Кто-то, пожалуй, и смог бы назвать мою малую родину деревушкой, но только не я. Неправильно это. Сельская местность – да, но, как ни крути, а вырос я в центре крупного и по сибирским меркам совхоза, вросшего всем своим хозяйством в условия лесостепной полосы, за которой на севере начиналась беспросветом тайга, а на юге – бескрайняя степь. И селом ее не назвать – церкви у нас не было никогда. Официально же населенный пункт числился в районной иерархии центральной усадьбой совхоза. Тот редкий случай, когда бюрократическое название мне нравится больше.
Отец работал в совхозе главным агрономом. Его практически никогда летом не было в доме – до ночи. Мама работала в клубе, как и отец – допоздна. Художественная самодеятельность, библиотека, организация всех мало-мало значимых мероприятий, - все было на ней. В доме весь день заправляла сестра – Эльвира. Эльвире не нравилось ее имя. В начале шестидесятых о войне еще помнили, проклиная и Гитлера, и фашистов, и немцев; а у сестры имя-то было не наше, не исконно русское, стало быть – немецкое, из-за чего сестра комплексовала, а комплексы вымещала на мне.
Жили мы, как и все, не очень богато. Страна, словно раненый зверь, зализывала свои раны. Впрочем, в каждом дворе в разных сочетаниях были и коровы, и поросята, и козы, и овцы, не считая гусей, кур да уток. Псам было чего охранять, и псов было много.
Моего пса заурядно назвали – Джульбарсом. Странной он был породы: помесь легавой и лайки. Шерсть у него была, как у лайки, а масть – пятнами, как у легавой; и морда – как у легавой, но хвост – кольцом, как у лайки. Уникальный пес, я таких больше не видел. Никто его ничему не учил, он всему сам научился: и дом сторожить, и порядок поддерживать во дворе, и на охоте не сплоховать.
Для меня же он был единственным другом при доме, потому как родители – родители, а сестра – сестра – настоящая фурия. В другой-то раз так она фуриела , что становилась хуже чужой собаки. Если бы я знал в то время такое слово, я бы назвал ее узурпатором (или того смешнее - олигархом). Ей принадлежало в доме все, мне – что осталось, фактически – кукиш.
Это потом уже мы с ней поладили – лучше некуда, когда повзрослели чутка. Сей факт моей биографии дает основание надеяться, что и с настоящими олигархами когда-нибудь мы найдем общий язык и общие интересы, но потерпеть нам придется, как терпели и мы с Джульбарсом самодурство сестры.
Джульбарсу, кстати, от нее доставалось больше чем мне, поэтому он тянулся ко мне, я – к нему. На сестру мы оба смотрели искоса, она платила нам тем же. Еще меня с Джульбарсом сближал наш природный дар – голос. Я любил петь, Джульбарс – лаять. Все, чужое и подозрительное в его разумении, облаивалось со смаком и добросовестно. Я, как и он, добросовестно и со смаком пел и в школьном хоре, и соло, подражая всем, кого я слышал по радио и на пластинках. Главным же образом я подражал отцу. Вот у кого был голос! Куда там Лемешеву и Козловскому и всяким там Бернесам-Утесовым. Далеко! Так мне казалось, хотя отца я слушал, пожалуй, и реже, чем знаменитостей. Иногда лишь – по праздникам, на застолье.
Отец не сразу начинал петь сам. Вначале он разминался в общем хоре, но потом хитро прищуривался, поднимал руку и фальшивым тенорком, явно подражая кому-то , затягивал: «Однозвучно звенит колокольчик…». На этом запев его обрывался, а рука тянулась к рюмке. Пропустив же чарку, он постепенно преображался, напоминая теперь ликом святого угодника. Мощный баритон с множеством модуляций тембра разом заставлял утихнуть застолье, а мне было достаточно выслушать и запев, чтобы я стал не-я, а был во вселенной один тот ямщик, чья песнь покрывала грустью и радостью все просторы. Как же любил я отца, когда он так пел!
И к музыке я тянулся всем сердцем. Родители это заметили, и как-то отец принес в дом шикарный аккордеон и самоучитель к нему. Музыкальных школ в центральных усадьбах не предусматривалось. Я был по- настоящему счастлив, но – не сестра, которой мое пиликание вмиг надоело, да так, что я оказался выдворенным из дому на завалинку, где меня всегда ждал Джульбарс. Там оно все и случилось…
Случилось непредвиденное: Джульбарс оказался неравнодушным к музыке! Другими словами, как только я растягивал меха аккордеона на все катушку, он начинал подпевать. Нет, не лаять, как это обычно с ним бывало, а именно – подпевать… а если по правде, то – выть. Но и это еще была не беда. Беда была в том, что вой Джульбарса разом подхватывала вся свора собак в той окрестности.
Скоро все старушки в округе начали на меня смотреть так, как мы с Джульбарсом – на сестру. Хуже того, они теперь говорили про меня словами Эльвиры: вот, мол, опять распиликался этот оболтус. «Оболтус, он и есть оболтус. Правду говорит его сестра!» - судачили старушки, собравшись у магазина. Вопрос встал ребром: либо Джульбарс, либо аккордеон. Терпеть вакханалию псов всей округи было невыносимо. Я это понимал, и я выбрал – пса! Музыкантом я так и не стал. Впрочем, музыку я и ноне люблю всей душой, но своего Джульбарса я и в сей час не променял бы ни на какие коврижки. Друг детства. Этим сказано все.
Эпилог
Теперь я живу в Санкт-Петербурге. Живу, как всегда, не очень богато, но могу себе иногда позволить бывать в филармонии. Дома я люблю слушать в записи «Золотой аккордеон».
Аккордеон! Дивный инструмент в руках виртуоза! Послушайте, как он звучит! Кто знает, может, и я смог бы сыграть так, как они – виртуозы? Как думаете?
Я думаю – вряд ли возможно стать виртуозом - без школы, без педагога, без музыкальной среды обитания. А стать посредственностью, кому это надо? Нет, по большому счету я благодарен Джульбарсу. Он спас меня от пустых хлопот, благодаря чему, я тратил свое время с пользой: неплохо учился, закончил ВУЗ, стал геологом, объездил страну, встретил массу интересных людей.
Сам же Джульбарс погиб, как герой, в эпоху застоя, когда уже в каждом почти дворе появлялись машины, мотоциклы, мопеды и прочие дрибездюбели. Он не упускал случая кинуться с лаем им под колеса. Однажды он не рассчитал своих сил – по старости уже. Я его и хоронил – как героя, но вспоминаю, как друга.
Спросите меня, быть может: «Чего же я не сберег друга?» Я вам отвечу коротко: «Как? Посадить, к примеру, на цепь?». Джульбарс не был приучен к цепям, поэтому помер бы он от тоски, а не как герой. И потом… что же за друг-то – в цепях и оковах?
О смерти Джульбарса я часто размышляю. Вопрос, который меня гложет, казалось бы, и простой: с какого-такого перепуга он бросался под колеса моточудищам? Скажете – сдуру? Дескать, такое часто случается во всех деревушках. Соглашусь: явление повсеместное, но… не осмысленное, пожалуй. Джульбарс, он и выл как бы – сдуру, но фактически он спас меня. Случайность? Возможно… А знаете ли вы, что теперь происходит в той деревушке? Именно так – в деревушке!
В последний раз я там был в конце 90-х годов. Центральной усадьбой деревню нельзя было назвать, ибо совхоз к тому времени уже развалился вслед за распадом СССР. Клуб уже давно был заколочен, а людям по сути негде было работать. Ни украсть, ни покараулить! Все было украдено новоявленными узурпатороми-олигархами местного розливу, которые проявили себя в те лихие годы ничуть не лучше, чем моя сестра – в детстве.
Людей не спасли их машины и мотоциклы. Все их мотоцарство давно уже сгнило, но не у всех. Олигархи пересели на иномарки и заняли круговую оборону. Ждут! Чего они ждут? Когда ужо вымрет этот народ, который они облапошили, который на них смотрит искоса?
Народ доживает свой век – на самогоне и натуральном хозяйстве. Но разве не эти люди в эпоху застоя и перестройки гоняли пыль по деревне на своих дрибездюбелях, кичась своим ухарством и железом? Разве не они раздавил и моего Джульбарса, а все, что им досталось в наследство от предков – профукали?
«Опомнитесь, что вы творите?!»,- кричал им Джульбарс, бросаясь им под колеса, но кто его слушал? Случилось в итоге то, что и случилось. Я далек от мысли обвинять в этой истории кого бы то ни было. Еще дальше я и от мысли выставить здесь моего Джульбарса неким пророком. Так мы далеко, пожалуй, зайдем…
Тем не менее, я все-таки полагаю, что не зря беснуются наши псы. Что-то они все же чуют своим собачьим нутром, какой-то угрожающий нам разлад в природе и обществе. Нам стоит внимательнее к ним присмотреться. Не только – ко псам, а к каждой былинке, каждой травинке на своей малой родине, ко всем, кому рядом с нами уже плохо. Если им плохо сегодня, а мы это не замечаем, не чувствуем, не сострадаем, завтра будет плохо всем нам.
И последнее... Я не учитель нравов, я просто пишу рассказы, когда мне больно. Джульбарс лаял, я пишу...