31 октября
Одиночество – это когда ты один. Не один в мире, нет. Один – в смысле наедине с самим собой. И именно от этого вполне обычного факта ох как тошно…
Душа человека имеет наисквернейшее свойство – прятаться, когда со всех сторон вокруг нее сгущаются тени. Ну точно как маленькая серая пташка: забьется в махонькую щель где-нибудь в дереве и дрожит там, и боится, и плачет, может быть. Да только не видит ее там никто, никто не возьмет в тепло, не отогреет. Не потому что мир так жесток, а потому что доля ее такова. Птица она, такая же, как и сотни других птиц в сотнях других неприметных убежищ среди ветвей. Грозы страшны, иногда даже смертельны, но птица привычна к ним. А вот душа… Оттого и боль, и еле сдерживаемые слезы в темной пустой комнате, и одиночество.
Писать совсем не хочется, но что-то подсказывает мне, что пригодится это все потом. Когда и кому – да черт его знает? Вроде и глупо это все, но…
Прав был тесть. Беда обрушилась на бедную мою Эльвиру. На меня, на всех нас. Страшная беда, никак не исправить ее. Начну сначала, чтобы слезы мыслей моих не перепутали.
Была середина месяца. Дожди лили не переставая все дни напролет. Солнце ни на минуту не выходило из-за низких водянистых туч. Мы даже уже подумывали, что затопит нашу деревню местная река. Эх, даже не знаю, как к ТОМУ, подвести… Слова никакие совсем на ум не идут, прости меня за это, читатель.
Ночи были непроглядными: луна, как и солнце, совсем позабыла о нас, снежное покрывало никак не хотело укрывать исстрадавшуюся от излишней влаги землю, а фонари в нашей небогатой деревне водились только во дворах. Лес, окружавший наш дом полукольцом, совсем перестал казаться дружелюбным. Ночами мы часто слышали волчий вой. У нас было кое-какое хозяйство: овцы, одна корова, пара свиней. И теперь я стерег их ночами от оголодавшего к зиме зверья, спал в небольшой сторожке рядом с пригоном. Несколько раз прогонял лисиц, а однажды даже волка, тощего и грязного. Эльвира часто проводила вечера со мной, а ближе ко сну я провожал ее в дом. Недолжно молодой женщине спать на холоде. Нам было хорошо вместе. Я ни словом не обмолвился с ней о том случае с тестем в подполье. Да и сам старался как можно скорей забыть о нем. Мне казалось, что если не думать о плохом, то оно обойдет стороной, не заметит, упустит… Но вышло все по-иному.
Тесть совсем скис, а потом и слег. Какая-то странная лихорадка им овладела, сжигая его изнутри. Эльвира не отходила от него ни на шаг, стала грустной и молчаливой. Очень любила она своего отца, и его поблекший за последнее время облик причинял ей сильную боль. Теперь мои вечера в сторожке сделались тоскливыми и тревожными. Каждая минута без обожаемых небесных глаз казалась вечностью. А тут еще зверье лесное просто покоя не давало.
Была глубокая ночь, когда я услышал громкую возню совсем близко от сторожки. Потерев кулаком слипшиеся со сна глаза, накинув на плечи тулуп и захватив ружье, я заковылял к двери. Меня встретил ледяной ветер, сшибающий с ног, и темнота. Я прислушался: возня доносилась из-за пригона.
«Кто же это? Лисица или волк? – с тревогой подумал я, стараясь не дышать. – Наверное, подкоп решили сделать, гадюки!»
Со стороны леса раздался оглушительный многоголосый вой, от которого, казалось, перевернулась душа. Я застыл. Последние обрывки сонливости мгновенно улетучились. Впервые за дни, проведенные в сторожке, я почувствовал настоящий страх. Что мне делать, если на запах теплых кудрявых барашков да коровки заявится целая стая голодных волков? От этой мысли меня замутило. До дома, конечно, недалеко, можно и убежать, но как же хозяйство? Неужели вот так вот бросить его? Что подумают обо мне домочадцы? Поймут ли? Меня всегда звали трусом, я и сам в это верил. А тут накатило на меня что-то: решил я бороться за свое добро. Как-никак, ружье у меня, может, испугаются волки выстрелов и убегут… Осторожно, стараясь не шуршать одеждой и не дышать, я двинулся к пригону. Оттуда доносилось испуганное нытье животных. Точно волки… Но решил пока не стрелять, чтоб не пугать домочадцев. А то вдруг Эльвира прибежит и…
– Том! Тоооом!!! – Это был ее крик, перепуганный и жалобный. Я рванул по направлению к дому, ей навстречу, позабыв про волков напрочь.
– Ты чего? Ну чего ты? – сжимая ее, всю дрожащую и почти неодетую, горячо зашептал я ей в самое ухо. – Не шуми, тише, там, кажется, волки…
Она невидящим взглядом проследила за моим ткнувшим в сторону пригона пальцем.
– Папенька… Ему очень-очень плохо, срочно нужен врач, – плакала она, будто не слыша меня. – Я пойду за врачом!
– И думать не смей! – испуганно замотал головой я, кутая ее в свой тулуп и прижимая к себе. – Ночь на дворе, темень такая! Куда тебе одной? До домов идти да идти, волки в лесу! Я с тобой пойду! У меня вот и ружье…
Ее огромные глаза, блестящие от слез, с мольбой уставились на меня:
– Нет! Нет! Ты должен быть с ним! Прошу тебя! Я так боюсь! – и она в голос зарыдала, вжавшись в меня всем телом. Будто котенок, подобранный в дождь на улице… Мое сердце обливалось кровью, разум надрывно кричал: «Возьми ее на руки, заверни покрепче в тулуп и неси домой, заставь подчиниться!» Но она была так несчастна… Так искала моей поддержки… Я просто не мог не пустить ее. Она бы никогда не простила мне этого, если бы с ее отцом что-нибудь случилось.
Я завел ее в дом, одел во все теплое, замотал на ее шее связанный еще ее матерью шарф. Она крепко-крепко обняла меня на прощание, ее глаза печально, но благодарно светились.
– Спасибо тебе, любовь моя… Спасибо…
И ушла. А я остался с тяжеленным камнем в груди, наблюдая за ее маленькой, быстро отдаляющейся фигуркой. Вот если бы вернуть безжалостное время назад, догнать ее, прижать к себе и никогда-никогда больше не отпускать… Ни на миг… Но у меня не хватило твердости. И это навсегда изменило нашу жизнь.
Я был с тестем до самого утра, сменяя холодные компрессы на его пылающей голове, поднося ему воду, то и дело считая частый-частый пульс. А он все время звал Эльвиру. Даже во время беспокойного нездорового сна. А ее все не было… И врача тоже.
Был уже полдень следующего дня. Тесть спал. Я же вышел на крыльцо. Слезы душили меня. Кажется, я шептал ее имя. Точно так же, как и ее отец в бреду. За часы, проведенный мной у постели больного, успел выпасть снег – ослепляющее своей непорочной белизной покрывало. И сейчас крупные белые хлопья медленно летели с безразличных ко всему и сонных небес. Будто бы миру не было дела до моего горя. Я не мог больше сидеть на месте, я должен был ее найти. Вернувшись в дом и одевшись, я быстро, почти бегом, двинулся прочь от дома. По той же тропе, что и она. Запоздало сообразил, что забыл надеть шапку и перчатки.
Мыслей не было, только странное пугающее онемение внутри. Все чувства вдруг уснули, слезы на лице высохли, оставив после себя неприятное ощущение стянутости. Тонкое снежное покрывало оглушительно хрустело под сапогами, ветер колол щеки и нос, а я не чувствовал ничего, совсем ничего, кроме тяжкого напряжения во всем теле и в самой душе. Я будто был уже и не я, а кто-то чужой, незнакомый. Он хрипловато и глубоко дышал, выпуская изо рта торопливые густые облачка пара. Он был готов к самому худшему. Он был силен и решителен, ни чета мне.
Но тут этот образ рассеялся, будто и не бывало его. Я увидел ее...
Она лежала на спине, широко раскинув в стороны руки. Голова чуть повернута на бок, глаза закрыты, на ресницах, будто замерзшие слезы, блестели снежинки… Лицо белое, как и окружающее его покрывало. Только губы отливают неестественной призрачной синевой… Одежда была разорвана, кое-где виднеется обнаженная и покрасневшая от холода плоть… Я боюсь коснуться ее, боюсь ощутить холодное прикосновение смерти и просто сижу рядом на снегу и смотрю на нее расширенными от неописуемого ужаса глазами. Перед глазами беспорядочно проносятся эпизоды из нашей жизни: сначала синее-синее, как и ее глаза, небеса, изумрудное летнее платьице и облако ореховых волос, потом свадьба, моя Эльвира в ослепительно белом наряде скромно сжимает огромный букет чайных роз, которые выращивал мой отец, потом бархатная фиолетовая ночь, расшитая жемчужинами-звездами, узкий балкончик и настоящий, взрослый, поцелуй, потом… потом… Прости меня, читатель, но не могу я больше описывать то, что увидел. Нет у меня более сил снова окунаться в это… Слишком тяжек камень в моем сердце.
Время, наконец, обрело форму, я вздрогнул, сморгнул застывшие в глазах слезы, коснулся, наконец, любимой прохладной щеки и… возликовал душою. Жива! Подхватив ее, почти невесомую, на руки, я побежал к дому. Там торопливо раздел, стараясь не смотреть на покрытое темными синяками тело. О другом надо было думать – о том, как помочь ей, как спасти. А горевать и жалеть времени всегда хватит. Сколько же пролежала она на холоде? Что пришлось ей перенести? Укутав Эльвиру со всех сторон теплыми одеялами и поцеловав ее в лоб, я помчался со всех ног за врачом.
Господин Сэнджери, седобородый высокий доктор, без лишних вопросов пошел со мной, захватив медицинский чемоданчик со всем необходимым. Стоило ему бросить на несчастную Эльвиру быстрый опытный взгляд, как лицо его посуровело и осунулось.
– Снасильничали, изверги, – низким густым голосом проговорил он, печально качая головой. – И бросили на холоде. Думали, наверное, что не выдержит бедняжка. Что ж, будем ждать, пока придет в себя. Может, расскажет, кто это был.
Потом медик зашел к тестю, где провел какое-то время. Я же ни на шаг не отходил от моей драгоценной жены.
Она очнулась к вечеру этого же дня. Неспокойно, с криком очнулась, будто вынырнув из кошмарного сна. Бешено закрутила головой, как затравленная лисица, попавшая в капкан. Но увидела лишь меня, бледного, усталого и печального.
– Эльвира, душа моя… – еле слышно залепетал я, сжимая ее ставшую теплой ладошку. – Я так люблю тебя… Благодарю небо, что… – Я осекся, заметив, что девушка не слушает меня. Синие глаза ее поблекли и были пусты. Уголки губ дрожали. Я крепко прижал ее к груди, чуть не плача. Горечь, страшная едкая горечь, терзала меня. Но я как мог боролся с нею. Ради нее, ради моей любимой, ради моей жизни…
– Том, как отец? – каким-то бесцветным, не своим голосом спросила жена. Я смущенно отвел глаза. Я не знал, как тесть. Я был слишком обеспокоен Эльвирой. Она поняла и отстранилась, попыталась подняться с кровати. Но вовремя вошел доктор Сэнджери.
– Лежите, милочка, лежите, ваш батюшка в полном порядке. Обычная лихорадка. Вы же меня серьезно беспокоите. Как вы себя чувствуете? – Он присел на край кровати, внимательно всматриваясь в бледное личико Эльвиры. Та нервно сжала руки на груди и чуть отстранилась, недоверчиво глядя на медика. Когда она заговорила, ее чужой холодный голос потряс меня.
– Я чувствую себя отлично, благодарю вас. А теперь прошу: покиньте мой дом.
Сэнджери понимающе кивнул и тихо проговорил:
– Миссис Ройс, клянусь небесами, я всем сердцем вам сопереживаю и хочу помочь! Дайте мне такую возможность, не отталкивайте.
Лицо Эльвиры было каменным. Бесцветные глаза смотрели твердо и обвиняющее. Я просто не узнавал ее!
– Если вы действительно хотите помочь, доктор, уйдите.
Медик печально склонил седую голову, встал, поклонился.
– Если все же вы захотите поговорить, я всегда вам буду рад. Мистер Ройс, для вас я всегда свободен. Честь имею.
И он покинул наш дом.
Я недоумевающе таращился на жену.
– Эльвира, ты что? – неуверенно спросил я, заглядывая в самые ее глаза.
– Я не знаю, кто это сделал, Том, – выдохнула она. Сколько боли звучало в этом слабом, как осенний ночной ветерок, голоске… – Когда это случилось, было совсем темно, снег еще не выпал... Их было двое, на головах – капюшоны. И я не смогла узнать их...
Я сжал зубы, чтобы не зарыдать. Я должен быть сильным, я должен… Хоть перед глазами и рисовались чудовищные картины… Эльвира отвела глаза и упала в подушки. Больше мы не говорили в этот вечер. Да и вообще, теперь наши разговоры были очень редки и сухи. Она закрылась в своем горе от всего мира. Я не был исключением. От этого страдал просто невыносимо. И страдаю теперь. Быть может, ее любовь не настолько сильна, что сдалась беде? Я не знаю. И узнаю ли – неизвестно. Я буду бороться за нее даже ценой своей жизни.
Но вот одиночество… Одиночество теперь мое убежище, мое спасение. Хоть и скорбное, но все же… Это та самая щель в дереве, о которой я писал вначале. И знаешь, читатель, я благодарен Богу за это убежище. Если бы не оно, неизвестно, как бы я справился с происшедшим. Я верю, что все обойдется, как это ни глупо. Жизнь просто не имеет права быть настолько жестокой!
И вот что я забыл добавить. Скотина наша осталась цела и невредима. Никаких волков в ту ночь не было. И их следов возле пригона – тоже. Лишь только вдоль опушки леса. Что это была за чертовщина, ума не приложу. Будто злой дух надо мной поглумился. Или то были злодеи? Хотели отвлечь меня, выпустив из пригона скотину, но этого не понадобилось, ведь все сложилось само собой? Не знаю, не знаю…