Как-то подумал: все вокруг меня верующие, православные, а я что, хуже других? И решил: с этого дня буду верующим, православным.
Но ничего не знал я о христианской вере – Библию не читал, церковь не посещал, слышал только, что человек, верующий в Бога, должен любить всех ближних своих. И я готов был любить. Но непонятно мне было: как можно любить всех. Одного-двух – куда ни шло. А всех! Нет уж, думал, любить всех ближних своих, мне как-то не по силам будет, а вот одного я, пожалуй, и смог бы полюбить. Так и решил: для почина полюблю одного ближнего, а там уж как получится.
И стал я искать случая, к кому бы свою любовь христианскую проявить. Но время шло, а случай такой все не подвертывался. Я уж переживать стал.
Но вот как-то иду я по бульвару и вижу: за кустами акации как бы мужик лежит. Самого-то его не видно было, только две ноги в стоптанных ботинках из-за кустов выглядывали.
Случалось мне и до этого таких лежащих в кустах видеть, но как-то я не задумывался, пьяные они или больные. И мимо проходил. А тут подумал: вот и случай, наконец, подвернулся мне любовь свою христианскую к ближнему проявить.
Подошел я к мужику, наклонился над ним, спрашиваю: «Как чувствуешь-то себя, брат»? Решил мужика братом назвать, чтобы как-то сразу расположить его к себе. А мужик вздрогнул, открыл один глаз, покосился на меня, отвечает: «Нормально». «Да как, – говорю, – нормально-то, когда ты встать на ноги не можешь?» Мужик молчал, лежал с закрытыми глазами. Но мне как-то надо было к мужику любовь мою христианскую проявлять. Когда, думаю, еще такой случай подвернется. И даже почувствовал я, как зарождается во мне пусть еще и не любовь, но сочувствие какое-то к бедолаге.
Обхватил я мужика за плечи, поднатужился, приподнял и на ноги поставил. Стоит мужик, качается, ноги у него подгибаются, а я его поддерживаю, упасть не даю.
Спрашиваю: «Живешь-то ты где, бедолага?» Мужик молчит, глаза на меня таращит, и взгляд у него какой-то пустой, бессмысленный.
И как уж я решился – и сам не знаю: отведу-ка, думаю, я его к себе домой, накормлю, чаем напою, отдохнет он, сил наберется, да и поговорим мы с ним о жизни, я быть может, и какие-то ему советы дам, а то и помогу чем.
И повел я мужика к своему дому. Мужик шел, качаясь из стороны в сторону. Несколько раз он падал и засыпал, а я его будил, поднимал и вел.
И вот, наконец, дошли мы до моего дома. Как-то и по лестнице смогли подняться.
Ввел я мужика в свою квартиру, на кухню проводил, за стол посадил. И уж спокойно мог рассмотреть его. Мужик был не молодой, лет пятидесяти. Лицо его, скуластое, обросшее с давно небритой черной щетиной, с большим носом, широкими ноздрями, из которых торчали клочки волос, было какого-то синюшного цвета и казалось больным. Сидел мужик, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову, глаза его были закрыты, а беззубый рот открыт. Я почувствовал острый запах винного перегара, видимо, мужик был сильно пьян. И решил я пока не беспокоить мужика, а дать ему отдохнуть, придти в себя.
Вышел я из кухни в комнату и занялся своими домашними делами. Но не прошло и пятнадцати минут, как услышал я грохот, как будто что-то тяжелое в кухне на пол упало.
Вбежал я в кухню, и вижу: на полу мужик мой лежит, а рядом с ним стул опрокинутый.
Испугался я, подумал: уж не убился ли он?! Но, слава Богу, жив мужик – глаза открыты, и смотрит он на меня испуганно и удивленно, видимо, не понимает, где он и что с ним.
Поднял я мужика, а он уж и на ногах не стоит, обессилел вконец. Ну, думаю, не минешь его в комнату перетаскивать, не в кухне же ему на полу лежать.
И вот, взвалил я мужика себе на плечи и в комнату перетащил. И на диван положил, своим пледом укрыл.
И весь день спал мужик на диване. Но спал он неспокойно – громко с завыванием храпел, пердел, кашлял, а иногда просыпался и бормотал что-то непонятное. И когда храп прекращался, вбегал я в комнату, и проверял, жив ли мужик.
А вечером, зайдя в комнату, почувствовал я запах мочи и обнаружил, что мужик обмочился.
А помочился он на мой новый, недавно купленный диван. Едкие запахи мочи, винного перегара, пота, давно немытого тела, наполняли комнату. Я стал задыхаться, першило в горле, щипало в носу, слезились глаза. Я растерялся! И как-то, вдруг мне стало неспокойно. И почувствовал я, как улетучивается мое желание любить ближнего своего, этого спящего на моем диване чужого мне мужика. И уж не испытывал я к нему сочувствия, а была к нему одна неприязнь. И хотелось мне только одного – как можно скорее избавиться от него, не видеть его, не думать и не слышать о нем.
И когда за окном стемнело, разбудил я мужика, поднял его с дивана, взвалил на плечи и вынес из своего дома. А во дворе посадил я мужика на скамейку около сарая, там и оставил.
Возвратившись домой, я вздохнул с облегчением. Но в душе моей остался какой-то горький осадок – не смог я полюбить даже одного ближнего своего. А ведь как я старался!
И на мужика я был сердит – обоссал он мой диван, недавно купленный, квартиру мою пропердел. Диван придется на помойку отнести, а квартиру несколько дней проветривать.
Не получилось у меня как-то любовь свою христианскую к ближнему проявить. Но быть может, мне мужик какой-то не такой встретился, какого и полюбить невозможно, а быть может, и еще какая причина – ума не приложу! А так хочется мне быть верующим, православным.