Бабуля и года не прожила в деревне.
От кого она сбежала? От меня, оболтуса? От родительских разборок?
Каждый из нас до самозабвения отстаивал свои интересы, полагая, что бабулечка заведомо на его стороне. Эта мысль вдохновляла, придавала артистизма, требовала если не аплодисментов, то бабулиного внимания и одобрения. А бабуля… она такая милая! Диву даюсь, как она сумела не поддаться, не стать открыто ни на чью сторону?! Ведь каждый, остывая после почти ежедневных ссор, слышал от неё лишь слова тихого утешения и ласки…
Скрученные артритом пальцы, расплывшийся стан, сухой надрывный кашель – никто не всматривался, не вслушивался, не задумывался. Хотя устойчивый запах сердечных капель в квартире постоянно напоминал о состоянии бабулечкиного здоровья. Как я теперь понимаю, в случае с нашей бабулечкой болезни вызывали ритуальный трепет у всей родни, лишали всех дара речи и пробуждали благоговейную, молчаливую и абсолютно невозмутимую созерцательность, основанную на безоговорочной убеждённости в том, что с нашей бабулечкой никогда и ничего не случится.
Выражение её лица всегда было спокойным. Удлинённое, со слегка провисшими щеками, оно сохранило удивительное благообразие и правильность черт. Его не смогли испортить ни глубокие морщины, ни пигментные пятна.
Но по-настоящему неповторимым делали это лицо бабулины глаза. Говорят, у стариков глаза выцветают. Хрусталик теряет свои очертания, тускнеет. Зрачки подёргивает белёсая тинка… Взгляд нашей бабули всегда был ясен и твёрд. И всегда говорил если не о любви к тому, на кого она смотрела или разговаривала, то о неподдельном внимании и интересе. Нет, она никогда не сюсюкала, не баловала ни свою дочь, ни меня, балбеса. Но, сколько себя помню, огорчить её я боялся больше всего на свете. И всё-таки огорчал, как я теперь понимаю.
Бабулечка никогда не устраивала разборок. Она очень любила нас всех. Наберусь наглости предположить, что больше всех она любила меня. Я единственный подавал надежды. С родителями ей уже всё было ясно. Только вот оправдал ли я её ожидания, с каждым днём всё более увлекаясь жизнью, которая в тот момент как будто безо всякого сопротивления ложилась мне под ноги?..
В деревню бабуля собралась столь же неожиданно, сколь неотвратимо. Вечером, когда мать с отцом затеяли очередную перебранку у телевизора, она принесла из кухни табурет, достала с антресолей чемодан, и не спеша, тихо и молча, принялась его укладывать. Мы одновременно повернулись и стали наблюдать. Не помню, кто выключил телевизор. По моей спине струился холодный пот, наверное, родители тоже испытывали малоприятные чувства, но никто не смел даже рта открыть. То, что происходило на наших глазах, было похоже на исполнение приговора Высшего суда… Бабуля закончила сборы, присела. Коротко взглянула на каждого. Я взял чемодан и вышел вслед за ней.
У автобуса она до боли сжала мои руки и сказала не терпящим возражений тоном:
- Стану тебе писать. Отвечай мне.
Я только закивал головой в ответ…
Первое письмо пришло через месяц. Бабуля устроилась, навела порядок в доме, куда мы приезжали каждым летом. Купила цыплят, пару кроликов, успела высадить на окне рассаду и вовсю готовилась к огородному сезону.
Я с нетерпением ждал от неё новых вестей. Бабуля писала только мне. Ха! В кои-то веки предки попали от меня в зависимость. Когда хотел, я читал им всё письмо или отрывки, когда не хотел – не читал вовсе…
Однажды бабуля прислала мне фотографию. Она сидит, положив руку на стол, покрытый знакомой скатертью в цветочек. Сзади на комоде стоит большая фотка в деревянной раме. На ней у футбольных ворот я с мячом в руках. Морда запылённая. Рот до ушей, конечно. Ещё бы – мы тогда выиграли у сборной района!
Бабуля написала, что её сфотографировала соседка, Полина, Поля. У неё муж погиб в Чечне. Детей завести не успели. Зная бабулин характер, я удивился – мало того, что разговориться с кем, но пустить в дом и разрешить себя фотографировать! Ревность царапнула моё сердце. Совсем от рук отбилась… Внутри клокотало. Я был возмущён! Чем? Кем? Знать бы. А вот почему она напомнила мне о том давнишнем матче, я и не подумал. А ведь бабулечка тогда волновалась вместе со мной и на трибуне среди болельщиков сидела. И судью «на мыло» посылала – её голос ни с каким другим не спутаешь…
Родителям я ничего не сказал, и фотографию не показал. В ответном письме спросил бабулю, не докучает ли ей Полина своими визитами, и когда мы приедем на лето в деревню, не помешает ли наш приезд их добрососедскому общению?.. Не знаю, удалось ли мне скрыть злость, которую я испытал к Полине и острое желание сохранить за собой исключительные права на бабулечкину привязанность и любовь. Как я теперь понимаю, ревность и отношение к другому как к своей собственности у нас черта семейная…
Бабуля опять замолчала надолго. Через месяц обеспокоенные родители вызвали её на переговорный пункт. Бабуля прокричала маме, что с ней всё в порядке, что она ждёт внука хотя бы на остаток лета, и закончила разговор. Мы переглянулись, недоумённо пожали плечами и разошлись по своим комнатам.
Ещё через неделю я получил письмо, пропитанное обидой: Полина ставит ей уколы, ходит за молоком в деревню. Полюшка – хороший человек! Делайте выводы. Посторонний человек рядом со мной, а не вы…
Моё сердце обожгла тревога…
В конверте – снова фотография. Бабуля стоит рядом с молодой женщиной, с виду совсем девчонкой. Ветерок позволяет разглядеть примечательные особенности фигуры соседки. Я взял филателистическую лупу и стал рассматривать снимок, медленно водя лупой вверх и вниз…
У Полины простое, но необыкновенно милое лицо. Оно такое же спокойное и строгое, как у бабули, но в том, как она чуть поджала губы, прищурила глаза, чувствуется азарт, слышится вызов. Она словно звала, манила, спрашивала, готов ли я… Да к чему готов-то? Я был ещё совершенно неопытен в некотором смысле, хотя изнывал от постоянной телесной истомы и с трудом перебарывал душные и тяжёлые желания.
Вдовство Полины теоретически могло сделать её для меня более доступной. К тому же эта внезапная близость с бабулей! Она ведь наверняка рассказывала соседке обо мне, и, наверное, как о дорогом ей человеке? Не случайно же бабулечка её показала, сказала, что она хорошая, к тому же одинокая. Наверняка Полина ей говорила, что хочет найти парня, о котором будет заботиться, любить…
Своим присутствием рядом с Полиной, своим общением с ней и со мной бабушка словно подталкивала нас друг к другу, благословляла… На что? Вот олух! Подумать, что она, по духу настоящая аристократка, могла благословить на такое!?.. И зачем бабуле это нужно? Ведь она верила мне и доверяла Полине. Желать счастья нам обоим – не значит сводить нас. Она любила меня и, наверное, сильно привязалась к соседке. И с каких радостей бабулечке заботиться об интимной стороне моей биографии? Я для неё – отступник, чтобы не употребить более сурового слова. Когда она жила с нами, я не уделял ей столько внимания, сколько ей хотелось бы.
Разглядывая Полину, я думал, что не собираюсь ущемить ничьи интересы, и уж меньше всего хочу обидеть бабулечку. Хотя не могу же я всю жизнь строить по её прописям, надо же и самому как-то устраиваться. Свои предположения обязательно проверю на практике.
А мы с Полиной сразу поняли друг друга. Рыбак рыбака, как говорится…
Реальная Полина оказалась много лучше той, на фотографии. Она дышала жизнью, вся такая игривая и как будто пропитанная солнечным светом… Ответ на немой вопрос о своей молодости и невинности я прочёл в её лукавом взгляде и улыбке в уголках рта, обозначившей ямочки на упругих щёчках. Она ободряла меня… Как и я, Полина не ждёт бабулиного напутствия. Всё, бабуля свою роль сыграла. Хотя, конечно, этот наш поступок она могла бы оценить как предательство. Я уходил из-под её влияния не спросясь, да ещё вот так, не таясь. Бесстыдно, думала, быть может, бабуля. А ведь учила меня деликатности, уважительности… И с кем? С девушкой, которую она приняла как родную. Да, но Полина всё же не родственница, которой многое можно простить… И мне, конечно же, конечно, следовало поберечь чувства бабулечки и как минимум перенести нашу первую близость куда-нибудь подальше.
Эх! Разве думалось об этом в тот момент? В такие моменты вообще ни о чём не думается.
…Кусты малины особенно густы в глубине дачного участка. Сознательно или нет, но мы почти одновременно оказались около дверей бани и почему-то именно здесь задержались. Когда Полина потянулась к дальней ветке, я сбросил щеколду, положил свободную руку на талию женщины, приобнял и слегка подтолкнул её ко входу. Полина как будто только этого и ждала. Она тут же пригнулась и шагнула вперёд…
По неопытности в темноте я наделал столько шума!..
В чувство меня привёл не запоздалый скрип дверных петель, а ледяной взгляд бабулиных голубых глаз. Из-за её спины выглядывало весёлое любопытное солнце. Это было как на Северном полюсе: лёд кругом, а солнце, вроде, сияет, но не греет. Только тогда я заметил разбросанные повсюду тазы, ведра, ковши, нашу одежду…
Я замер и не мог пошевелиться. Как будто королева смотрела на меня. В её взгляде я вдруг прочитал, что совсем не знаю этого человека. Сколько же ей довелось пережить, что испытать! И никогда ни слова, ни намёка. Все мы столько лет испытывали бабулечкино терпение, а ведь оно не беспредельно…
Она не сказала ни слова. По обыкновению величаво прошествовала в дом и прикрыла за собой дверь. Не глядя на Полину, я торопливо втиснулся в штаны и полетел вослед.
То, что я увидел, не забыть никогда… Прошло всего несколько минут, но этого оказалось достаточно. Наш поступок переполнил чашу. Если бы бабулечка могла, она опять уехала, чтобы глаза её нас не видели. Да вот куда? И моя дорогая бабулечка отправилась в единственное место, куда ни написать, ни позвонить, ни приехать…