Бронька–барин, так его прозывали в деревне, подогнув под себя ногу, деловито брил перед осколком зеркала заросшую, опухшую, рабоче– крестьянскую, физиономию. Брился по старинке, опасной бритвой, современных не признавал: - Скребешь, скребешь, а щетина так и лезет, так и лезет...
Брился Бронька раз в неделю... И сейчас не отступал от своего правила, несмотря на гудение в голове, и нестерпимую жажду. Судя по тому, как он морщился, отображение в зеркале ему не нравилось...
- Чтой-то мы, вчерась, того… перебрали, - не без доли самоедства, подумал он.
- Рассольчику бы, таперя, в самый бы раз! Да у энтой, Клавки – рыжей, рази допросишься? Знай ладит: - Пропойца, да пропойца.
Пропойцей Бронька себя не считал. Так, выпьет, с устатку, с корешом - Коляном... Но ум не пропивал, знал меру.
Не стар, коренаст, он строгал детей своей Клавдии, дородной, щирокозадой бабе, одного за другим... В доме всегда пахло не просушенными пеленками, и тем, неповторимым духом, которые приносят дети. Клавдия ловко управлялась с ними. Бронька в этот процесс не вмешивался по принципиальным соображениям.
- Не мужицкое это дело, сопли вытирать. А бабе тогда что делать? И так много власти взяли.
Приостановившись, он пошире открыл голубоватый, припухший глаз, поогляделся... В доме тихо. На окне жужжит, трепещет крылышками, сонная муха. За стеклом занимается пригожее июльское утро.
- И где ее черти носят? – недоумевает Бронька.
- А че, его дело хозяйство, - рассуждает он, продолжая сосредоточенно намыливать шею.
Пена уже закрыла его острый кадык, и за не надобностью, клочьями сползала и шлепалась на пол.
- Ну выпил, и что? В нашем деле токмо курица не пьет, да и то, потому, что не подносют. Но все жа, надо поостеречься. В прошлый раз Клавка так огрела половником, с неделю голова трещала...
Зыркнув в окно, оживляется: - Все свое, родное, кровное… Глаз радуется.
Все хозяйство на нем... Коровенку обиходь, сена накоси, - при случае, втолковывал он Клавке, с аппетитом черпая наваристые щи.
- Все надо поднять на своем горбу. Чуток не доглядишь, глядь, ан чего не то, уж отвалилось.
К своему добру Бронька внимателен: вовремя заметит непорядок, обходя, по границе, ловко сплетенного, ивового плетня, свое обширное хозяйство.
Обход совершает ежедневно, торжественно, на виду у соседей... Чтоб всем было видать, каков он есть хозяин.
В фуфайке защитного цвета, подпоясанной потертым армейским ремнем; с медной бляхой, увенчанной пятипалой звездой, он смахивал на партизана, времен Отечественной. Ремень был его гордостью. С ним он чувствовал себя значительным, почти что генералом... И разговор его был снисходительно-деловым...
- Вона, молодежь - что творит! Водка одна на уме! - Не без удовольствия убеждал он, жившую неподалеку, соседку - Зинку: бабу в теле, с жеманистыми приседаниями, и заманчивым хохотком.
- Эка ты, сдобна, чисто ватрушка из печки, - похохатывал он, шлепая ту по крутому заду.
Все бы оно, ничего, если б не Колька - дружбан… Муж Зинкин…
Не мог Бронька ему гадость сделать. Тем и сильна была их дружба. Потихоньку от жен, приятели частенько тешили себя, стаканчиком, другим самогоночки, изготовленной на свекле, или на пашенице.
Вызывал интерес сам процесс изготовления: творчески - любовный, захватывающий... Бронька к нему долго готовился, колдовал, обдумывал…
- Ну, как она там? - шепотком справлялся Колька, будто о здоровье тяжело больной.
- Ниче, пузырится... Ровно вулкан... Знать пора, - торжественно изрекал Бронька.
Это он так про жбан с закваской, что втайне от Клавдии дозревал на печи, за валенками, замаскированная старым, лоскутным одеялом.
- Уж подоспела… Как бы супружница не учуяла.
Бронька устраивался в сарайчике, что за домом, налаживал агрегат, и ждал... Наконец, из старой скороварки, с приделанной резиновой трубочкой, показывались первые прозрачные, с незабываемым, родным запахом, капли ее, родимой. С подобающим почтением первач наливался в блюдечко, поджигался…
Настоящий восторг приходил, когда показывалось синеватое, легкое, ароматное пламя, которое деревенские острословы прозвали вечным огнем.
- Горит, ядрена-муха, горит! - восторженно, словно художник закончивший картину, забыв про бдительность, надрывался мужик в голос. Бремя удачи удерживать было нестерпимо. Тут же оповещался Колька, известным каждому россиянину специальным сигналом: постукиванием под подбородком оттопыренными пальцами. Колька радостно кивал, и тут же выражал жене, Зинаиде, острое желание сходить в магазин за хлебом.
Все бы оно ничего… Вот только жена, Клавдия, ставила его в тупик вечным и не разрешимым вопросом: - Когда, мол, Броня, пить бросишь...
- От дура баба... Че спрашивает? Откуда мне знать, когда?
И, что бы не выглядеть перед Клавдией полным дураком, начинал орать благим матом, надсаживая горло. Матерился, вытаращив глаза, что б пострашнее…
- Пусть знает, кто в доме хозяин. Чего ей не хватает? – искренне дивился Бронька.
- Когда пить бросишь … А че бросать – то? И так, никакой в жизни радости нет.... Так что, последней утехи его лишить?! Не может понять своими куриными мозгами, что рабочему человеку не пить нельзя. Ржа заест. Так и помереть недолго с тоски, али повеситься.
Бронька наливал себе стакан, плескал другу, и опрокидывал, булькая кадыком.
Клавдия не сдавалась, а с годами, вовсе осмелела. Вот намедни, совсем сдурела баба. Колька –друган заглянул, будто бы за хлебом пошел, а сам, знамо – дело, к нему. Только было они с ним приложились, а Клавка, тут как тут. Нет бы огурчика кинуть мужикам на стол, как порядочная, так нет...Куда там... Подыхайте, мол, так… без закуски… не жалко…
Все бы ничего, дак че удумала! Из четверти остатнюю самогонку-то, что на похмелку была уготована, взяла да и вылила в отхожее ведро!
Ну тогда и они с Коляном не стерпели... Всю закваску уходили... на раз…
- А как иначе? Иначе нельзя! Иначе бабу не научишь! На войне, значится, как на войне!
На чем закончили... Помнил только, как в память пришли... Под рубероидной крышей родного сарайчика, на домотканых половичках. От Кольки разило перегаром.
- Вот надрался, - с осуждением подумал тогда Бронька.
- Куды ему, лядащему, пить? Наливай, наливай… Дык, рази мне жалко? Я что? Я налью...
Похмелиться бы... В горле все горит, и голова, что чугун. А Клавка еще и смеется...
- Как мол, мужики, здоровьице? Баньку не истопить ли? Ну, все ж таки, рассолу налила.
- А кто ж работать-то будет? Куды без хозяина?
Вот и выходит: как ни кинь, главный в доме – мужик!
Так рассуждал Бронька-барин, вспоминая день минувший, раскорячившись, перед любимым осколком зеркала...
В сенцах послышался шум открывающейся двери. Сморгнул воспоминания, короткими, ровно у поросенка, ресницами, Бронька испуганно покосился, и принялся, с особым остервенением, скоблить кадык...