боли одолевали, но она мужественно терпела. Фельдшер, которая пришла к больной женщине и в прихожей надела белый халат, показалась той ангелом в белом.
- Папа, - тихо спросила Тоня, - почему люди, которые лечат, в белых платьях, они - ангелы?
- Да, это ангелы в белом, они ждут тебя, доченька, - ответил ей отец. - Ты скоро попадешь на небо, тебя окружат белые облака, тебе будет хорошо, спокойно и светло.
- Знаешь, Оля, - уже четко произнесла Антонина своей внучке, - я никогда не носила белые платья. На небе я вечно буду в белом.
***
В пустоте все становится таким восхитительно легким. Плечи, руки, столько лет тяготившие своей усталостью, теперь утратили вес, весь мир стал вдруг легким, воздушным, освобожденным от камней и глыб. Вся тяжесть жизни падает куда-то вниз, а тело устремляется в высоту, радуя своей невесомостью.
г. Павлодар.
Опубликовано в журнале «Нива» № 5, 2008 г. - Астана; в республиканской газете «Аль-гемайне цайтунг» - Алматы. Повесть вошла в мою литературную страницу в Германии на сайте «Немцев Поволжья» в разделе «Творчество российских немцев»,