Мир фауны у Пушкина - Моё собранье насекомых

   
         Доклад на XVII Международной Пушкинской конференции в Государственном историко-литературном музее-заповеднике А.С. Пушкина. С. Большие Вязёмы Одинцовского района Московской обл. 13 октября 2013 г.

    Публикация: Егорова Е.Н. МИр фауны в творчестве А.С.Пушкина: "Моё собранье насекомых..." // А.С.Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы XVII Международной Пушкинской конференции. Материалы XVI Троицких чтений. - М.: Зебра-Е, 2014. С. 122-133.



Литературные образы насекомых и связанные с ними прозвища были неотъемлемой частью культуры пушкинского времени. И творчество Пушкина – яркое тому свидетельство [1].
Вступив в ранней юности в общество «Арзамас», поэт получил прозвище Сверчок, по мнению Ф.Ф. Вигеля, потому что уже тогда «в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал оттуда свой звонкий голос» [2]. И после распада общества Пушкин не забыл своё прозвище, упоминал его в письмах из Кишинёва «арзамасцам» [3].

Чаще всего из насекомых – 62 раза – великий поэт упоминает пчелу, но по большей части в названии журнала «Северная пчела» в письмах и публицистике. О самом трудолюбивом насекомом Пушкин пишет с явной симпатией. Вылет первых пчёлок после зимних холодов знаменует у него приход весны и преддверие расцвета природы:

Как из чудного царства воскового,
Из душистой келейки медовой
Вылетала первая пчёлка,
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне поразведать… [4]

С этим черновым наброском 1828 года перекликаются строки о наступлении весны в VII главе «Евгения Онегина»:

Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.

Как пример прекрасных метафор эти два стиха стали хрестоматийными. Важно и то, что в контексте строфы они включены в цикл народных примет [5], с которыми связано образное и точное описание сельской весны от начала апреля до первых чисел мая. Пчёлы обычно начинали вылетать в день Зосимы-пчельника (17/29 апреля): «На Зосиму расставляй улья». Также с народной приметой о хорошей ясной погоде связано упоминание жука в той же главе, сопровождаемое красивой аллитерацией:

Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.

В «Евгении Онегине» пчела встречается ещё дважды. В V главе выходящие из-за стола гости на именинах Татьяны уподобляются пчелиному рою:

Так пчёл из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.

Во II главе невинная прелесть юной Ольги, выросшей в сельской глуши, передаётся сравнением с лесным ландышем:

Цвела как ландыш потаённый,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.

Свою молодую музу в неоконченном черновом отрывке 1824 года «О боги мирные полей, дубров и гор…» Пушкин сравнивает с золотой пчёлкой, подчёркивая лёгкость, звучность и, можно предположить, трудолюбие:

И своенравная волшебница моя,
Как тихой ветерок иль пчёлка золотая,
Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая…

Подчёркивая широкий спектр литературной деятельности Н.И. Гнедича, переводившего героические эпосы Гомера и сочинявшего лирические стихи, в 1832 году в посвящённом ему стихотворении Пушкин писал:

Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
            Жужжанью пчёл над розой алой.

Совсем в ином тоне отзывался поэт об издателях журнала «Северная пчела», где часто помещалась несправедливая критика на его произведения.  Булгарина и Греча (а может быть, и сотрудника журнала Бориса Фёдорова – «Борьку»), норовивших «ужалить» Пушкина по малейшему поводу и без повода, он в письме М.П. Погодину от 1 июля 1828 года назвал «северными шмелями».

Немаловажную роль играют кусачие насекомые в «Сказке о царе Салтане…», в которой князь Гвидон, чтобы достичь «царства славного Салтана» вместе с корабельщиками, обращается поочерёдно в комара, муху и шмеля и кусает повариху, ткачиху и Бабариху. В сказке няни Арины Родионовны, записанной поэтом в Михайловском в конце 1824 года и взятой им за основу, царевич все три раза обращается в муху. Думается, Пушкин таким образом не просто разнообразил сказку, а с каждым циклом действия вводил в него насекомых, которые кусаются всё больнее, увеличивая «напряжение» действия по мере приближения к кульминации.

Однако лишь в этой сказке муха и комар – «положительные герои». В жизни и в остальных произведениях они Пушкину вовсе несимпатичны. О посещении поэтом, влюблённым в А.А. Оленину, усадьбы её родителей Приютино, где было много комаров, П.А. Вяземский со свойственной ему иронией сообщал жене в мае 1828 года: «Там нашли мы и Пушкина со своими любовными гримасами. <…> Пушкин был весь в прыщах и, осаждаемый комарами, нежно восклицал: сладко!».

В стихотворении «Осень» (1833) великий поэт признавался:

Ox, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

Мух и комаров поэт упоминает чаще других неприятных насекомых – по 10 раз [6] – и редко когда без отрицательной эмоциональной окраски [7]. Так, в поэме «Езерский» об одном из представителей рода сказано:
       При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар…
Во II главе «Евгения Онегине» читаем:
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.

Выражение «мух давил» означает «пьянствовать». Этому занятию предавался дядюшка главного героя, оставивший после себя «наливок целый строй». Но и в прямом смысле покойный от скуки мог бить надоедливых мух.

В черновике IV главы встречаемся с мухами в переносном смысле: «Кто бьёт хлопушкой мух журнальных…» Эта цитата как бы «расшифровывается» законченным немного позже стихотворением 1826 года «Совет»:

Поверь: когда слепней и комаров
Вокруг тебя летает рой журнальный,
Не рассуждай, не трать учтивых слов,
Не возражай на писк и шум нахальный:
Ни логикой, ни вкусом, милый друг,
Никак нельзя смирить их род упрямый.
Сердиться грех — но замахнись и вдруг
Прихлопни их проворной эпиграммой.

Остроумными эпиграммами Пушкин пригвождал своих литературных недругов или просто слабых, по его мнению, авторов и графоманов, придумывая им прозвища из мира насекомых. Самым ярким примером является стихотворение «Собрание насекомых», напечатанное в 1830 году в альманахе «Подснежник» и следом в «Литературной газете»:

Моё собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пёстрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот ** — божия коровка,
Вот**** — злой паук,
Вот и**— российский жук,
Вот ** — чёрная мурашка,
Вот ** — мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзённые насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.

Уничижительность стихотворения подчёркнута эпиграфом из басни И.А. Крылова «Любопытный»: «Какие крохотны коровки! / Есть, право, менее булавочной головки».

Пушкин поставил звёздочки с прицелом на многозначность прочтения и не ошибся. Современниками предлагалось несколько их расшифровок, самой популярной из которых была данная М.П. Погодиным:  «Божия коровка» — Н.Ф. Глинка, автор духовных стихов; «злой паук» — М.Т. Каченовский, издатель «Вестника Европы», который вёл борьбу с арзамасцами; «российский жук» — П.П. Свиньин, издатель «Отечественных записок», путешественник, (на слуху были его похождения в Бессарабии); «чёрная мурашка» — В.Н. Олин, писатель и издатель, иногда не по делу критиковавший поэта, и «мелкая букашка» — С.Е. Раич, поэтическое творчество которого Пушкин ценил невысоко.

Впрочем, в отношении двух последних «кандидатов» единодушия не наблюдалось: в числе претендентов назывались имена Рюмина (М.А. Бестужева-Рюмина журналиста, писателя, издателя), Б.М. Фёдорова и других. Рюмин и Олин опубликовали обидчивые отзывы, а в «Московском телеграфе» появилась пародия на стихотворение за подписью «Обезьянин», метившая в сотрудников «Литературной газеты». По этому поводу Пушкин писал в статье «Опровержение на критики» (к сожалению, недописанной и неопубликованной): «Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек.— Сам ты букашка, — закричали бойкие журналы, и стихи-то твои букашки, и друзья-то твои букашки».

Сравнения с насекомыми порой окрашены положительно. Например, в поэме «Домик в Коломне» французский поэт Ш. Делиль назван за трудолюбие и плодовитость «парнасским муравьём».
Небольшой размер насекомых и их беззащитность используются Пушкиным для придания образности тексту: «Дорога наша сделалась живописна. Горы тянулись над нами. На их вершинах ползали чуть видные стада и казались насекомыми» («Путешествие в Арзрум»). Жалостливое сравнение такого рода есть в одной из «Песен западных славян» — «Влах в Венеции»: «Здесь я точно бедная мурашка, / Занесённая в озеро бурей». В подражании эпизодам «Ада» Данте читаем:  «Тогда я демонов увидел чёрный рой, / Подобный издали ватаге муравьиной». В зависимости от творческих целей автора иногда подобным сравнениям придаётся иронический характер, например, в реплике Дон Гуана о поверженном сопернике («Каменный гость»):

Когда за Ескурьялом мы сошлись,
Наткнулся мне на шпагу он и замер,
Как на булавке стрекоза — а был
Он горд и смел — и дух имел суровый...

Естественную отрицательную окраску имеют в пушкинских произведениях вредные домашние насекомые – клопы, блохи, вши –и реальные, и метафорические.  Заботливые хозяева в своих жилищах с ними боролись постоянно и довольно успешно, несмотря на отсутствие инсектицидов: мебель и одежду зимой вымораживали, а летом выжаривали на солнце. Однако на станциях и постоялых дворах эта неприятная живность процветала. «Я бросился на диван, надеясь после моего подвига заснуть богатырским сном: не тут-то было! блохи, которые гораздо опаснее шакалов, напали на меня и во всю ночь не дали мне покою», — писал Пушкин во второй главе «Путешествия в Арзрум». В «Евгении Онегине» это обобщено на все почтовые тракты:

Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают…

В некоторых запущенных помещичьих усадьбах клопов тоже хватало. В незаконченном романе «Русский Пелам» Пушкин с иронией писал о плохих французских гувернёрах, нанимаемых к главному герою: «…третий, проживший у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришёл он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы подговорили клопов со всего дому не давать ему покою и что сверх того чертёнок повадился вить гнёзда в его колпаке».

В стихотворении «Рефуртация г-на Беранжера», направленном против бонапартисткой песни (Пушкин не знал, что она сочинена П.Э. Дебро, а не П.Ж. Беранже), сравнение с блохами не просто саркастическое, а даже злорадное и одновременно патриотическое:

Ты помнишь ли, как за горы Суворов
Перешагнув, напал на вас врасплох?
Как наш старик трепал вас, живодёров,
И вас давил на ноготке, как блох?

В переносном смысле блохи (как  вредные, отрицательные качества домашних слуг) упоминаются в письме к П.В. Нащокину от 3 сентября 1831 года: «Дома у меня произошла перемена министерства. Бюджет Александра Григорьева оказался ошибочен; я потребовал счетов; заседание было столь же бурное, как и то, в коем уничтожен был Иван Григорьев; вследствие сего Александр Григорьев сдал министерство Василию (за коим блохи другого роду)».

Ничего позитивного не несут в себе у Пушкина пауки: «злой паук» в «Собрании насекомых», «рак верхом на пауке» в «Евгении Онегине» (сон Татьяны). В «Пиковой даме», Германн, узнавший секрет трёх карт ценой смерти старой графини, буквально бредит тремя картами: «Тройка, семёрка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семёрка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком».  Показательно, что первые две карты несут, в общем, положительные образы, особенно тройка в виде куста гортензии, а туз – знак устрашающий, предвещающий трагический проигрыш главного героя в карты: именно вместо туза у Германна оказалась дама пик, побитая тузом Чекалинского.

Ещё одно насекомое – саранча – связано у поэта с негативными впечатлениями личной жизни. Речь идёт о командировке Пушкина генерал-губернатором Одессы графом М.С. Воронцовым на борьбу с нашествием саранчи в конце мая 1824 года. Поэт воспринял эту командировку как оскорбительную и поручения своего начальника фактически не выполнил. Правда, его отчёт в форме стихотворения «Саранча летела, летела…» является не более чем анекдотом [8]. После этой командировки отношения Пушкина и Воронцова, добивавшегося его высылки,  вконец испортились, и поэт с юмором писал Д.М. Шварцу около 9 декабря 1824 года из Михайловского: «Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет — ни саранчи, ни милордов Уоронцовых». Думается, саранча здесь употребляется в двойном смысле: и как вредное насекомое, и как одесские недруги.

Тем не менее, впечатления о виденных полчищах саранчи в стадии ползания в мае и в стадии летания позднее (в 1824 году саранча была также и возле Одессы, её нашествие поэт мог видеть ещё под Кишинёвом летом 1823 года) нашли некоторое отражение в творчестве Пушкина. Дважды саранча упоминается в «Записках бригадира Моро-де-Бразе»: «Тут увидел я в первый раз летучих кузнечиков (саранчу). Воздух был ими омрачён: так густо летали они! Не удивляюсь, что они разоряют земли, через которые проходят, ибо в Молдавии видел я иссохшее болото, покрытое высоким тростником, который съеден был ими на два вершка от земли». В другом месте говорится о кургане над могилой молдавского государя: «В заключение он нас уверял, что с тех пор, как саранча напала на их землю, всё было ею разорено, кроме пространства заключённого в этих трёх милях окружности, куда она не залетала, хотя была везде, и с боков и с зади. Этой истории и её последствиям мы поверили только отчасти, хотя повествователь и хвалился быть дворянином и военным человеком». Впечатление от саранчи в ползающем состоянии выразилось в «Полтаве» в сравнении с нею погибших шведов:

И падшими вся степь покрылась,
Как роем чёрной саранчи.

Завершая настоящий обзор, вернёмся к более привлекательным насекомым – бабочкам и мотылькам. Их символика в пушкинское время неоднозначна. С одной стороны, бабочка была символом легкомыслия, суетности, переменчивости во мнениях. С другой стороны, у масонов бабочка обозначает Психею — душу. Не случайно поэт в беловике стихотворения «На холмах Грузии…» изобразил предположительно Н.Н. Гончарову, которую он называл Психеей, с крыльями бабочки. Очаровательные мотыльки символизировали также воплощение лёгкости, беспечности, свободы, счастья и высоких устремлений души. В качестве виньетки к изданию II главы «Евгения Онегина» поэт выбрал именно бабочку, возможно, из нескольких вариантов, предложенных издателем, тем самым предварив главу как бы графическим эпиграфом [9].

В основном у Пушкина упоминания бабочек и мотыльков окрашены весьма положительно. Исключение составляет «бабочка-Филимонов» в ироническом и фривольном письме П.А. Вяземскому (около 25 января 1829 года). Издатель журнала «Бабочка» В.С. Филимонов удостоился такой «чести», по-видимому, за содержание своего журнала, куда поэт и его друзья не пожелали дать ничего из своих сочинений, хотя ради этого богатый в то время издатель собрал их на обед и хорошо угостил. «Его бабочка, конечно, рублёвая парнасская Варюшка», —  писал Пушкин, намекая на героиню фривольной поэмы своего дяди В.Л. Пушкина «Опасный сосед».

С легковесными мотыльками великий Пушкин сравнивает в черновой редакции «Евгения Онегина» пустых светских дам:

Мы их любви в награду ждём.
Любовь в безумии зовём,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!

Остальные случаи упоминания мотыльков и бабочек подчёркивают юную прелесть, наивность и хрупкость персонажей и адресатов стихов. Так, блаженное настроение Ленского, искренне верящего в любовь Ольги, описывается сравнением «как мотылёк, / В весенний впившийся цветок». Душевное состояние Татьяны перед объяснением с Онегиным в саду передано сочувственным сравнением с пойманным мотыльком:

Так бедный мотылёк и блещет
И бьётся радужным крылом,
Пленённый школьным шалуном…

Здесь проступают, скорее всего, детские и отроческие впечатления поэта [10] С ними перекликается незаконченное стихотворение, написанное в 1825 году в Михайловском и, может быть, обращённое 15-летней Евпраксии Вульф:

Играй, прелестное дитя,
Летай за бабочкой летучей,
Поймай, поймай её шутя
Над розой .......... колючей,
Потом на волю отпустя.

Таким образом, насекомые, как и другие представители фауны, нередко встречаются в произведениях Пушкина, украшая собой картины природы, углубляя поэтические сравнения и делая более острыми сатирические и иронические строки.


Ссылки и коментарии

1.  При подготовке статьи использовано издание: Словарь языка Пушкина: в 4 т. / Отв. ред. акад. АН СССР В. В. Виноградов. 2-е изд., доп. – М.: Азбуковник, 2000.
2 А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. – СПб.: Академический проект, 1998. Изд. 3. Т. 1. С. 212-213.
3 Письмо арзамасцам. 20-е числа сентября 1820 г.; Письмо П.А. Вяземскому, март 1823 г.
4 Все произведения А.С. Пушкина цитируются по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1949.
5 Подробнее см.: Медриш Д.Н. Народные приметы и поверья в поэтическом мире Пушкина// Московский пушкинист. — М.: Наследие, 1996. Вып. III. С. 110-124.
6 Не считая того, что ещё дважды упоминается шпанская муха (мушка) – небольшой зелёный жучок: в «Дубровском» как лечебное раздражающее средство («Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию, не совершенный невежда, успел пустить ему кровь, приставить пиявки и шпанские мухи»); в письме Н.Н. Пушкиной от 8 декабря 1831 года о миниатюрном домике П.В. Нащокина («Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха»).
7 Как, например, в повести «Выстрел», где говорится о меткости Сильвио: «Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!»
8 Подробности о командировке А.С. Пушкина на саранчу содержатся в статье: Сербский Г.П. Дело о саранче // Временник Пушкинской комиссии. — М.- Л.: Издательство АН СССР, 1936. — Вып. 1. С. 275-289.
9 Подробнее см.: Цоффка В.В. Графический эпиграф Пушкина ко второй главе «Онегина» (Москва, 1826) // Русская словесность, 2003. № 4. С. 14-18.
10 Подробнее о мотыльках и бабочках в романе «Евгений Онегин» см.: Михайлова Н.И. Из комментария к «Евгению Онегину» // Временник Пушкинской комиссии. — СПб.: Наука, 1996. Вып. 27. С. 122-132.