Дневник полковника. Отрывок 1

               

Решение взяться за перо было непростым.  Ему предшествовали  длительные размышления, мучающие меня, особенно по ночам, не связанные между собой, но одинаково дорогие, интересные и волнующие.
Наконец, рискнул.  Что получится -  не знаю,  но заранее обращаюсь к тем, кто будет читать,  с просьбой  не судить меня строго за допущенные неточности в формулировках, орфографические ошибки (пробелы моего образования), узость лексикона, и проч., и проч.
Что помню  – постараюсь рассказать «от и до».  Хотя легко сказать, да нелегко сделать. Девяносто один год – возраст немалый.

                                                           
На свет появился тридцатого декабря 1911 года в городе Бийске Алтайского края (нет бы - «подождать» пару дней, и был бы я на целый год моложе!)
Мать вспоминала, что роды были тяжёлыми. И неудивительно: родился я крупным -   четырнадцать фунтов  по старым весовым меркам (то есть пять с половиной килограммов). Младенцем был спокойным, любил «приложиться» к груди, а в остальное время спал. Говорить и ходить начал рано, до года. После отлучения от груди быстро переключился на обычную еду и всегда ел с большим аппетитом, помногу и торопливо.  Отец был строг, часто на меня покрикивал:  «Куда торопишься, Венка? Лучше прожёвывай!» Но пища казалась такой вкусной, что я продолжал «торопиться».
Поскольку ел я много, в семье меня прозвали «обжорой». Может, и был я обжорой, зато быстро набирался сил. В росте догнал старшего брата и в шесть лет легко с ним справлялся в состязаниях.

Детские игры любил самые разные:  снежки, догонялки, прятки.
В доме прятались где угодно: на полатях, на печке и даже у бабушки Похоручихи под широкой юбкой. Помню, как она пряла лён, а сама заманивала меня пальчиком, приподнимая подол.

Обожал  кататься на коньках-самоделках (дощечка с протянутой понизу проволокой) вперёд лицом и «задним ходом», на санках с горки или «в запряжку».

В Рождество Христово мы, дети, разбивались по парам  и ходили славить Господа по соседям. Я был в паре с братом Василием.  
Из дому выходили часов в пять утра (до рассвета). Стучали в окна соседей и, получив приглашение войти в дом, снимали у порога шапки,  крестились и спрашивали: «Можно Христа прославить?».
Получив утвердительный ответ, затягивали в два голоса:  «Рождество твоё, Христе Боже наш…»
Закончив «славить», кланялись и поздравляли хозяев: «С праздником вас, дорогие люди!»
Те давали нам сырок, либо печенюшку, либо копеечку, а то и пятачок.  Это была самая желанная награда (сырки мы обычно выбрасывали, выйдя на улицу).  

Самым любимым был праздник «Масленка».  Отец накануне готовил сбрую, чистил до блеска металлические детали на уздечке, шлее, к дуге привязывал колокольчики, лошадям вплетал в  гривы цветочки. Утром запрягал пару лошадей в кошовку, усаживал нас, детей, укутав одеялом или полушубком, и в путь!  Катал, радостных, по городу.

А на Пасху мы с братьями играли в «катание крашеных яиц по кругу».  Для этого в земле выкапывался специальный  круг глубиной четыре-пять сантиметров, в центре которого лежали яйца.  Каждый из нас запускал яйцо по бортику. Если оно задевало одно из тех, что уже лежали в кругу, забирали и то, и другое себе, нет  -   яйцо-неудачник попадало в общий круг. И так до тех пор, пока он не опустеет.  Побеждал тот из «яйцепускателей», у кого добыча была посолидней.  Увлекательная игра!

После Пасхи, в родительский день, бабушка Похоручиха водила нас на гору помянуть усопших. Поминали чайной ложкой варёного риса с изюмом.


Заканчивались праздничные дни, когда на столах было всё, чем богаты, и наступала жизнь тяжёлая для бедных,  особенно многодетных, семей.  А мы как раз такими и были.  

Отец  стал рано привлекать меня к физической работе наравне со старшими братьями: десятилетним  Виктором и восьмилетним Васей.  Летом   -  это была пашня.
В неполных семь лет я уже мог пасти коров, ухаживать за лошадями, гонять их на водопой, «спутывать» на ночь (они кормились на травах вблизи нашей летней избушки).  Если вдруг кто-то из детей ленился, доходило до затрещин (на них отец никогда не был скуп).
Бывало и так, что его рабочий режим нарушался из-за «кратковременного» запоя на четыре–пять дней. И тогда он забывал о нашем существовании.  Спасибо, находились  добрые люди, которые кормили и приглядывали за нами.  Когда запой у отца заканчивался,  снова приступали к труду, не ограниченному во времени.
Когда работы в поле становилось особенно много,  вместе с нами ездила мама, оставив двухлетнего Пашу на бабушку Похоручиху. Грудничка Мишу брали с собой.  Тогда главным моим занятием становилось  -  водиться с ребёнком.

С замиранием сердца вспоминаю случай, едва не стоивший жизни Мише.
Отец выстроил на пашне деревянную избушку с соломенной крышей. В избушке сделал земляные нары для всей семьи и сложил русскую печь, в которой мать стряпала и пекла хлеб. Вытяжная труба от печки была из прутьев на глиняном растворе и выходила через потолок.
Время было сенокосное, жаркое. Отец с матерью оставили Мишу в зыбке и велели мне за ним приглядывать, а сами вместе со старшими Витей и Васей отправились косить.

Ребёнок спал, и я задремал незаметно.
Проснулся от запаха гари и увидел в окошко пламя. Испугавшись, бросился из избушки, споткнулся о порог, упал, соскочил и снова побежал. Прямо к подсолнечнику. И тут вспомнил, что Миша остался в зыбке.  Я бросился назад, схватил Мишу и через огонь, который уже охватил дверь, выбежал наружу и укрылся в подсолнечнике.
Избушка пылала, а я дрожал от страха, прижимая к себе маленького брата.
Родители тем временем заметили пламя, запрягли лошадь и стремглав поскакали к избушке. Из своего укрытия я видел, как отец гонит лошадь, стоя на телеге, а мать кричит и машет руками. Когда они, наконец, добрались, всё сгорело до тла.
Отец метался вокруг сгоревшей избушки, а мама рвала на себе волосы и кричала в голос.  Я сидел в подсолнечнике, боясь наказания, но вдруг разобрал слова, которые она выкрикивала: «Что мы наделали! Детей погубили!»
И тут я сообразил, что надо бы им показаться.
Мать, увидев меня, ещё громче закричала и бросилась к нам. Она обнимала нас и плакала. Подбежал и отец, и тоже плакал. От счастья. Они забыли в ту минуту, что всё сгорело.
Плачу и я, когда пишу эти строки. Потому что спас младшего брата, будучи ребёнком, и не смог спасти, став взрослым и сильным. Но об этом позже.

А тогда заканчивалось лето и вместе с ним - мои ранние детские годы.  Нужно было собираться в школу.

Купили мне карандаш, тетрадь, немного приодели. Сшили новую сатиновую рубашку, штаны из крашенного в чёрный цвет холста, починили сапожишки и благословили на путь приобретения грамоты.
По пути в школу тетрадь я потерял (как сейчас помню, положил её за пояс штанов ), и на первом же уроке получил замечание от учительницы Ирины Петровны за то, что не имею ни тетради, ни букваря, ни сумки.

В школе было очень строго, особенно, когда требовали без ошибок отвечать на память «Боже царя храни».
Но я учился хорошо, был дисциплинированным и послушным мальчиком, за что Ирина Петровна часто ставила меня в пример.
Первый класс церковно-приходской школы закончил успешно, но он оказался первым и последним в моём образовании. Оно было прекращено из-за тяжёлого материального состояния нашей семьи и общей сложной обстановки, переживаемой народом в двадцатые годы (вот такая ирония судьбы!).

Родители, особенно отец,  были склонны поскорее дать детям какую-то специальность.  И вот началось «распределение».  
Виктора отдали в подмастерья к сапожнику, Василия – к кузнецу, меня – к самопряшнику Грибанову. Мать очень возражала в отношении меня, потому что в отличие от братьев, я закончил всего один класс.
Но отец был непоколебим: «Я и без школы обеспечиваю семью, а он мальчишка смышлёный, обойдётся без грамоты!».
Итак, решение было принято –  идти мне к Грибанову.



Грибанов славился в Бийске как большой мастер самопряшного дела. Изготовление самопрях  в ту пору приносило большие доходы, поэтому жил он с женой и двумя взрослыми сыновьями в достатке и принял меня к себе на обучение на определённых условиях:  два года я должен был  находиться у них неотлучно, зато на полном иждивении.  Обучение делу он обещал начать со второго года, а в первый мне надлежало ухаживать за лошадью (кормить, чистить конюшню, а днями гонять её в приводе механизма, чтобы запускать в движение станки).
Грибанов обещал родителям сделать из меня мастера,  и они его условия приняли.

Вот тут и начался в моей жизни кромешный Ад.  Рабочий день продолжался не меньше десяти часов, но иногда не заканчивался до ночи.

Вечером семейка усаживалась ужинать с обязательным распитием «горячительного».  У меня появлялись новые обязанности: бегать  за водкой в ЦРК (центральный рабочий кооператив), или за  пивом  -  в пивную.  По тёмному городу, после немыслимо тяжёлого для ребёнка рабочего дня.
Пьянство продолжалось обычно до полуночи.
В пивной меня уже знали и наливали без лишних вопросов полную четверть, которую я тащил хозяину. Расчёт Грибанов производил сам, на следующий день.
Так прошли первые полгода.  Долгие и мучительно-тяжёлые.
Как-то раз Грибанов, будучи уже хорошо навеселе, приказал: «Венка, беги-ка в пивную и вели  дать тебе четверть,  да выдергу в придачу».
Я спросил, что это такое, а он ответил: «Там узнаешь».
Я побежал.  И повторил  его указ слово в слово.  Все, кто были в пивной, стали смеяться, а хозяин  зажал меня между колен и отхлестал по заду ремнём, приговаривая: « Вот тебе - выдергу!»
Я ревел от боли и обиды, но четверть хозяину доставил.
Но как-то раз, во время очередной выпивки, зелья не хватило.  С налитыми кровью глазами на опухшем от пьянства лице, Грибаниха сорвала шторку с печки, где я уже спал, и закричала хриплым голосом: «Венка, беги за водкой!»
И тут я не выдержал.  Закричал во всё горло: «Не пойду-у-у!  Не пойду-у-у!»
Рассвирепевшая хозяйка схватила меня за воротник, стащила с печки и вытолкала на улицу в рубашонке, штанишках и шерстяных носках.
А время было зимнее, морозное, градусов десять ниже нуля. И время позднее -  где-то около часу ночи.
Расстояние до дома измерялось пятью кварталами.  Я побежал.
Настойчивый стук в окно в ночное время разбудил родителей. Когда они увидели меня, дрожащего от холода, раздетого, стоящего в одних носках на снегу, пришли в ужас.
Обливаясь слезами, я рассказал,  что случилось. 
Отец закричал: «Зарублю гадину!» и бросился в конюшню, прихватив из сеней топор. Но благоразумие матери взяло верх над вспышкой отца. Она уговорил его погодить до утра.
Меня крепко растёрли водкой, обмотали тряпицами и уложили на печку.  Мама плакала, ведь пока я бежал – обморозил ноги, уши и лицо.

Утром родители  запрягли  лошадь, усадили меня (забинтованного с ног до головы) в кошовку и поехали к прокурору города. Представили ему. Я подробно рассказал о своей жизни у Грибановых.
Родители решительно требовали привлечь изверга к судебной ответственности. Прокурор пообещал разобраться, оформить и передать дело в суд. 

День за днём, неделя за неделей – время шло. Прошло три месяца, а суда всё не было.  Как потом оказалось, прокурор дело закрыл «из-за недостаточных доказательств». Грибановы, как видно, заплатили прилично. Что ж, возможности у них были большие.
«Страсти» понемногу утихли, как утихла боль в обожжённых морозом ногах и лице. Но осталась боль  душевная. В неполных девять лет я уже сполна познал жестокость и бесчеловечность взрослых, которым не знакомо было милосердие и сострадание к зависимому, беззащитному ребёнку.