Однако позвольте, дорогие читатели прояснить, как встретила страна Янека Лещинского беглого с каторжного острова, непризнанного своего героического сына, который пробирался на родину целых пятнадцать лет, через тернии к звездам, которые, к его великому сожалению за эти годы сильно потускнели.
Но, верно подметили люди: не знаешь, где найдешь, где потеряешь… В этот горестный для Польши день Янека ждал приятный сюрприз. Пани Молгожата – хозяйка дома, торжественно вручила ему плотный конверт, попыталась заставить постояльца сплясать, но вдруг вспомнила, какой сегодня печальный день, засмущалась и поспешила перевести разговор. Оказалось, что в их доме побывал почтальон и принес конверт, сплошь заклеенный марками. Янек очень удивился. Машинально понюхал конверт и сразу почувствовал полузабытый запах подгнивающей рыбы. На конверте был прямоугольный черный штампик с надписью: «Сахалинское управление учета граждан, выехавших с острова, а также умерших на острове за двадцать последних лет.
Дрожащими руками Янек надорвал край конверта, вынул пожелтевший плотный листок. Первым делом обратил внимание на дату отправления письма: послание шло до Варшавы более пяти месяцев, почтовые штемпели были из Владивостока, Хабаровска, Новосибирска, Тюмени, Москвы и Варшавы. Янек специально обращал внимание на подобные мелочи, боясь начать читать письмо. Слишком долго он ждал весточек, целых пятнадцать лет. Хотя… однажды сказал ему ординарец Маршала, что еще пять лет назад «Комендант» лично запросил польского консула во Владивостоке, поручив ему разведать сахалинские материалы о судьбах Чухсамме, жены брата Бронислава, ее детях, а также узнать, жива ли Ольга Позвейн – неофициальная жена Янека Лещинского.
Пани Молгожата, сидела на кухне и ждала появления постояльца, ее разбирало любопытство: что за странное послание пришло к Лещинскому. Хозяйка была женщиной одинокой и любые странности в поведении постояльца ее не просто тяготили, но и пугали, ибо год назад ее вызывали в управу и просили, в целях безопасности, присматривать за Лещинским, бывшим каторжником. Не в силах больше ждать, она, наконец-то решилась войти в его комнатушку и поинтересоваться, что за письмо пришло для него? Однако Янек довольно грубо попросил пани Молгожату оставить его одного. Он и сам еще не мог решиться читать послание с острова каторги. Хозяйка обидчиво поджала тонкие губы и едва удержалась, чтобы не признаться, что полиция, наверное, не ведает о письме. Опешив от столь дерзкого ответа Янека, пани Молгожата что-то недовольно пробурчала и вышла из комнаты, сильно хлопнув дверью.
Янек походил по комнате, выпил стакан сельтерской воды, лег на диван и стал медленно читать: «Мы уполномочены сообщить в ответ на запрос пана Юзефа Пилсудского следующее, – Янек пропустил строки, адресованные Брониславу Пилсудскому, которого давно не было в живых, глубоко вздохнув, стал вслух читать про Ольку-шаманку. – Мы уполномочены также сообщить, что житель стойбища Пойтанов Олька – известная в Александровском округе как шаманка. Принимала участие в международном состязании шаманов Приморья, Сахалина и Дальневосточных окраин, а также шаманов Кореи и Японии. По неподтвержденным сведениям погибла в схватке с японской слепой шаманкой. Дочь Ольки и каторжанина Янека Лещинского Янина сейчас проживает в Александровске, а ее Сын Таньги учится в школе в селении Хигаси-Найбути.
Янек трижды перечитал послание и обессилено закрыл глаза: был уверен, что о его несостоявшейся семье на острове никто ничего не знает, но ошибся, а вот известие о дочери Янине и внуке Таньги всерьез взволновало Янека. Не в силах больше осмысливать содержание письма, он взял бутылку японского саке, что давно хранил в ящике стола, вышел в кухню и извиняющим тоном обратился к пани Молгожате: «Уважаемая пани! Позвольте пригласить Вас выпить со мной по стаканчику саке»
– Что, есть добрый повод? – пани Молгожата покосилась на письмо.
– Есть, даже два. Один за долгожданную весточку с Сахалина, это – радостный повод, а второй более грустный, как говорят русские, за помин души Маршала. Пани Молгожата не стала отказываться, она даже принесла из погребка бутылку сливовицы, кусок шинки – ловко нарезала сало, красиво уложила на тарелку и придвинула ее Янеку. Они выпили, не чокаясь, и чуть осоловев, Янек принялся вдруг рассказывать хозяйке о своей непутевой жизни.
Прежде Янек и не представлял себе, что когда-нибудь приоткроет душу мало знакомому человеку. Дивилась и пани Молгожата. Обычно молчаливый жилец буквально поразил ее своим горячим, взволнованным, похожим на американскую сказку рассказом. Жил ее не беспокоя, женщин к себе не водил, правда, раза два к их дому подкатывала знакомая всему городу автомашина, из нее выходил самолично Маршал Польши, окруженный охранителями. Они, не обращая внимания на зевак, обнимались, как родные братья, целовали друг друга в губы. Охранники заносили в его каморку ящик виленского вина и оставляли Маршала наедине с Янеком.
У пани Молгожаты было одно неоспоримое достоинство – фантастическая память. Еще в колледже она поражала учителей некими малоизвестными текстами из прошлого, добавляя к сути сухого предмета живописные подробности. Видимо, эта память и привела ее в свое время на работу в полицейский участок, где дежурные унтеры, ленясь записывать подробности происшествий, просили Молгожату запоминать сухие факты и цифры задержанных. Овдовев, она не потеряла свои способности. Поэтому рассказ странного жильца, к которому наезжал изредка сам «Комендант», Первый Маршал Польши, до боли в висках врезался в ее память. И позже, она в мельчайших деталях передавала рассказ жильца родной сестре, любительнице сочинений Генриха Сенкевича.
Рассказ Янека и впрямь был довольно странным: жилец резко переходил от одного события к другому, а эти события почти не были связаны между собой. Страшная сахалинская каторга после обвинения Янека в покушении на русского царя, суровый приговор, ссылка, диковинная любовь поляка и шаманки, которая спустя годы помогла польскому каторжнику бежать с острова, плавания по морям-океанам, аресты, тюрьмы в разных странах, наконец, он добрался до родной Польши, но оказалось, что время не стояло на месте и здешняя польская жизнь, политика, суждения в обществе, стиль поведения и образы героев страны резко изменились. Янек вроде бы ни к месту вспомнил, как часто говаривали каторжане-поляки, мол, после отбытия срока страшно возвращаться на родину, они понимали, что там их не ждали с распростертыми объятиями и не будут встречать с духовыми оркестрами…так и получилось.
Не удержался Янек и от воспоминаний о первой тюремной любви. Пани-хозяйке трудно было представить эдакую любовь – шаманка, колдунья, дикарка и Янек, почти мальчишка, каторжанин в кандалах и вдруг – неземная любовь, полеты в небеса, падения в темные пропасти, бурные ночи в охотничьей заимке, в глухой тайге. Когда же речь зашла о сегодняшнем письме, о странной гибели Ольки-шаманки, об их дочери и внуке которых Янек и в глаза не видел, пани Молгожата тихо всхлипывала.
Когда среди ночи заплаканная пани ушла в свою комнату, у Янека неожиданно «зачесались руки», перехватило дыхание. В неком страшном предчувствии он лихорадочно схватил саквояж с бумагами, присел к столику и принялся писать, затаив дыхание, благо память, заглохшая было за эти годы, разом ожила, всколыхнулась и водопадом обрушилась на его бедную растревоженную голову, открывая перед его мысленным взором все новые и новые детали из дальнего и ближнего прошлого. Единственное, что он намеренно упустил, это связь с маршалом Пилсудским, с его братом Брониславом, ученым-этнографом, покончившим с собой во Франции, с которым он дружил на Сахалине.
Доверять эту часть прошлого бумаге было не в его силах Янек вытер пот с лица, взглянул на себя в округлое зеркало и поразился, увидев перед собой старика, с растрепанными седыми космами, с мертвенно-бледным лицом, на котором неестественно ярко горели глаза. И Янек впервые за эти годы ощутил себя ничтожным отщепенцем общества, человеком у которого судьба украла молодость, да и зрелость тоже. Липкий, противный страх завладел всем его существом. Он простонал: «Матка Бозка, за что мне выпала в жизни столь тяжкая доля? «Сегодня покинул этот мир великий человек, с которым он лично был близок, без которого, казалось, не стоило жить ни ему, ни Польше. Да, Юзеф Пилсудский был порой сумасброден, чересчур самоуверенным, заносчив, но надо отдать ему должное: и на пороге смерти остался Маршалом, оставив завещание, которое взбудоражило всю Европу, а он – Янек Лещинский, кому и что может завещать? Правда, затаилась в его душе, еще на Сахалине, мечта, сделать хоть немного для того, чтобы сблизились, наконец, наши славянские страны, Россия и Польша, чтобы они простили взаимные претензии и упреки и грехи, как истые христиане протянули бы друг другу руки. Ведь проживая даже на каторге, русские и поляки, айны и гиляки, нанайцы и японцы не враждовали, жили по-братски, а тут…
Под утро, когда над Вислой стало отрываться от волн солнце, Янек очнулся, вытер махровым полотенцем мокрый лоб, хотел было перечитать написанное за ночь, вошла в комнату, не постучавшись, пани Молгожата. Она принесла на расписном китайском подносе две чашечки с чаем. И Янека ее внезапное появление взбесило, щеки обдало огнем, он понял: хозяйка дома была растрогана его ночным рассказом, видимо, пожалел его, а жалости Янек не терпел, никогда не забывал, что он – поляк, выходец из ясновельможного панского рода. Не помня себя, он грубо спросил женщину: «Что, вам не спиться, хозяйка? И вообще, что вы желаете в такую рань от меня услышать?»
– Матерь Бозка» – всплеснула руками хозяйка. – Я просто принесла вам чай и бутерброд. И если желаете знать, я всю ночь проплакала, вспоминая ваши рассказы.
– Идите прочь, сердобольная пани! И, пожалуйста, запомните, я вам ничего не рассказывал, я просто был пьян и бредил, да, да, бредил. Ведь я – ненормальный!
Проводив хозяйку, Янек машинально достал из дальнего ящика стола кожаную сумку, подаренную Олькой-шаманкой перед его побегом. Внутри сумки была папка с твердым переплетом. Здесь хранились у Янека собственные записи, а также вырезки из газет и журналов. Стал перебирать записи и бумаги. Первой на глаза попалась вырезка подобострастной статьи из газеты «Жице Варшавы» под заголовком «Будто ангел будил льва». Писатель Юлиуш Бандровский так живописал трудные будни вождя нации: «Было это во время Первой мировой войны, когда легионы Юзефа Пилсудского воевали против России на стороне Австро-Венгрии. Вождь уснул в Енджеевском комиссариате, не доев даже суп. Мы, его соратники, не смели будить «коменданта», с надеждой поглядывали на человека, который имел право это делать. Имя командира польских легионеров было пан Жулинский. Тот, понимая сложность момента, ждал до последней минуты, что вождь сам проснется, дела требовали его решений. Вскоре, не выдержав, Жулинский наклонился и легко взял Пилсудского за руку. Если бы я не боялся преувеличения, то сказал бы так: «Будто ангел будил льва». Сколько веры силы и кротости было между этими людьми»
Почему-то на сей раз это описание не воодушевило, а наоборот, заставила Янека поморщиться и сплюнуть.
Янек допил остатки вина и взял следующую запись. Неожиданное острое любопытство овладело им. Ведь и правда, дела, которые общество удивляли и коим поляки восторгались в прошлом, спустя годы вызывали у людей протест, стойкое равнодушие, а порой возмущение, мол, чего это мелкие людишки, каторжники и тюремщики будоражат народ, выставляют себя поляками умнее самого Папы? Говорят, все власти от Бога, но нынешнее поколение поклоняется временным кумирам, золотому тельцу. У кого много злотых, тот и власть. Мельком Янек прочел хвалебную статейку из старого женского журнала, некая юная пани на все лады восхваляла провидческие способности Пилсудского, утверждая, что пан Маршал предсказал, что в скором будущем войска союзников покорят Россию. Этого не произошло. Янек подумал, что высокие хвалебные заявления кумира поляков о том, что он в состоянии распустить национальное собрание, или о том, что не пройдет и пяти лет, как его легионы восстановят старые границы Польши, вернут в ее лоно Белоруссию, Литву и Украину.
Народ в своей слепой вере просто не заметил, что слова их любимца частенько расходились с его делами. Ему не удалось восстановить страну в границах «Речи Посполитой». И рушить его исторические планы начал человек, с которым Пилсудский первым в Европе заключил год назад пакт о ненападении. Имя этого душителя было Адольф Гитлер. Чем больше Янек углублялся в чтение записей, тем сильнее чувствовал нарастающую боль в груди, захотелось отшвырнуть прочь все эти бумажки, за которыми скрывается пустота и вечный мрак.
Как-то плавно мысли Янека о Маршале перешли к личной жизни его самого. Им овладела навязчивая мысль о том, что жизнь, видимо, была прожита зазря, он пребывал в иллюзиях, тянул каторжную лямку, жил призрачными надеждами на будущее, за возвращение на родину, а оно так и не пришло. А кто в этом виноват? – Заметки из газет жгли его руки: и это заставило вновь вернуться к сегодняшнему печальному событию. Трудно было поверить, что вчерашние недруги Польши и лично Пилсудского сегодня обернулись едва ли не братьями. Гитлер очень «сожалел» о смерти «друга», так написал он вдове Пилсудского, а другой «задушевный друг» Пилсудского Сталин тоже внезапно объявил в СССР трехдневный траур, а в телеграмме напомнил, что среди многих наград Маршалу были вручены в свое время высшие русские и советские ордена». Как это можно было понимать, зная о плохо скрытой ненависти Пилсудского и к России, и к Германии.
Читать панегирики в честь почившего вождя о том, что диктатура – единственно правильный путь к возрождению Польши, его пространные язвительные речи и высказывания о ненависти к России, воспоминания о войне между Россией и Польшей, о том, что после этой короткой войны в польских концлагерях погибло более пятидесяти тысяч красноармейцев, у Янека просто не было сил. Вновь заложило каменной болью грудь. Стало тяжко дышать. Он закрыл глаза и словно в кинематографе перед его мысленным взором замелькали путаные кадры его жизни на каторге: задушевные беседы и дружеские встречи с народовольцами и простыми северянами, о взаимопомощи русских людей и ссыльных поляков встречах с русскими свободолюбами в ссылке, и вообще с русскими людьми. Особенно теплая волна прошла по груди, когда вспомнил первую настоящую да, пожалуй, и последнюю любовь. Только теперь дошло до сознания – Олька-шаманка, не думая о себе, рисковала жизнью, дважды, спасая его.
И так в эти минуты стало тошно и горько на душе, что захотелось закричать так, чтобы услышал весь мир: «За что меня так жестоко наказала судьба? Почему все вышло по пословице: «за что боролись, на то и напоролись?»
Весь день пани Молгожата ждала странного жильца, хотела побеседовать с Янеком по душам, утешить, приголубить человека, но за дверью каморки было тихо, лишь раз, перед обедом, когда пани Молгожата приготовила для постояльца вкуснейший польский борщок, что-то в каморке жильца упало, – наверное, Яня уронил стул, – подумала хозяйка. Так она и сидела еще пару часов со скрещенными на груди руками, то и дело поглядывала на плиту, представляла, борщок, наверное, совсем остыл». И, наконец, отбросив сомнения, она решительно шагнула к дверям и остановилась, остро закололо под грудью.
– Пан Ян – тихо позвала постояльца. – Пора кушать. Вы меня слышите? Молчание было ей ответом. И тут хозяйка заметила, что дверь комнатки Лещинского не заперта. Она толкнула створку. Шагнула в комнатку и… закричала диким голосом: едва не споткнулась о лежащую табуретку, подняла глаза и потеряла дар речи: ее постоялец висел на веревке, которая была закреплена за чугунную печную вьюшку.
Неожиданно быстро прибыла полиция. Главный – дородный усач, сразу же обратил внимание на голубой круг с надписью «за нашу свободу», затем обнаружил лист бумаги –
завещание. Оно гласило: «Половину жизни, Зюк, я шел за тобой. И вот сейчас… эта строка была зачеркнута. Далее значились странные строки: «Славянский род! Хватит вам соревноваться, кто выше забор описает. Протяните, наконец, натруженные руки всему христианскому миру, великому соседу – России, и тогда не совестно будет вам перед кончиной сожалеть о загубленной понапрасну жизни. Хотя, поступайте, как знаете. А меня, многогрешного, не поминайте лихом». Прости и помилуй Матка Бозка!»