Это началось летом 68-го года. Аспирантура. Тяжёлое напряжение. Много работы. Спешка.
Успеть то, успеть другое. Очередную статью пишу с таким трудом... Видно, я сорвалась. Подруга увозит меня на две недели в Коктебель. Какое это было место!
Степь под зноем курилась маревом,
Пахли солнцем цветы тимьяна,
И казалось мне, вспыхнет заревом
Опалённое тело кургана.
Там, не помню, как, знакомлюсь с Катюшей Будаговой и через неё с Виктором Андрониковичем Мануйловым. Они ленинградцы, поклонники и знатоки творчества Максимилиана Волошина. Домик Волошина. Ещё жива Мария Степановна, вдова Волошина. Я впервые вижу его картины и читаю его стихи. Картины кажутся мне таинственно-прекрасными, стихи читаю с трудом (Катька заставляет). Стихи я не люблю, просто не понимаю. Мало читаю художественную литературу. Жизнь людей мне не интересна. Куда интереснее строение ДНК или путешествие охотников за головами. Катюша меня за это презирает и пытается приобщить. Увы! Но у нас появилось и кое-что общее. Я теперь тоже собираю коктебельские камушки. Собираю со страстью, забыв всё на свете. Рано утром бегу к морю. Так рано, что пляж ещё пуст. Хожу, склонившись над кромкой воды. Камень, ещё один, ещё...Крошечные камешки — сердолики, агаты. Сколько радости! Однажды после бури я нашла большую плоскую гальку (сантиметров 10 на 15) с дыркой. Куриный бог! Надо будет найти его и точно промерить, чтобы мой рассказ не походил на рассказы рыбаков. У хозяйки раздобыла пеньковую верёвку, повесила камень на шею и рано утром — на пляж (ночью штормило, значит, будут камни). А там уже сидит какой-то пожилой человек. Я здороваюсь — здесь так принято. Боковым зрением ловлю его странный взгляд и устремляюсь к воде. Он встаёт и подходит ко мне (здесь так не принято). Затем идёт рядом со мной, не глядя под ноги и отвлекая меня каким-то странным разговором о том, как прекрасна жизнь, особенно в молодые годы. Что за странный человек! Но, проявляя остатки воспитания, соглашаюсь. Он временами оглядывается на берег и если я пытаюсь зайти в воду поглубже, старается оттеснить меня от воды. Он мне мешает, ведь сейчас набегут «конкуренты». Я начинаю сердиться, но проявляю остатки воспитания. Появляется сонная Катюша (она любит утром поспать, я тоже люблю, но...), с завистью смотрит в мой мешочек и на моего куриного бога. И тут этот человек, не спуская с меня глаз, отводит её в сторону и что-то шепчет. Катюша начинает хохотать. Она просто падает на песок. Человек смотрит на неё в растерянности. В конце концов выясняется, что, увидев такой большой камень на моей шее, да ещё на пеньковой верёвке, он решил, что я с утра пораньше, пока мне не может никто помешать, пришла топиться. А так как он сам, с его больным сердцем, не смог бы меня спасти, то решил отвлекать меня разговорами и дожидаться появления на пляже людей, более способных выступить в роли спасателей. Тут уже я смеялась так, как, наверное, никогда в жизни.
Через две недели я вернулась в Москву здоровая и весёлая и за час написала ту несчастную статью, над которой мучилась прежде неделю.
Но с Коктебеля всё и началось. Я стала собирать камни. Особенно меня потрясли пейзажные яшмы. У сестры оказалась приятельница в Свердловске, Галя Караулова. Через неё я напросилась однажды в экспедицию на Урал на две недели летнего отпуска.
Мы ехали по Уралу до Сибая. Это был 1974 или 1976 год. Путевого дневника я не вела, поэтому не могу назвать места, через которые или мимо которых мы проезжали. Расскажу только то, что меня особенно поразило или не особенно, но память это сохранила. Первое — это "бажовские" места. Была полная луна, и в первый наш ночлег она сказочно освещала огромные ромашки. Они светились фосфорическим светом, как и белоснежные стволы уходящих в тёмное небо берёз. Волшебное зрелище! Утром вижу: прямо у палаток росли невероятного размера подберёзовики и ещё какие-то грибы. Травы местами были по пояс. Всё такое здоровое, роскошное в свете яркого солнца и чистого неба.
В этих краях чудом удалось мне побывать в старинной шахте, которая, как мне показалась, в то время ещё работала. Если бы я знала, какой спуск меня ожидает, может быть, я бы и не полезла. Представьте себе картину. Лестница, сваренная из толстых прутьев. И она — мокрая, скользкая, по-тому что сверху что-то мало помалу льётся. Мне выдали — не иначе как из гардероба великана — резиновые сапоги, брезентовую куртку с рукавами до колен, штаны из того же брезента с талией, вдвое большей, чем в то время моя, и шахтёрскую шляпу с лампой. И вот я спускаюсь: одной рукой держусь за лестницу, а другой практически одновременно поддерживаю (локтем) штаны, которые упорно сползают, пытаюсь попридержать сапоги, которые норовят свалиться... При этом я почти ничего не вижу, потому что шляпка с лампой сползла на глаза и на нос и пытается ползти дальше. И ещё за шиворот капает что-то мокрое и холодное. С подъёмом всё обстояло лучше. Во-первых, потому, что по всем лестницам я поднимаюсь охотнее, чем спускаюсь. Во-вторых, внизу в сапоги мне набили какие-то тряпки, рукава закатали, а штаны и шляпку подвязали верёвками.
Мне кажется, что первое, что я увидела внизу, когда обрела способность видеть, это был страшный сон из старинной шахтёрской жизни. В тесной дыре полуголый чёрный человек, лёжа на спине, отбивал что-то чёрное с потолка то ли топором, то ли молотком... Но видела я это наяву собственными круглыми глазами. Помню также и новую шахту. По ней ходили вагонетки, и слышался звук отбойных молотков и, возможно, даже был лифт для спуска и подъёма. Было ли это до или после картины из старинной жизни, я уже не помню.
Едем дальше. Природа Урала продолжает меня поражать своей красотой и значительностью. Легко дышится даже в машине. Марку назвать не могу, но помню, что она с двумя ведущими то ли осями, то ли колёсами. И вдруг... Что это? На улице тепло, окна открыты. Мы все начинаем кашлять. У меня что-то делается с лицом. Страшный зуд. Посмотрела в водительское зеркало — лицо покрыто красными пятнами. Шофер Слава прибавляет скорость, насколько это возможно на той дороге. Кругом — еловые леса тускло-оранжевого цвета. Не надо останавливаться, чтобы понять, они — мёртвые. Мне говорят, что это какое-то, уже не помню, производство, связанное, кажется, с серной кислотой, которая, судя по страшной картине, производится в основном в воздух. Пейзаж — поле после битвы, после химический войны с природой. Ребята говорят, что, по слухам, работают там «политиеские». Но не долго... Судя по моим впечатлениям, очень недолго... Слава выжимает из мотора всё, на что тот способен. Через некоторое время начинаем дышать. В первом же ручье пытаюсь умыться. В рот затекает кислая вода.
Едем дальше. Наконец, я прихожу в себя. Приближаемся к Сибаю. Погода портится. Идёт дождь. Я буквально ползаю — под дождём и в грязи — по холмам Сибая, выискивая куски яшмы без трещин. Картина была столь невиданная, что местные пастухи интересовались у моих спутников, всё ли у меня в порядке с головой. Похоже, что те и сами были в размышлении, выглядывая из палатки. На следующий день у меня поднялась температура, и я стала кашлять. Пришлось лечь. В палатке очень сыро, хоть дождь и кончился. Мальчики греют в костре большие куски яшмы и вносят в мою палатку. Она маленькая и прогревается. Мне на удивление быстро становится значительно лучше, и я возобновляю поиски. Яшма, лежащая на поверхности, почти вся трещиноватая, но несколько хороших кусочков я всё-таки нашла. Ребята закончили дела, я их немного задержала своей болезнью и старательской деятельностью. Пора возвращаться.
Наше возвращение не обходится без юмористических событий. Останавливаемся на ночлег около какой-то речушки. Где-то недалеко деревня — мы её проезжали. Обычно мы останавливались вдали от населённых мест, а тут... Готовим ужин, чистим картошку, чтобы утром не задерживаться. Посылаю ребят на речку мыть посуду или хотя бы принести воды для мытья. Мыть посуду — это их обязанность, моя — готовить. Они жалобно просят отложить посудомоечные действия на утро. Мол, пораньше встанем... Ладно. Я сама не люблю мыть посуду. Под утро из своей палатки слышу звон ведра, какие-то глубокие и печальные вздохи. Думаю, какие молодцы мальчики. Встали ни свет ни заря, моют посуду. Засыпаю. Просыпаюсь от каких-то странных, ни на что не похожих звуков. Выползаю из палатки. Уже светло, и я вижу такую картину. Большая палатка ребят завалена, и они под ней барахтаются. Ведро на боку, картошка отсутствует, посуда (немытая!) разбросана, и кругом коровьи визитные карточки. Я от смеха даже не могу помочь ребятам. Наконец, вылезают, потные, красные. Я бы добавила, что и обескураженные, но они бы стали это отрицать. Готовить завтрак уже некогда, кипятим чай, едим что-то всухомятку. Едем дальше. Кстати, тех продуктов, что мы взяли с собой на дорогу из Свердловска благодаря маме Гали Карауловой, нам едва хватило. По дороге же ничего купить было нельзя. Ничего! В сельских магазинах была только водка и бормотуха (штабелями!) и иногда какая-то сушёная, страшная на вид и на запах, рыба. Хлеб, и тот был не во всех магазинах!
В Свердловске Виктор Саргин, прекрасный мастер по камню, распилил мне привезённые с Сибая яшмы. Зелёно-розовое чудо! Я, конечно, пыталась принять самое деятельное участие в работе. Но от пилы меня погнали сразу, а от шлифовального круга не сразу, а минут через пять, когда я содрала ногти и кожу с пальцев. Но лишить меня права вопить от восторга при появлении очередного среза, никто не мог.
Везу свои сокровища в Москву. Двухчасовая задержка рейса. Нашли какую-то неисправность в самолёте. Ждём другой. Сажают. Самолет — рухлядь. Всё обшарпанное. Кресла болтаются. Через час высаживают. Ждём другой. Сажают. Высаживают. Я-то ладно, с камнями. А каково женщинам с маленькими детьми! Наконец на четвертом вылетаем. Летим. И вдруг самолет мелко затрясло, что-то загудело... Забегали стюардессы с кривыми улыбками и нечестными глазами. Почему-то дружно заплакали дети. Наконец нас куда-то посадили, где нас никто не ожидал. Ночь. Темно. Никого нет. И никакого транспорта. Люди стали возмущаться, пока одна из стюардесс не забилась в истерике: "Скажите спасибо, что мы вообще сели!" Самолет должен был приземлиться совершенно в другом месте, где его несколько часов ждали встречающие, которым до последней минуты не сообщали, где мы и что с нами. Теперешние традиции Аэрофлота имеют глубокие корни. Я бы не стала приводить этот эпизод вообще, если бы не один момент. Когда мы поняли, что дело плохо, я, вместо того, чтобы подумать, что будет с моими детьми, если мать разобьётся, думала о том, что если самолет упадёт, то камни так разлетятся, что их потом не соберёшь, и пропадет такое сокровище! Свои кости, которых при этом было бы тем более не собрать, я, видимо, к сокровищам не относила. Вот что такое каменная болезнь! Но чтобы не обобщать по незнанию статистики, отнесу это просто к тому, что контузии даром не проходят. Дальше — больше...
Я стала даже участвовать в выставках Общества любителей камня. Один из экспонатов подобной выставки вы можете увидеть на фотографии. Камень был посвящён памяти Высоцкого. В 89-ом году я решила издать альбом "Русский пейзажный камень". Издательство "Планета" ответило отказом. Без объяснений. Тогда я написала книгу и обратилась в издательство "Недра". Тоже отказали, но с объяснением. Отказ этот затерялся. Хотелось бы воспроизвести его полностью, но, увы... Суть, однако, состояла в том, что книга не может быть напечатана вследствие того, что у автора "инфернальное воображение". Помню, что я даже по словарю иностранных слов уточнила, что же это такое "инфернальное" воображение. А то вот живёшь и живёшь, и даже не подозреваешь, какое у тебя воображение. Издательству ещё повезло, что за отвергнутыми материалами поехал мой муж, поскольку у меня был гипертонический криз (и грипп) и один глаз был полностью залит кровью, а другой блестел лихорадочным температурным блеском. Вид был и в самом деле инфернальный.
Но почему бы не вернуть всё это из забвения. Правда, те слайды уже не годятся, но снять все пейзажи заново, это теперь не проблема. А рукопись если не найдётся, то можно и новую написать.
А пока я вам немного расскажу о том, что такое пейзажный камень. Материал я возьму из тех творческих заявок, которые были отвергнуты. А вы тем временем проверьте себя, нет ли и у вас "инфернального воображения"? Итак:
"Пейзажи в камне представляют собой поразительные по реалистической иллюзорности природные рисунки на камне, как бы воссоздающие картины природы. Их находят на срезах цветных поделочных камней (яшм, родонитов, агатов, кремней и др.) среди причудливого переплетения узоров. При этом природный материал приобретает особую, осмысленную выразительность, высокую эстетическую и художественную ценность, сохраняя в то же время в неприкосновенности всю свою естественность. Своеобразие палитры и узоров различных видов цветного камня позволяет находить пейзажи, в которых без труда можно увидеть всю многоликую красоту Земли — её горы, реки, моря, озёра, небеса, все времена года, всё, что мы видим в живой природе.
Каменные пейзажи — это, в сущности, самая древняя пейзажная живопись. Ей сотни миллионов лет. Природа, словно великий художник-пейзажист, как будто преднамеренно навечно запечатлела в камне мгновения своей вечно-меняющейся и быстролётной жизни.
И в самом деле: не отгорит осенний клён в том вечно-золотом лесу, не упадёт багряный лист на жёлтую траву, не закатится солнце за каменный горизонт, не потухнет лунный свет в застывшей волне, не заструится живая весенняя вода, не дрогнут в ней отражения белокаменных берёз, не обрушится грозная волна на вечно одинокий парус. Непотухающие зори, нерастопимые снега, незакатное солнце, бессмертные травы, нетающие туманы и негасимый огонь - всё это, столько веков хранимое в недрах Земли, теперь, найденное и открытое, чудесным образом живёт на ней — в каменных пейзажах".
В