ГЛАВА 13.
КРИК НАД ТАЙГОЙ.
Время потекло рекой весенней, бурной и быстрой.
Летом 97-го года вдруг грянула беда!
…Савва опять страстно кричал в тайге. Ружьё лежало поодаль, дичь висела на сучке сосны, а на молодого мужчину опять накатила чёрная стена отчаяния.
«Варя!..» – долго кричал и плакал.
Так и не смог забыть омута её серебряных глаз. Откричав, упал во влажную траву.
«Июль 97-го года. Варютке уже 18. Совсем взрослая. Где ты?»
Обхватив голову руками, рыдал безостановочно, не справляясь с затяжной депрессией – нервы совсем не держали.
«Да понимаю сам: умираю без неё. Всё. Запас исчерпан. Был Саввка, да весь вышел. Растаял, как лёд на речке по весне, медленно по капле стекая и впитывая соками в землю-матушку. Правильно, так и должно быть: из неё вышли, в неё и уйдём. Обратимся в никчемный прах, всеми забытые и никому ненужные, словно нас никогда и не было. Чувствую себя уже почти мёртвым, но почему же так больно и горько?.. Смерти! Прошу смерти, Господи!»
И… вновь кричал.
Вьюн, лайка, не выдержал и убежал на заимку – не мог больше слышать ни криков, ни ощущать дикую боль, что разливалась в такие моменты вокруг хозяина тёмной водой, тучей-хмарою. Вот и бежал прочь, останавливаясь и прислушиваясь, а, услышав новый крик, поскуливая, бежал дальше: «Прости, хозяин, нет сил чувствовать это!»
Лишь раз пёс настороженно остановился, удивлённо покрутился на месте, но, так и не поняв, откуда вдруг взялся новый чужой запах, затих, подождал и… побежал дальше.
Как только собака скрылась за высокой сопкой, с разлапистой сосны осторожно спрыгнула… Варя! Она заметила пса издали и решила с ним не встречаться – мог только помешать. Выждав время, пошла туда, откуда Вьюн только что прибежал – на болото.
Увидела Савву недалеко от большого шалаша, крытого мощным тёмным лапником – стоял и смотрел остановившимся взглядом… на трясину! Сразу поняла, что он задумал. Не зря же почти разделся, вещи прибрал и повесил на кедре. Савка решил больше её не ждать. И не жить.
Задохнувшись от ужаса, тихо подошла сзади и прислонилась к его спине, ахнула: «Как похудел, боже… Скелет!»
– Нет, не обманешь… – его глухой и какой-то уже замогильный голос заледенил её душу. – Сколько раз ты уже ко мне приходила! Обманывала, ласкалась, дразнила… – горько засмеялся, – а я, как дурной, радовался и оборачивался! А там пустота! И только издевательский хохот… – задрожал, заплакав. – Не обернусь боле, незачем. Всё уже незачем. Поздно. А ты посмейся, кикимора болотная, порадуйся. Ты всё же своего добилась – я иду к тебе… Иду… Сам…
– Нет! Савва! Это я – Варютка! Саввка!..
Как у неё хватило силёнок удержать рослого взрослого мужика? Откуда силы-то взялись? Словно в тот момент вторая пара рук выросла – вцепились, повисли на его теле!
– Остановись, любимый! Я тоже утоплюсь! – кричала диким голосом, пока он, обезумев, рвался из рук прочь. – Я пришла! Очнись!..
Замер, затих, закрыл глаза, задумался: «Сплю? Почему тогда чувствую запах её волос? Она всегда их ополаскивала настоем смородинового листа. Вот и теперь пахнет им! И почему руки так сильно сжали мою талию? – медленно поднял свои, помедлив, положил их на судорожно вцепившиеся пальчики. – Она? Не буду спешить. Обман? Опять? – прислушался, словно только сейчас начав слышать звуки вокруг себя. – Плачет и причитает. Она! Тихо… не спеши, парень. Обманывала и этим уже. Проверим…»
Рванулся, сделал шаг к болоту.
Закричала!
«Она».
Вцепился в ручки и стал поворачиваться медленно, всё ещё не открывая глаз. Повернувшись, отпустил Варюткины руки на свободу.
Она тут же положила их на его мокрое, осунувшееся, скуластое, худое лицо. Дрожа пальчиками, поласкала, остановилась на губах, ласково провела, как тогда, в сарае, когда зажал её по-взрослому впервые. Тогда вот так же водила по губам дрожащими пальцами, и этим беззащитным, детским жестом отрезвила его немного.
«Она».
– Саввушка…
Собравшись с последними силами, открыл измученные, истерзанные душевной болью, убитые безысходностью безжизненные синие глаза.
– Варя!..
Дикий крик, похожий на предсмертный вопль, пронёсся над болотом, дробясь на эхо, заметался по низине, разбиваясь о деревья и сопки.
Испуганные куропатки вспорхнули и улетели прочь от этого жуткого звука!
Зайцы, прядая ушами и дёргая нервно мокрыми носами, выглядывали из-за кочек и кустов, спрашивая друг у друга: «Всё? Можно уже бежать? Чудной зверь ушёл? Ушёл. Можно».
Влюблённые стояли возле шалаша, обнявшись с такой силой, что никто не смог бы их разорвать. Вцепившись в тела, не могли никак успокоиться, рыдая в голос.
«Боже… ещё несколько минут промедления, и всё было бы кончено! Только и нашла б здесь его вещи да ружьишко – застрелилась бы тут же!» – кричала безмолвно Варежка.
Саввушка вжимал в себя маленькую девочку, рыча про себя: «Она! Так и не выросла почти с той самой далёкой зимы. Только грудь девичья налилась пьяным соком, да бёдра округлились до колдовской плавности». Прижимая к себе, сходил с ума от того, что почувствовал под несмелой рукой, даже едва касаясь.
Варя не сопротивлялась ласкам, размышляя: «Не сдерживайся, любимый! Для того я и пришла сюда, сквозь тайгу, тайком пробираясь через болота и сопки, таясь и от людей, и от зверья всякого, и сама став зверем, чтобы выжить и дать жизнь нашему ребёнку. Ружьё и снаряжение оставила в дальней избушке за перевалом, а сюда уж пришла налегке, несколько дней выслеживая твой маршрут, Саввка. Долго был не один. Еле дождалась я, родной, истомилась».
– Варенька… Единственная моя…
– Саввушка…
Подняла детское маленькое личико, топя в серебре больших, странных, прозрачных, светящихся глаз, губя и выжигая сиянием чудным, неземным, бессмертную душу.
– Не теряй времени, прошу! Тебя скоро кинутся, – прижалась телом хмельным, подставляя губы крупные, пухлые, вишнёвые, для поцелуя. – Люби меня…
– Варежка… – задохнулся! – Нет… Я не сломаю тебе жизни!
Хорошо помнил разговор Толика с Виринеей. Дернулся телом, застенал беззвучно и горько: «Как же шурин был прав! Во всём!»
– Я разведусь с женой. Дай мне время.
– Нет, Саввушка. Я не сиротить детей пришла сюда, пойми, – в девичьих глазах было столько взрослой женской муки и знаний! – Они не виноваты в том, что я влюбилась в их отца! Прошу, подари мне ребёнка, и я уйду, – заплакала виновато, убито, – и больше никогда не потревожу ни душу твою, ни тела, ни семьи вашей…
Взяла себя в руки, прекратила плач и… стала раздеваться.
– Нет! – сжал её в руках. – Я хочу жить с тобой и растить наших детей!
– А этих троих, кто будет? Дряхлый дед?.. – разжала его руки. – Нет, Саввушка, у нас нет иного пути, кроме этого. И выбора нет. Только такой.
Уже курточку сняла, платок, жилеточку.
– Нет, любимая! – опять сжал в объятиях.
Взвыл беззвучно: «Я ничего не могу придумать! Не знаю, что делать?»
– Я хотел счастья с тобой и для тебя, моя Сероглазка…
Слёзы снова потекли из глаз. «Понял я, понял: мы в абсолютном тупике!»
– Такой судьбины, какой ты себе хочешь, я тебе не подарю, прости меня! Нет. Твоя жизнь только началась. Ты ещё сможешь быть счастливой.
В уме дико закричал от невыносимой душевной муки: «Знаю, как поступить: надо её отпустить. Ни с чем».
– Живи, не стыдясь людей, учись и радуйся, а пройдёт время, встретишь новую любовь, и тогда и дети будут законные, и никто им не крикнет на улице в спину: «Нагульный!», и тебя саму никто и никогда не обзовёт гулящей и потаскухой. Нет, – сжал сильно, стиснул немилосердно, не давая раздеться, – очнись, Варютка! Я тебя люблю больше жизни, не сомневайся, но испортить твою не позволю ни себе, ни тебе!
Глубоко вздохнул, сумел справиться с отчаянием, собрался с силами, заставил себя не дрожать голосом и тощим длинным телом.
– Я сейчас оденусь и отведу тебя домой. Прошу, пойми меня правильно: я для тебя уже стар! Тридцать три года – мужик! А ты совсем дитя, едва со школы!
Сцепил зубы, борясь с жуткой болью в сердце: «Держись, Саввка. Сдержись, бедоносец».
– Я не имел права мутить взрослой любовью твою детскую душу и голову. Прости, Христа ради! Дурак был. Совсем тогда голову потерял. Обезумел просто. Будто в бреду был или во сне, а теперь проснулся и всё понял.
Согнал все эмоции в кулак воли, выдавил из сердца последнее отчаяние, оставив только жёсткую необходимость выжить: «Так надо. Пока. На несколько часов».
– Я беру своё слово обратно. Ты свободна, Варежка. Отныне, для меня ты только дальняя родственница. Вот на правах родича я и приведу тебя домой.
– Сама дойду, – замерла, заледенела сердечком от чужих и холодных его слов. – Я на охоте – снаряжение в избушке оставила. Дойду, как пришла… – губы что-то говорили, а в голове отчаянно билась мысль испуганной птицей: «Вот и всё!» – Спасибо, дядюшка Савва Зосимыч, пойду я.
Поклонившись ему в пояс, подхватила холодной рукой одежонку и пошла на негнущихся ногах прочь.
Савва до скрипа и крови сжал зубы, сдерживая отчаянный крик: «Варька моя, судьбинушка!» Усилием воли заставлял себя стоять на месте, провожая её глазами, пока не скрылась за сопкой. Только тогда кинулся, быстро оделся, собрал амуницию и бросился следом, осторожно следя, не выпуская из виду ни на мгновенье: «Пока не переступит порог своего дома в слободе – не успокоюсь».
Останавливалась, оглядывалась, прислушивалась, но у него было больше опыта – так и проследил до самой избушки.
Подойдя, вдруг напрягся от жуткого предчувствия и, отбросив пожитки, вломился в запертую изнутри хлипкую дверь. Вовремя!
Варюта уж и дуло ружьишка дедова в рот себе сунула!
Выбил рукой, грохнул выстрел в низкий потолок.
Дико закричала она, и для Саввы… всё померкло.
…Очнулись только под утро, продрогнув в давно нетопленой утлой избушке, но далеко не сразу нашли в себе силы разорвать, наконец, объятия, руки, губы и тела. Не сразу.
Сколько потом Савва ни силился вспомнить, так и не смог понять: «Как я с Варежкой на лежанке той оказался? Вышибло напрочь!»
Протопив «до слезы» домишко, отсыревший и замшелый, приготовили обед, напились вдоволь чаю ароматного с листом брусничным и смородиновым.
Вновь Варька-колдунья вцепилась в Саввушку мукою сладкой, разум вышибающей, солнце затмевающей. Три дня мучила-любила-пытала.
– Почему мы их здесь не нашли?! – долго недоумевали мужики общинные опосля событий. – Как про эту избушку-то забыли? Давно уж плоха тут охота стала – ушло зверьё с мест этих, вот и оставили её без внимания. То, что и собака сюда след не взяла, не мудрено: трое суток дождь стеной стоял.
За те трое суток обо всём переговорили, обо всех поспрашивали, порадовались и погрустили, жизнь свою маленькую семейную прожили, наполненную и счастливую.
Отоспавшись, опять любили друг друга, пили-целовали-миловали и не могли насытиться.
– Где у тебя силы только взялись? Отощал страсть! А уж как ослабел… А вот, поди ж ты. Стоило появиться мне – ожил, загорелся, аж вскипел весь! И глаза синью засияли, и румянец на острых скулах вспыхнул ярко, с губ улыбка не сходит! Ешь за семерых, любишь за десятерых! – любуясь, шутила Варежка. – Ох, и силён ты, мой Саввушка! Спасибо, в избушке припасов осталось немало – с голоду не помрём.
На четвёртые сутки, в часы ночные, подсыпала Варюта любимому снотворного в питьё, дозу лошадиную, дождалась сна крепкого, богатырского, беспробудного, поплакала-попричитала над судьбою их горькою-горемычною и… исчезла навсегда, как и предсказал Анатолий. Если б ещё раз появилась тут, стало бы понятно: не «понесла» она с первого-то разу, а коль пропала, стало быть, всё сложилось удачно. Всё получилось.
Через двое суток только нашли Савву Зосимыча. Наверное, Варя оставила для них метки на тропе той дальней.
Вломились мужики общинные в избушку, еле отлили водой студёной Саввушку.
Едва очухался он. А как только в себя-то пришёл, так и кинулся с рёвом нечеловеческим диким в тайгу!
Догнали, поймали, скрутили, волоком домой притащили и заперли.
Простыл он тогда очень сильно, болел тяжко и долго, а как оклемался… пропал.
Искали миром, по всем весям-сёлам-заимкам, да только всё впустую.
Виринея, белая, неживая, всё стояла у икон на коленях и просила бога вернуть ей мужа, отца детям, живым и здоровым, в твёрдой памяти.
Вернул. Через полгода где-то.
Пришёл весь чёрный, сгорбленный, злой, угрюмый, нелюдимый. Чужой. Другой стал Саввка.
С домашними почти не разговаривал, смотрел, словно сквозь них и не видел никого. Опять пошёл на долгие вахты к брату Савелию, а когда приезжал, без дела не сидел.
Мать Настасья лечила его заговорами тайными старинными, поила отварами волшебными колдовскими, даже ненцев пригласила пожить.
Камлали, пели и плясали, только они и рассказали:
– Потерял Савва душу человеческую – медведь теперь сидит в нём, вот и лютует он, и рычит на людей, и жить с ними не может.
Смирились. Оставили мужика в покое.
Больше он не исчезал, много работал, охотился, помогал по хозяйству, плотничал. Всё делал, пока не накатывало на него опять то чёрное отчаяние. Тогда уходил Саввка в избушку ту дальнюю и кричал там долго и страшно.
«Не уберёг я от злой судьбины единственную, мою любимую Вареньку, Сероглазку чистую и невинную. Не сумел. Убил дикою и грубою любовью трепетную девичью душу, хрупкую и невесомую, в которой царила юная весна и воздушное счастье. А что теперь? Скитаясь в чужом краю с “нагульным” ребёнком, без дома и средств, разве сохранит она, сама ещё дитя, ту радость и лёгкость в сердце? Нет, конечно! Чужая злоба и ядовитые языки убьют её, нежную и чистую, обломают легковесные крылья веры, погубят, растопчут, придавят камнями ненависти, насилия и несправедливости. Не справится девочка с людской молвой и презрением, не сумеет, не найдёт силёнок. Неоткуда ей черпать ту силу, не от кого – одна-одинёшенька осталась, без поддержки. Сломается. Согнёт её жизнь в баранку, как тростинку немощную перекрутит! Сколько таких на вахтах повидал: безвольные, спивающиеся, легкодоступные и… отвратительные. Отбросы».
Такие мысли убивали, карали, мучили Савву, наказывали намного жёстче и строже, чем бесконечные посты и покаяния, уничтожали сильнее, чем простое осознание содеянного греха. Добивала сама суть его: вина за две погубленные души невинные божьи – Варюты и ребёнка. Его собственного ребёнка.
Видимо, медведю вскоре стало тесно в теле немощном человеческом.
Осень 2002-го года, ставя самострел на крупного зверя, под его выстрел и попал Савва Зосимыч.
Виринея всё же осталась вдовой с тремя детьми. Четвёртым не доходила – мёртвым родился.
Отец забрал сына с собой туда, за грань бытия.
Ноябрь 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/11/09/1293