– Что это, милая?
– Где? – Маша протянула руку, взяла обтрепанную тетрадочку. – А… как мило. Где ты это нашел? Это мой детский дневник. Я вела его так давно…
– Искал у тебя в тумбочке крем, все ящики перерыл. Потом случайно увидел эту тетрадку и удивился. Кстати, ты не против, что я взял крем? – насвистывая, Миша беззаботно втирал в пухлые ладошки душистое ванильное молочко.
– Конечно, дорогой. Могу даже подарить, – Маша улыбнулась, задумчиво пролистывая тетрадку. Миша оскорбился.
– Не надо дарить. Я ж не баба.
– Ну да, конечно. Садись покушай, милый, – женщина отложила дневник, подвинула мужу тарелку. Он улыбнулся, устроился за столом, вооружился ложкой.
– М… Борщик.
– Да. И никакого мяса, веган ты мой ненаглядный, – Маша странно улыбнулась, на ее длинном худом лице проступило несколько глубоких морщин. Миша остановился, так и не донеся ложку до рта.
– А чего тогда ты так на меня смотришь? Что, на самом деле с мясом?
– Ну конечно же нет, милый. Как я могу. Кушай, не беспокойся. Не первый год авось знакомы, м?
Миша улыбнулся. Проглотил суп. Задумчиво осмотрелся вокруг.
– Как думаешь, наши обои не слишком розовые? Столько цветочков...
– Не думаю… По-моему, в самый раз.
Маша сидела в постели, натирала уставшие за день от глажки и готовки руки кремом, время от времени перелистывала дневник. В углах его страниц оставались жирные пятна.
“Мой дневник зовут Келли”.
“Дорогой дневник! – писала девятилетняя Маруся так, как это обычно писали героини книг. – Сегодня я, наконец, определилась со своей мечтой. Я буду великим писателем. Сегодня я видела передачу про писателя Толстого. Там сказали, что писатели должны вести дневники, чтобы тренировать слог, поэтому я буду вести дневник.
Мама посоветовала мне прочитать сказку “Руслан и Людмила”. Я прочитала уже много. Мне нравится. Особенно мне понравилась история Ратмира, как его встретили красивые девушки. Еще интересно про Фаину. Она была неприступная и красивая. И про Черномора понравилось, особенно его сказочный замок. А голову было жалко. Руслан мне почему-то не очень понравился. Мне кажется, что они с Людмилой друг друга не любили.
Но вообще сказка хорошая. Я тоже решила такую написать. Уже исписала две страницы. Вот начало, дорогой дневник:
Феона – девушка-мечта:
Легка, красива, весела.
Любила петь и танцевать,
А в пляске горе забывать.
Имела все: и няню, слуг,
И платья, деньги…
Но только умиляли слух
Красотке нашей
Шум дерев, и крики птиц,
И шум дождя…
Однажды: ночь,
Чуть погодя,
Как полночь сошла,
Феона спрыгнула с окна…
Там дальше про то, как Феона купала коня, а ее похитили неведомые преступники. Пока дальше я не сочинила, но там Феону будет спасать жених от мерзкого злодея.
Разнести стихотворение по строчкам мне помогла мама.
А вот еще рисунок к поэме. Потому что когда я стану великим художником, я хочу иллюстрировать сама свои книги”.
– Давай спать, Машенька? – в комнату, протирая глаза, зашел Миша. Маша окинула его нежным и чуть жалеющим взглядом: как же он все-таки изменился за последние годы… Животик вырос, кожа чуть обвисла. Да и она не лучше, вся в морщинах, кожа сухая, висит. Но за Мишей все же нужно чуть последить, не дай Бог сердце. Ему надо не только хлебом питаться, но и молочком, мяском… Веган.
Михаил присел рядом с женой на кровать, отвел прядь с ее лица.
– У тебя уже такие уставшие глаза. Ложись.
Маша улыбнулась.
– Ты знаешь, я была очень талантливым ребенком. Смотри, мне всего девять, а я пишу почти без ошибок и, черт возьми, под Пушкина! Не без огрехов, но вполне недурно. В девять лет! А какие обороты: “тренировать слог”, “неведомые преступники”...
– И вправду, очень мило, – Михаил зевнул. – Серьезно, Манечка, я хочу спать. Ложись.
Маша улыбнулась. Глубокая тень от ночника разрезала ее улыбку пополам.
– Мне очень хочется почитать. Я пойду на кухню, хорошо?
– Ну нет… Я не усну без тебя! Останься.
Маша долго смотрела на мужа, а потом улыбнулась еще шире.
– Конечно, милый. Зря ты разбудил этого моего дракона. Столько лет я не вспоминала об этом дневнике, а теперь очень интересно перечитать.
Мария легла под одеяло и выключила свет. Миша быстро захрапел. Она лежала с широко открытыми глазами, сосредоточенно смотрела на недавно купленные шторы и думала, что они очень милые. Они воплощают ее давнюю мечту: сделать спальню очень уютной, камерной. Милые-милые шторы.
“Дорогой дневник. Я разлюбила Ваську Шишкина. НАВСЕГДА! Теперь я очень, по-настоящему уже, люблю Данила. Чувство к Ваське я буду вспоминать с улыбкой, а Олега любить. Полюбила я его в ... году вечером 21 марта.
Дорогой дневник, сегодня у меня очень сильно болит голова, сил нет писать. Весь вечер просидела у мамы на коленях. Голова трещит, как кокос. Мне кажется, я не могу даже открыть глаза. Получается, если я не буду вести дневник, я не стану великими писателем? Мне очень грустно. Мама говорит ложиться спать. Мне кажется, что все вокруг белое.
Привет. Вчера ничего особенного не было. Но сегодня! Сегодня мы избирали думу класса. Я так испугалась! Подумала, что меня ни за что не выберут снова премьер-министром искусства! Меня выдвигали на президента (но куратор даже забыла про меня!), вице-президента и других министров. Но меня не выбирали, и я была так расстроена! А потом меня выбрали министром культуры! Я чуть не заплакала от счастья! Все меня поздравляли, и Данила тоже! А потом мне еще сказали, что я буду работать над школьной газетой! УРА! А еще я предложила Тане делать классную газету. Хоть бы она согласилась.
Пока!
Привет!
Так много новостей! Но скажу самые главные. Первая: ТАНЯ СОГЛАСИЛАСЬ ДЕЛАТЬ ГАЗЕТУ! Вторая: 13-го, в пятницу, был тест. Мы все его написали плохо, но не это главное. Главное – Данила списывал. Училка его хотела отсадить. А он не хотел. Тогда я на него обиделась и сказала, что отсяду сама. Отсела. Иду по рядам, Смирнов говорит: “Садись ко мне”. Я и села (он, в принципе, неплохой). А Данила ТАК на меня посмотрел. Заревновал, поди!
Привет, Келли!
Вчера мы с Таней вывесили газету. Я заранее готовилась к провалу, но мы имели УСПЕХ! А куратору наша газета так понравилась, что она нас даже поцеловала! Ура! А еще предложила распространять по школе!
А Данила! Честно слово, кажется, я правда влюблена, не так, как в Ваську. Когда мы дотрагиваемся друг до друга, между нами пробегает искра – теперь я понимаю истинное значение этого слова! Порой мне кажется, что между нами есть секрет, и мы его НИКОМУ не разболтаем: он – ради меня, я – ради него. Как часто мне хочется поцеловать его и обнять, взлететь с ним высоко-высоко… Ну, я думаю, ты знаешь, что такое любовь, дорогой дневник. Ну вот и все – твоя влюбленная подруга, самая счастливая девушка на планете…
Келли, привет.
Сегодня я целый день писала статьи для следующего выпуска классной газеты. В первом номере была статья про ту неудачную контрольную в пятницу 13-го, она получилась злободневной. А за эту неделю ничего подходящего в классе не происходило. Зато я с мамой сегодня встретила странного человека. Мы ехали в автобусе, и он забежал в последний момент, сел рядом с нами. У него была борода, как у Толстого в той передаче, и он был очень грязный. Этот странный мужчина все время, пока мы ехали, что-то писал на старой газете. Я потом увидела, что это стихи. Мне было страшно ехать с ним рядом.
Дорогой дневник,
я не могу уснуть. Мне кажется, что в моей голове – осьминог идей. И я все думаю, как в том анекдоте: идея, идея, и де я нахожусь?.. Смешно? И мне было, пока не завертелось это в голове.
Я закрываю глаза, и вижу не темноту, а синий, или ярко-зеленый, или еще какой-нибудь свет. Я только что написала три заметки для газеты и два стихотворения. Вот одно из них:
Ты одна
Ты одна сидишь у окна,
Глядя ветер как с вьюгой поет.
Ты одна сидишь у окна,
Глядя солнце как с песней живет.
Ты одна, ты одна хранишь сына,
Помня руки его отца.
Ты одна, ты одна любишь дочку,
Помня губы ее отца.
Ты одна стоишь у коляски,
Слушая первый лепет детей.
Ты одна помнишь первые сказки,
Что рассказывал муж для детей.
Ты одна паришь по ветру жизни,
Но ты не одна, пойми.
На тебя смотрит муж с поднебесья,
Помня первые ваши деньки.
Ты одна сидишь у окна,
Глядя ветер как с вьюгой поет.
Ты одна сидишь у окна,
Глядя солнце как с песней живет.
Ты одна воспитала детей,
Но дети – счастливые люди.
Ты одна стоишь у дверей,
Глядя входят как шустрые внуки.
Ты одна паришь по ветру жизни,
Но ты не одна, пойми!
На тебя смотрит муж с поднебесья,
Помня первые ваши деньки.
Не знаю, почему я это написала, как-то само написалось. И я вдруг подумала, как это страшно: быть вот так всю жизнь одной. Мне очень жалко героиню стихотворения. Я даже думаю, что нужно написать об этом свою следующую книжку. Я думаю об этом полночи. Лежу, пытаюсь представлять Данилу, что-то сочиняю… Мне кажется, что все вокруг очень красивое и достойно того, чтобы о нем написать. Вот у меня на столе стоит бутылка с водой, она очень красивая. В ней отражается свет из окна. Об этом можно писать. А из головы у меня не идет эта девушка из стихотворения. Мне очень страшно, что стихотворение может оказаться пророческим. К тому же второе стихотворение тоже оказалось грустным: про ребенка и войну. Я не хочу писать о таких вещах. Лучше буду писать о бутылке.
Свет пронзает ее, как лунный меч. Хорошо?
Лев Толстой писал о войне, мне рассказала мама. Книга называется “Война и мир”. Лучше писать о мире.
Пойду спать. Спокойной ночи, дневничок.
Привет.
Таня сегодня со мной не разговаривает. Променяла меня на Карасеву, дуру-Карася! Щебечет с ней весь день.
Газету пришлось делать одной. Таня совершенно равнодушна к нашему изданию. А Данила весь день бегает за Катей. Предатель. Все так плохо. Я бы могла любить Данилу всю жизнь, а он променял меня на эту Катьку! Она же глупая. А я совсем одна. Начала сегодня писать книгу, но совсем не пишется. Хочется плакать. Я хочу завести друга по переписке, но мама мне не разрешает. Спасаюсь только благодаря тебе, дневничок. Но все равно лучше моей мамы нет. Она думает, что запрещает мне ради моего же блага…
Дорогая Келли, привет.
Сегодня я целый день писала и почему-то вспоминала того странного дяденьку из автобуса, похожего на Толстого. А что, если он тоже – великий писатель, но только никто об этом не знает? Говорят, так бывает. И Толстой тоже был странным. Мне жутко, когда я об этом думаю. Сама не знаю, почему. Интересно, а кто решает, какой писатель является великим, а какой – нет? Авторы учебников? Надо отправить им какую-нибудь свою книжку по почте, но только сначала попросить маму переписать красиво.
Здравствуй.
Я давала учительнице почитать свою книжку, ей очень понравилось, она хвалила меня перед классом! Вот только Таня теперь стала меня дразнить, а Данила бегал за мной и задирал юбку. Подлец! Мог бы и порадоваться за меня! Я так разозлилась, что у меня даже закружилась голова. Стало легко-легко в ногах и руках, и все вокруг белое, и казалось, что я сейчас упаду… В глаза как будто бил свет.
Я подралась с Данилой. Мне кажется, что из-за этой своей книжки я потеряла и Данилу, и Таню. Мне очень хочется их вернуть.
На уроке я думала про них, и снова ощутила, что все вокруг, все-все, что вокруг меня, моего места – это идея для книжки. Там, где я, там и идея. Иде-я – иде-ал. Я закрыла глаза, и все стало алым.
Я прочитала в одной книжке, что есть такая болезнь: синестезия. Это значит, что люди могут видеть звуки определенного цвета, или чувствовать их вкус. Многие великие люди этим болели. Мне кажется, я тоже больна.
Дорогой дневник!
Сегодня я видела передачу про художника Микеланджело. Там сказали, что он был гений. У него почти не было друзей, и он никогда не мылся. А когда он умер, с него сняли сапоги и увидели, что всего ноги сгнили. Но он был великий художник. В передаче показали его фрески, они очень красивые. Я тоже хочу так рисовать иллюстрации для своих книжек. Но я не хочу, чтобы мои ноги гнили. Вчера я стригла ногти на ногах, и случайно отрезала слишком много на мизинце. Мне показалось, что я отрезала вообще все, было больно. Я зажала ногу рукой и думала, что никогда не смогу посмотреть на это уродство. Меня потом еле-еле уговорила мама. Оказалось, что все в порядке. Мне кажется, я не смогла бы писать картины, если бы знала, что у меня не только ногтя нет, но и целой ноги. Это же моя нога.
Привет, дневник.
Когда я пишу, я по-настоящему счастлива. Мне очень легко, и кажется, что я могу все. Но потом я кладу ручку, и мне становится грустно… Танька говорит, что все, что я пишу – ерунда. А учительнице нравится. Я спросила ее, кто решает, великий писатель или нет. Она сказала, что общество. Получается, что такие, как Танька? Я не хочу. Мне кажется, она ругает меня из зависти. Больше не буду позволять ей писать газету. Я не тряпка, чтобы ей в ножки кланяться! Не хочет заниматься газетой – не надо. Я справлюсь сама.
С другой стороны, Катька сказала, что ей нравится моя газета. Может, она сказала это из жалости, что Данила теперь не со мной дружит, а с ней. А может, и правда. Ничего не могу понять. Это очень мучительно. Великими должны становиться не так.
Здравствуй, дорогой дневник.
Мама сегодня читала мне стихи. Мне очень понравилось. Там было так:
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
И еще:
Гетры серые носила,
Шоколад “Миньон” жрала,
С юнкерьем гулять ходила –
С солдатьем теперь пошла?
Мама читала много разных стихов. Мне они понравились, и я спросила, кто их написал. Это поэт со смешной фамилией – Блок. Я спросила, великий ли он писатель, и мама сказала, что да. Тогда я спросила, а кто это решил? Мама сказала, что это “общепризнанный факт”. Я не стала уточнять, как это. Я сказала: “А жена у него была? И дети?”. Ты не поверишь, дневник, что сказала мама! Оказывается, у него была жена, но детей у них не было, потому что Блок решил, что жена должна быть только героиней стихов, а не мамой. Он думал, что когда женщина рожает, она становится слишком обычной, а великие писатели должны жить только с чудесными. Они даже не целовались никогда, потому что жена тогда тоже перестала бы быть чудесной. Так сказала мама. И еще Блок болел, и если бы у него дети, они бы тоже болели, а он этого не хотел. Это я знала: все великие писатели болеют. Вот у Рембо, такой поэт, была синестезия. И у меня она есть.
Здравствуй, дневник.
Я не спала вчера всю ночь и плакала. Мне все время кажется, что нужно сочинять, писать, что все вокруг такое яркое! Но я не хочу быть как та героиня своего стихотворения, как Блок и как Микеланджело. Как тот дядя из автобуса. Я хочу быть как мама, любить Данилу, родить деток, но только быть и великим писателем тоже. Но я поняла, что это невозможно. Каждый раз, когда приходит идея, что-то из жизни уходит, она разрушается. Быть счастливым и великим одновременно невозможно. Тем более что величие писателя определяет “общество”. Поэтому я решила, что не буду больше писать. И не позволю этому свету и идеям мучить меня. Я изгоню осьминога идей из головы, и она больше не будет трещать, как кокос. Я не буду представлять на ночь выдуманные истории, а буду думать о Даниле. Идеал – в обычной жизни, а не великой. Я так решила. Поэтому, дневничок, прости, но больше я не буду писать. Спасибо, что был со мной. Надеюсь, Данила ко мне вернется”.
Маша закрыла дневник. Мудрый ребенок эта девятилетняя Манечка: женщина, и вправду, не должна быть гением. Это участь мужчины. Мужчина творит великие дела, мечтает, рвется ввысь, созидает… Женское дело маленькое: ждать и оберегать, заботиться, лелеять... Вот Миша – гений, хоть пока и не признанный. Даже сам себе в этом не признается. Но она, Маша, добьется того, что о ее муже заговорят!
Они познакомились очень романтично. Маша села в лифт, а Миша вбежал следом и крикнул: “Подождите!” Потом они застряли, два часа ждали лифтера, разговорились… В общем, с тех самых пор, она все время только и делала, что ждала. Миша часто бывал в творческих и деловых командировках: он работал архитектором. Маша верила, что скоро детям в школах будут говорить: “Нам повезло, что хотя бы одно здание в нашем городе спроектировано Самим…” Верила и ждала этого дня сильнее, чем Михаил, который иногда позволял себе лениться, иногда – отказываться от творческих, но дешевых проектов.
– Ты должен творить! – повторяла ему Маша. – Ты же гений!
Но Миша только отмахивался и улыбался.
– Ты сама говоришь, что гениев не бывает.
– Что?
– Ты говорила, что автор никогда не бывает гением, гений – только читатель. При этом творец может быть гениален в том, как он читает реальность, видя то, чего не замечают другие. Но как только он включает это в свое произведение, художественная реальность забывает о нем, и теперь долг читателя – увидеть в ней особый смысл.
– Ну, это другое…
– То, то.
– Нет, это о глупом искусстве. Литература, живопись… А архитектура! Миша, ты обязан!
– Это все совершенно одно и то же, моя дорогая. Лучше я подзаработаю на других проектах. А эти заказчики витают в облаках и не вызывают у меня доверия.
– Хорошо, Мишенька. Прости меня. Я была неправа. Конечно, тебе виднее.
– Не говори глупостей. Разумеется, в твоих словах тоже есть доля правды. Но я не гений, а обычный профессиональный архитектор. А нам нужно кушать.
– Да, милый. Как скажешь. Но ты – гений, я верю…
– Прекрати. Что-то ты побледнела. Ты не заболела?
– Что? Нет-нет, сот мной все в порядке. Как бы мне хотелось быть для тебя лучшей во всем, Миша…
– Ты и так лучшая, дорогая. Ну, что на тебя нашло, Манечка? Не грусти.
На этой фразе Маша обычно вздыхала и шла к плите.
Мария улыбнулась своим мыслям. Как все-таки наивен иногда бывает Миша. И почему он не понимает всего своего величия?
Она отправилась в спальню. Миша уже не спал: потягивался, сопел… Увидев жену, улыбнулся:
– И давно ты проснулась?
– Да, прилично. Почитала свой старый дневник и приготовила завтрак.
– Что пишут в дневнике? – Михаил с кряхтением сел на кровати.
– Забавные мысли очаровательного ребенка. Твоя любимая каша на столе.
Михаил, потирая грудь, пошел на кухню, заглянул в тарелку:
– Мне кажется, она какого-то странного цвета.
– Не придирайся, милый. Это свет так падает. Иди в ванную и оденься, моя мама обещала, что скоро приедет в гости.
– Но, милая, ты же знаешь, сегодня я не смогу остаться дома, у меня проект.
– Я помню. Не переживай, мы прекрасно посидим с ней вдвоем. Это же не твоя мама.
Миша виновато усмехнулся. У Маши со свекровью были не лучшие отношения, конфликты возникали буквально по любому поводу: не так вымыла посуду, неправильно приготовила, плохо стерла пыль и, главное, неподобающим образом обошлась с мужем. Хотя муж-то вроде всегда был доволен. Однажды Маша даже не выдержала и сказала свекрови: “Послушайте, мама. Вы сделали вашего сына, я сделала его счастливым. По-моему, мы должны быть благодарны друг другу”. Впрочем, свекровь идеей не вдохновилась, и отношения родственниц стали еще хуже. Но, несмотря на эти и прочие проблемы, возникающие в каждой семье, Маша была полна решимости отдать Мише всю себя. Всю. Чтобы он жить без нее не мог.
– Иди умойся, а потом за еду.
Миша кивнул и вышел. Маша сразу же наложила в его тарелку как можно больше вишневого варенья.
Раздался звонок в дверь.
– А вот и мама! Милый, держи халат, пришла мама. Привет, мамочка!
– Привет-привет. О, дорогой зять! Ты что, только проснулся? Хо-хо, петухи уже давно пропели. На, держи, специально для вас забила.
– Мама, не стоило… Ты же помнишь, Миша не ест мясо, – Маша держала пакет с окровавленной куриной тушкой на вытянутой руке.
– А зря! Это очень вредит здоровью. Да и вообще, что с того, что Миша не ест? Это для тебя, доченька!
– Миша, ты что, уже уходишь? – улыбка медленно сползла с Машиного лица, когда она заметила, что муж, уже при полном параде, изо всех сил пробирается мимо тещи к двери. – А завтрак? Я же так старалась! – к горлу подступили слезы.
– Но, милая…
– Миленькое дельце! – мама крякнула. – Жена готовила, старалась, а ты…
– Конечно, милая, я позавтракаю. Только протру ботинки, чтобы потом не суетиться, – Миша старался не встречаться взглядом с тещей.
– Вооот, так-то лучше… Зятек. Мань, свари ему курятинки!
Маша покачала головой:
– Мама, переезд в деревню сделал тебя страшным человеком. Миша не ест мясо, ты же знаешь.
– Это диетическое, полезное.
– Мама…
Несмотря на уговоры тещи, Миша убежал по делам сразу же после завтрака. Маша и ее мама остались вдвоем.
– Ну, как у вас тут дела? – мама довольно щурила глаза, поглаживала себя по животу. Маша улыбнулась и пожала плечами:
– Неплохо. Миша взял интересный проект, надеюсь, что-нибудь выгорит. Он же такой талантливый. Может быть, его заметят. А я… я нашла свой старый дневник. Читала сегодня, ностальгировала.
– Дневник? Ну надо же. Я и не знала, что ты вела дневник. Манечка, а ведь ты была просто вундеркиндом. Ты сочиняла такие чудесные истории! Почему ты больше не пишешь, гений?
– Какая глупость… Гениальным. Мама, ты знаешь хоть одну женщину-гения?
– Да сколько угодно. Ахматова, Цветаева…
– Ну конечно. “Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне” – это одна, а другая отдала ребенка на гибель в детский дом и, вообще, была лесбиянкой. Я говорю ЖЕНЩИНУ-гения, мама, а не гения женского пола.
– Я не очень тебя понимаю, Манечка. Ну, Эмили Диккинсон.
– Замечательно. Затворница-старая дева. Это не женщины, а порожние бочки! Они не сделали счастливыми своих мужей, они не воспитали толком детей… Знаешь, кто такая женщина? Женщина рождается из цветка и цветком становится. Она – дюймовочка, изящная и хрупкая, жаждущая найти свое место. Ей нужно, жизненно необходимо пустить корни. Женщина хочет крепнуть стеблем, цвести и ждать своего принца, чтобы потом рождать самой. Принц приходит: он спускается ненадолго со своих необозримых высот, привлеченный ее красотой. Мужчина способен даже жить какое-то время внизу, на земле, рядом со своей Женщиной, надежной и кроткой, отбрасывающей уютную тень, под которую хорошо бывает спрятаться от палящего солнца… Но рано или поздно Мужчину все же снова тянет ввысь. Ему хочется расправить крылья, взмыть в голубизну, к недостижимому, к идеальному, к подвигу! Впрочем, если грянет гром, он всегда вернется, чтобы крыльями укрыть свой любимый цветок от града… Цветок, который всегда ждал его и делал миллион своих маленьких, но таких важных дел, пока Мужчина творил Великое.
Сказать тебе, какие женщины по-настоящему великолепны? Вера Бунина, Софья Толстая, Вера Набокова, Анна Достоевская и другие, другие. Это были талантливые, глубоко одаренные женщины, которые совершили огромный подвиг: подарили миру гениев. Гениев! Мама, есть огромная разница между понятиями “гениальная женщина” и “женщина-гений”. Они – гениальны. А слово “гений” мужского рода.
Мама нахмурилась.
– Если честно, Манечка, я не очень тебя понимаю. Ты что, считаешь, что замужем за гением, и поэтому тебе не надо писать? Но ведь ты бросила это дело гораздо раньше, да и… гением твоего Мишу не назвать.
– Что? – Маша сверкнула глазами. – Как ты можешь так говорить? Если общество не видит гениальности, это не значит, что она вовсе отсутствует!
– Ладно, оставим это, – мама нахмурилась. – Я, знаешь, все хотела спросить тебя еще кое о чем. Манюнь, вот у тебя такой красивый дом… милый… и ты говоришь, что хочешь быть гениальной женой… Почему же вы никак не родите мне внучка, а? Мы все не молодеем…
– Мама, нам пока не до этого, – Маша побледнела. – Мы должны думать о Мишином таланте.
– Господи, да кто вбил тебе это в голову! – мать сорвалась на крик. – Это он, что ли, тебя загипнотизировал? Мишка-то?
– Мама! – Маша заплакала от звука резкого голоса. – Не говори так… Он сам не видит того, на что способен. Мне вообще кажется порой, что это вижу одна я!
Мать кашлянула и неловко погладила Машу по голове.
– Ну-ну, маленькая моя, ты чего. Я же не со зла. Просто мне хочется, чтобы все было по-людски… детки там… И чтобы ты не только у плиты стояла, но и развивалась как-то… Я уверена, что у тебя есть талант.
– Но я не гений!
– Не знаю уж, может ли человек решать сам, гений он или не гений. Наверное, ты не гений, – мама покачивалась, рассуждая тихо, будто для самой себя. – Дарование таких людей обычно слишком сильно, чтобы им можно было управлять. Если уж гений берет в руку перо, то его уже ничто не остановит, он снесет все на своем пути. А если ты сносишь все, вооружившись половником, наверное, ты и в самом деле просто хорошая женщина. Ребеночка бы тебе, Мань, а?
– Не сейчас, мамочка. Сначала мы добьемся признания Миши, – Маша утерла слезы.
Маме скоро пришлось уехать – автобусы в ее деревню ходили по очень неудобному расписанию. Маша поскучала немного, вымыла посуду и решила приготовить Михаилу к ужину что-то особенное. Желательно, розового цвета. Пасту под томатно-морковным соусом?
Маша замешала тесто, добавила туда свои фирменные специи. Идеальная консистенция, можно раскатывать. Только последний штрих…
Мария закатала рукав. На сгибе локтя алела тонкая, едва заметная царапина. Пожалуй, отсюда – в последний раз, пусть заживает, а то станет слишком глубокой… Маша взяла нож и аккуратно содрала корочку с ранки. Выступило несколько сверкающих алых капель. Они росли, росли, потом соскользнули вниз по руке, прямо в тесто. Маша придавила кожу вокруг ранки. Струйки побежали резвее, своим напором вздыбили отслоившуюся корочку. Пожалуй, достаточно… Перекись, бинт. Почти не заметно. Миша не должен заметить: днем она носит рубашку с рукавами, а вечером они ложатся в постель, потушив свет. Так любит муж.
Тщательно вмешать кровь. Так незаметно. И честно. Ведь, хотя Миша веган, ее кровь он однажды безропотно съел… В тот день Маша готовила очень сложный пирог. Это отняло у нее уйму времени. И вот, когда она уже крошила начинку, нож вдруг соскользнул и пропорол руку. Кровь испачкала тыкву, нарезанную с огромным трудом. Маша разрыдалась от усталости и обиды. В комнату забежал Миша, жутко испугался, увидев перемазанную в крови жену (а она, утирая слезы, оставила алые разводы на лице, около глаз) и кухню… Наверное, подумал, что Маша как минимум отрубила себе палец. Узнав, в чем причина рыданий, он облегченно вздохнул и пообещал, что все съест, невзирая на инцидент. Кое-как промыл тертую тыкву и засунул ее в пирог. Конечно, следы крови остались. Но он все равно все съел.
И тогда Машу озарило. Она – единственный источник животного белка, против которого ее муж не возражает. А животный белок необходим для поддержания здоровья и, главное, развития творческих сил. Вывод напрашивался сам собой.
Она добавляла Мише в еду свою кровь. Отдавала ему всю себя.
Маша делала незаметные надрезы на своем теле, которые выглядели очень невинно, будто случайные царапины. Сцеживала кровь – и скучные веганские блюда чудесным образом превращались в питательные и жутко полезные. Правда, кажется, Миша в последнее время начал что-то подозревать. Вот цвет каши ему не понравился… Нужно быть осторожнее. Не дай бог догадается.
Маша, радостно напевая, раскатывала скалкой розоватое тесто. Руку саднило, но это была приятная боль.
В окно светило солнце, на кухне было мило и очень опрятно.
– Что, милая, твоя мама уже уехала?
– Да, дорогой, – Маша помогла мужу снять куртку, повесила ее на вешалку, поправила воротник его рубашки, пока Миша возился с ботинками. Да, Миша слишком поправился. Одышка появилась. Все-таки надо меньше мучного. Интересно, в печеных овощах кровь не будет заметна?
– Я приготовила пасту. Ты любишь, правда?
– О да, дорогая, спасибо, – Миша распрямился, улыбнулся своему отражению в зеркале, втянул живот. – Обожаю.
– Ой, совсем забыла! Вынеси, пожалуйста, мусор, – Маша бегом помчалась на кухню, вернулась с грязным мешком. – Тапочки обуй.
Миша засмеялся:
– Ох, милая, вы вьете из меня веревки!
– Да уж… – Маша усмехнулась. – Ева от мужского племени – это мужик, впервые вынесший ведро.
– Что?
– Глупый поступок, лишивший рая, за который все теперь отдуваются… Не находишь?
Миша густо захохотал:
– Точно! Я запишу это! Ты великолепна! Как ты сказала? Ева от мужского племени… Я запишу!
– Прекрати!
– Что? – Миша замер.
– Не говори, что будешь записывать. Что я тебе, гений афоризмов? Может, я Козьма Прутков или там Аркадий Давидович?.. Может, я вообще на мужика похожа?
– Котеночек, ты неподражаема! “Я похожа на Горлума? Нет? Я толстая?!”. Ха-ха-ха, женщины такие женщины! Ладно, я пошел, разогревай пасту.
Шаркая тапочками и насвистывая, Миша вышел в подъезд. Маша посмотрела в зеркало, в котором только что отражался ее муж. Все рассматривают себя в зеркалах. Все совершают этот акт как некий ритуал, и не единожды в день. Зачем? Зачем? Зачем каждый это делает, что он хочет узнать, что он думает, что о себе узнает?
Господи, какая же она стала тощая. Кожа да кости, бледный морщинистый пергамент на деревянном скелете. А ведь даже нет тридцати. Когда успела так высохнуть? Все руки в цыпках. И живот впалый. Как будто там пусто, черная дыра, которую ничем и никогда не наполнить. Только пуш-ап белье спасает от того, чтобы муж не пугался, возвращаясь с работы…
– Ма-а-а-ашенька, ты что, не разогрела ничего? Давай-давай, я голодный, как волк!
– Иду, – Маша улыбнулась. – Возлюбленный мой.
Пока шла на кухню, думала: “Возлюбленный – тот, кого возлюбили. А в этом глаголе есть преодоление себя, сила духа и величие. Возлюбленный – больше, чем любимый, привязанность к которому возникла естественно и просто, без преград. Возлюбленный мой…”
Ужин затянулся. Хотя все уже было съедено, и даже выпит чай, супруги все еще сидели на своей милой кухонке. Миша дремал с открытыми глазами, довольно урча, Маша смотрела в окно.
– Сумерки уже, – сказала она. Добавила: – Темнеет.
– Да, – Миша сильно зевнул, помотал головой. – Сумерки.
– Мне, знаешь, обычно как-то очень тревожно в сумерки. Прям хоть в окно не смотри. А уж выйти из дома – вообще смерти подобно.
– Почему? – Миша зевнул еще раз.
– Не знаю… Ночь наступает… тревожно как-то, – Маша резко встала и задернула розовые шторы. – Так-то лучше.
– Ну, почему, ночь хороша… Время творчества… Ох, батюшки, спать охота… Пойдем спать?
– Да, пойдем, только посуду вымою, – Маша стала торопливо переставлять чашки и блюдца на раковину. – Даже Бог создавал все днем. Никакое не время творчества. Это все глупости.
– Думаешь?..
– Конечно. Кстати, знаешь, что недавно пришло мне в голову? Бог создал людей и полюбил их. Или чтобы любить, или потому что любил, это неважно. Важно, что он нас создал, и что он нас любит. Бескорыстно любит, иначе бы не создавал. Он дал нам самое важное – жизнь, какая в этом может быть корысть? А на земле кто-то придумал, что мы должны ему приносить жертвы. Представляешь? Если вдуматься, какой ужасной глупостью это оказывается! Человек страдает, отдает Богу что-то очень важное для себя, но ненужное Богу, и думает, что кому-то станет от этого хорошо! Да разве Бог может радоваться, получив эту ерунду, если человеку она была гораздо нужнее? Человек голодает, потому что не съел закланного теленка, а Бог любит человека, и напрасная смерть теленка ему тоже вовсе не в радость… Почему же Бог должен быть доволен? Как же он, должно быть, страдает от этих жертв… Тоскует и жалеет нас, дураков. Каждый день.
– Что ты такое говоришь, милая? – Миша сосредоточенно нахмурился.
– А тебе не кажется моя мысль очень логичной? Если ты кого-то любишь, тебе ведь ничего от него не надо, максимум – ответная любовь?
– Ну, жертва – это и есть выражение любви.
– А без жертв любви не бывает?
– Ох, не знаю, не знаю. Пойду-ка я в постель, глаза слипаются. Ты подходи.
– Да-да, я скоро.
Но Маша мыла посуду еще долго. Она знала, что должна полностью себя измотать, чтобы быстро уснуть, чтобы не было никаких ночных мыслей-умствований. Просто сон, а потом глаза прорежет ослепляющее утро. И никакой мерцающей темноты, испепеляющих идей.
Только когда кухня была отдраена от и до, и даже дрожжевое тесто было замешено и поставлено в холодильник (вдруг захотелось с утра напечь пирожков), Маша отправилась спать.
– Как же ты долго…
– А чего это ты не спишь? – Мария скинула халат и нырнула к мужу под одеяло. Царапина на руке заныла, и Маша заулыбалась.
– Тебя жду, – Миша крепко обнял жену. Она хихикнула. Как хорошо, что они вот так вместе, рядом…
Любовь их была незамысловатой, простой и уютной, супружеской. Маша прилежно мурлыкала и закрывала глаза, Миша радостно сопел.
Несколько лет Маша думала, что никогда не сможет достичь во время любовных утех вершин удовольствия, да и муж сильно из-за этого переживал. Но потом Маша разгадала свой собственный секрет. Нужно просто представлять, что она – другой человек. Не думать о себе. И тогда в какой-то момент внутренний взор неизменно заливает пронзительный, яркий свет: зеленый, синий, алый… И становится хорошо. И Миша счастлив. Правды он не знает, наверное, обиделся бы… А так всем хорошо.
Сегодня все кончилось желтым. Миша довольно улыбнулся, вытер пот со лба, крепко прижал жену к своей белой мягкой груди без единого волоска. И зачем только замесила тесто, решила же, что ему надо похудеть…
Маша быстро уснула. Ей снилось, что она черная речка под желтым солнцем. Она течет, течет и блестит, а Миша пьет ее воду, черпая большим ковшом, и радостно смеется. Счастливая река, полноводная.
27.10.13-07.11.13