Он родился диким медведем – значит существом свободным. Он родился медведем гималайским – значит, явился на свет в тесноте и в темноте – внутри дерева. Таково было первое и самое безобидное из противоречий, щедро заполнивших впоследствии его жизнь – жизнь зверя в современном зачеловеченном мире.
А пока ему было хорошо – сухо и тепло, а когда становилось иначе, он искал место потеплее под маминым большим и мохнатым телом. Было сытно, а когда хотелось есть, он искал щедрый мамин сосок с животворным молоком. Иногда начинал болеть животик, он скулил, и тогда мама крепко и нежно лизала его тельце своим сильным и ласковым языком. Было темно – но он ещё не знал, что может быть по другому. Он слышал привычные звуки – мамино тихое, но могучее дыхание, ворчание и кряхтение – те звуки, которыми мама общалась с ним и его сестрой. Сестра тоже была привычной и неотъемлемой частью его жизни. Она иногда скулила, иногда рычала и рявкала – ему казалось страшно и внушительно, на самом деле младенчески трогательно. Она пускала в ход свои когти, а потом и зубы – когда они появились. Так же делал и он. Сестра была его игрушкой, а он был игрушкой для неё. Карабкаясь по ландшафту маминого тела, они готовились к иным постижениям. Мама подбадривала детей благосклонным сопением и терпеливо извлекала их из-за спины, куда они частенько заваливались.
Так продолжалось вечность – целый месяц. Становилось тесновато, но медвежата не замечали этого. Исподволь и постепенно готовились они к своему второму, настоящему рождению – выходу из берлоги. Случилось это раньше срока и совсем, совсем неправильно.
Сначала появились звуки. Раньше он таких не слышал. Рядом – за твёрдыми и шершавыми границами его мира – раздавались необычные, не медвежьи голоса. Были они отрывистыми, резкими и звонкими. Мама, чувствуя опасность, рычала громко и зло – так она раньше никогда не делала. И вот содрогнулся такой уютный и надёжный медвежий мир. Страшный грохот бил по ушам. Медвежонок прятал голову под мамино брюхо, но та поднялась и топталась по угретому лежбищу, не обращая на него внимания. Удары становились невыносимо оглушительными, медвежонок забился в угол и, прижавшись к сестре, дрожал от страха. Вот сверху на головы медвежат что-то посыпалось и они вдруг узнали, что у них есть глаза. Свет проник сквозь маленькую дырочку, появившуюся где-то вверху. Очень быстро тонкий лучик превратился в ослепительное сияние. Ошалевшие медвежата молча тряслись, теснясь друг к другу. Вот удары прекратились, и снаружи теперь доносились только громкие крики, визги и лай. По-прежнему рядом страшно рычала мама. Наконец в громадное отверстие, образовавшееся над ними, проник некто – по-видимому, тот, кто явился непрошенным и нарушил привычную жизнь медвежат. Он был длинным, твёрдым и тонким. Медвежата видели, как он принялся нападать на маму, бросаясь ей в глаза и больно тыкая по загривку и голове. И мама не выдержала, она полезла по стенкам их прежнего мира наверх, чтобы пролезть в страшную дыру и убить нападавшего. На несколько секунд её голова, а потом толстый зад закрыли свет, и мама исчезла где-то снаружи. Медвежата остались одни и внимательно прислушивались к звукам, долетавшим извне. Ничего нельзя было понять. Ревела мама, кто-то лаял, кто-то покрикивал враждебно и жутко. Потом щёлкнули по ушам сильные до боли, резкие удары. Мамин рык изменился, появились в нём интонации, от которых у медвежат вздыбилась шерсть, а немного времени спустя её голос и вовсе потонул в хаосе враждебных звуков. Долго ещё кто-то бубнел и бурчал, изредка звонко тявкал и визжал, и только маминого голоса слышно уже не было.
Медвежата почувствовали, как вместе с леденящим холодом в страшную дыру над их головами вползает кошмарный, ужасный запах крови – крови их мамы. В смертельной тоске они тихонько скулили, прижимаясь друг к другу.
* * *
В глухом таёжном распадке, в нескольких километрах от населённого пункта, который и деревней-то назвать нельзя, в глубоком снегу и среди буреломного валежника царила оживлённая суета – гомонили возбуждённо, с выкриками и матерком люди, взвизгивали, лаяли и грызлись собаки. Несколько человек склонились над голым телом, с которого, казалось, стащили и бросили рядом чёрную мохнатую шубу. В руках людей поблёскивала сталь ножей – они свежевали медведицу.
На вершинах тёмных елей, в отдалении расселись внимательные чёрные вороны. Поразительно, как быстро эти птицы реагируют на драмы, происходящие в лесу.
- Что ж ты сквасился? - с ехидной иронией обращался один из охотников к другому, - держи стаканчик – накати коньячку! – Говоривший и тот, к кому он обращался, не участвовали в разделке туши и стояли чуть поодаль. Оба они были в камуфляже, но даже спецодежда - своей разницей в качестве - говорила: эти люди далеко не ровня друг другу. Говоривший был банально толще того, к кому обращался, прическа его была аккуратной, а щетина на подбородке нарочито недельно-выравненной. Копошившиеся около зверя мужчины также не были лишены определённого лоска – дорогие охотничьи костюмы, качественные фабричные ичиги, ухоженные лица и руки… Да и оружие – разнообразное и красивое – развешенное сейчас по сучкам выдавало состоятельность и неординарность своих обладателей. Они были заняты, увлечены, и в руках, измазанных кровью, то и дело вместо ножей появлялись белые пластиковые стаканчики – люди старались согреться и сдобрить черновую работу, неизбежную после азартного развлечения. Изредка они бросали взгляды на отделившихся – один из них был главным во всей компании, другой – проводником из местных. Первого все уважительно величали Эдуардом Вацлавасовичем – был он по происхождению из латышей, а по рождению – местным. Другого звали попросту Костиком, хотя и отчество его было удобопроизносимым, и по возрасту многим из них он годился в отцы.
Костик, безучастно следил за действиями своих клиентов, выражение его лица было подчёркнуто отстранённым, и в то же время читалось на нём некое брезгливое чувство. От предложения выпить он поначалу отказался, но через минуту всё же подошёл к рюкзаку, вмятому в снег в качестве небольшого столика. Отлив из литровой бутылки полстаканчика тёмной жидкости, он залпом выпил приятно обжигающий напиток, и лицо его смягчилось, уголки губ опустились, глаза заблестели. Он отдал бутылку подошедшему охотнику, красные, мокрые руки которого парили на морозце, а взгляд искрился диковатой радостью. Отойдя чуть в сторонку, Костик принялся разводить костёр – возни предстояло ещё много и огонь был нужен чтобы обсушиться и погреться.
Зимний день короток. Закатное солнце окрасило снег розовым, и в тёплом этом свечении всем вдруг почудился знак приближающейся весны. Компания расположилась стоя вокруг костерка. Галдели, выпивали из пластмассовых стаканчиков, закусывали твёрдой колбасой, сыром и крохотными маринованными огурчиками из банки. Свежины не ели – боялись трихинеллёза. Проводник по- прежнему держался особняком – сидел поодаль со стаканчиком и бутербродом в руке и, задумавшись, молча щурился на красное солнце, проталкивающее сквозь чащу слабые свои лучи.
- Ну что ты, Костя, пригорюнился, - раздался голос за его плечом. Проводник вздрогнул и обернулся на неслышно подошедшего шефа – Эдуарда Вацлавасовича. То ли спиртное так подействовало, то ли что-то сильно разозлило Костика, но он не отвёл как всегда глаз от наглого, снисходительно – покровительственного взгляда командира.
-Ладно, не дёргайся, знаю, что тебя гнетёт, - ох как знакомы эти покровительственные нотки, как знаком этот усмешливый, барский взгляд. Он привык, что многие смотрят на него таким взглядом. Уж так повелось с самого детства, с тех самых пор как его воспитанием занялся злой и глупый отчим, пообещавший сделать из Кости человека, и в итоге сломавший что-то в душе подростка.
- Ну не плачь, не плачь – издевался самодовольный голос командира, - не бросим на этот раз детёнышей. Одного ты заберёшь, одного мы – нам на заимку нужен.
Костя вздрогнул.
- А что я скажу охотинспектору, когда он ко мне с ментами приедет?
- С ментами? – ухмыльнулся шеф, - это, Костик, не твоя забота. На нас ссылайся если что. Мы медведицу завалили – и всё на этом. Даром что-ли нас в народе «неприкасаемыми» дразнят! – он с кривой улыбкой посмотрел на вскочившего проводника и покровительственно похлопал его по плечу. – Ладно, ладно, - в следующий раз тебя будем слушаться – если самка с детёнышами попадётся – отступимся. Ну и ты выбирай зверя внимательнее! Как я по-твоему таких бойцов перед самым штурмом остановить должен? – Он кивнул в сторону галдевших охотников, - ишь орава, навалились на несчастную зверюгу, азарт их разобрал! Изрешетили всю… Мяса тебе дадим. Подкидывать на прокорм медвежонку будем при случае. Да… лапы тоже забирай – знаешь куда деть… Мы не возражаем… А желчь я на этот раз себе возьму – у матери здоровье что-то… - надо поправить… Ну шкуру – само собой - чучело закажу… Ладно, иди доставай, - с пьяным великодушием он махнул рукой в сторону дуплистого дерева, мрачно черневшего за его спиной, - скулят уже. Поколеют ещё… И давай, в темпе – до машин ещё добираться нужно!
- Да, Вацлавасыч, я быстренько, - Костя оживлённо смотрел в лицо своему покровителю, - ты посвети мне, я видел - у тебя фонарь был…
Он торопливо засеменил по рыхлому снегу к дуплу, а Эдуард Вацлавасович задумчиво смотрел ему в спину, потом сплюнул, досадливо поморщился и выплеснул себе в рот остывший в пластиковом стаканчике коньяк.
* * *
Медвежата не запомнили тех страшных мгновений, когда жизнь их висела на волоске. Стёрлись ощущения паники, захлестнувшей их после ухода матери, забылся ужас медленного замерзания в остывающем логове. Зверята скулили и ползали друг по другу, стараясь хоть как-то согреться, и у них едва хватило сил огрызаться и кусать своими молочными зубками врага, протянувшегося к ним из того самого страшного отверстия, в котором исчезла мама.
Потом их ослепило на несколько секунд и тут же они вновь оказались в темноте – стиснутые и прижатые друг к другу в каком-то пыльном мешке. Их трясло и подбрасывало, но они уже молчали, не в силах осознать происходящего. Потом они стали согреваться и уснули. Через какое-то время их разлучили. Медвежонок остался совсем один в человечьем мире. Он был едва жив от голода и бессмысленно таращился на окружающие предметы. Большое, нелепое существо, от которого исходили странные и страшные запахи, сунуло ему в рот что-то мягкое, по форме напоминающее материнский сосок. Рот заполнила тёплая жидкость – у неё был отталкивающе – чужой вкус, но медвежонок понял – это его пища и это – жизнь. Захлёбываясь и отфыркивая капельки молока через нос, он стал сосать. Существо, державшее его в руках, давало ему эту жизнь, а значит было его новой матерью. Это ощущение было первым, оставшимся в памяти зверёныша.
Гималайских медведей дальневосточники чаще зовут белогрудками. Причина этому – в том, что у каждого медведя на груди имеется белое пятно обычно в форме раскрывшей крылья птицы. Разглядывая медвежонка, Костя заметил, что у него характерный рисунок выражен намного сильнее, чем у других медведей, которых ему довелось повидать прежде. Более того – белой шёрсткой была покрыта и его нижняя челюсть. И даже на носу – на самом его сопливом кончике, красовалось бело-розовое пятнышко. Разглядев эти особые приметы, Костя решил дать медвежонку имя «Белонос». Первое время он так его и звал, но постепенно Белонос трансформировался в простецкого Беляша. Честно говоря, Косте не особенно нравился этот вариант, но что поделаешь, «жареная» кличка прилипла к языку и мало-помалу закрепилась за медвежонком.
Прошло совсем немного времени – Беляш привык и приспособился ко всему, что его оглушило поначалу. Костя кормил его оказавшимся таким вкусным молоком и кашей, укладывал спать в тёплой, выстланной мягкими тряпками картонной коробке. Он массировал животик медвежонку, когда тот страдал от несвойственной пищи, жалел его и укладывал к себе в постель, когда маленькому зверёнышу было страшно и тоскливо. Он терпеливо сносил его проказы и попытки испробовать всё на зуб – как любой ребёнок, маленький медведь стремился познать мир всеми возможными способами. Он же принёс как-то и оставил рядом с Беляшом нового товарища – щенка, примерно одного с ним возраста. Зверята подрастали, их переполняло постоянное ощущение радости жизни, так свойственное всем маленьким детям. В общении их причудливо переплетались инстинкты дикой жизни и присутствие человека, бывшего для них в тот момент всем – кормильцем, воспитателем и божеством.
Оба были хулиганами и то и дело пытались испробовать свою силу друг на друге. Зубы у обоих были пока ещё молочные – острые, как иголки. Косте то и дело приходилось слышать жалобный визг щенка, медвежонок напротив никогда не верещал – то ли шкура с густым мехом защищала его лучше, то ли не надеялся Беляш ни на чью поддержку. В его арсенале, впрочем, было побольше бойцовских средств – он частенько пускал в ход лапы и щенок вскоре понял, что от когтей своего товарища – если он разозлится – нужно удирать не мешкая. То и дело приходилось человеку выручать щенка, спасая его из медвежьих объятий. Костя и сам принимал участие в играх – на пару со щенком они атаковали медвежонка, трепали его чёрные, мохнатые бока, катали лохматый шар по полу, а тот урчал довольным голосом и, отбившись, сам бросался в нападение. Как человеческий ребёнок, Беляш вставал на две ноги и, подняв передние лапы над головой, ловил Костину ногу в кирзовом сапоге. И уж когда его зубки смыкались выше голенища, человеку ничего не оставалось, как морщась от боли, разжимать медвежьи челюсти пальцами. Укусы его были гораздо чувствительнее собачьих. Медвежонок, как будто, не имел понятия о жалости и сочувствии – качества, выработавшегося у домашних животных на протяжении сотен лет совместной с человеком жизни. Хватка его была всегда радикальной и бескомпромиссной… - Что ж дальше-то будет! – размышлял человек, заглядывая в маленькие чёрные глазки. А Беляш смыкал челюсти поплотнее, молча смотрел как будто бы в глаза Косте, но таинственный его взор ускользал, не шёл на контакт с человечьим взглядом и звериная натура так и оставалась на своей стороне – за прозрачно-эфемерной, но и непроницаемой стеной.
Пришёл месяц май. Медвежонок большую часть времени проводил на дворе. Он кувыркался на защетинившейся молодой траве, нюхал и пробовал на вкус жёлтые одуванчики, отфыркивался и тёр лапами морду, когда с цветком на язык попадала пчела. Он увлечённо следил за человеком, вскапывающим огород. Из под лопаты то и дело появлялись жирные, длинные и упругие навозные червяки – что ж, и это лакомство пришлось Беляшу по вкусу. А Костя, помучившись со своей лопатой и застукав медвежонка за выкапыванием и пожиранием только что посаженной семенной картошки, плюнул и убрал инструменты в дальний угол сарая. Огороду в этом году не бывать. Он направился к калитке в дальнем краю ограды и позвал с собой малышню – щенка и медвежонка.
От огорода до опушки леса было недалеко, и вскоре медвежонок оказался в родном мире. Здесь он был рождён, отсюда он был вырван человеком – единственным существом в природе, умеющим так несправедливо поступать с другими существами.
Первым делом Беляш забрался на дерево. Вскарабкавшись на высокую толстую берёзу и измазав свою вороную шёрстку о белую кору, он стоял на горизонтальной ветке и ошалело-счастливо озирался вокруг. Рядом стояли другие деревья – ещё выше и ветвистей. Под ними медленно двигалась фигурка человека, метался собачонок. Он звонко лаял на Беляша, возмущаясь его бегством. А медвежонку было не до них, он шаром скатился с дерева, пробежал десяток метров до другого – наклонно растущего корявого дубка - и так же легко метнулся к его вершине. В звере проснулся инстинкт – не даром он был гималайским медведем, то есть – медведем древолазом. На дереве он себя чувствовал едва ли не увереннее, чем на земле. Не нужно было учить медвежонка лазить по деревьям – он уже умел и, главное, любил это делать, хотя до сей поры и сам не знал об этом.
Долго в этот день гуляли по лесу втроём медведь, человек и собака. И всем было по настоящему хорошо – отчаянно гавкал пёс, с улыбкой наблюдал человек, как Беляш чёрной тенью метался от дерева к дереву и ловко – не то что карабкался – забегал на очередную вершину, а потом стремглав соскальзывал вниз, порой от нетерпения разжимал когти и шмякался оземь с двухметровой высоты, крякал и нёсся к следующему стволу.
А потом, вернувшись домой, человек навалил зверятам по полной миске вкуснющей пшённой каши и, пока те уплетали угощенье, внимательно перебирал шерстку одного и другого. Очень много весной в лесу клещей и, чтобы животное после не мучилось, нужно было выбрать паразитов, пока они не успели впиться. После этого Костя разделся и осмотрел свою одежду и себя. Нескольких цепких паучков красновато-коричневого цвета он подверг сожжению спичкой – так он расправился с самой страшной в этих краях тварью, от которой страдают все – и звери и люди.
* * *
Странная была у медвежонка жизнь. Он был извлечён из естественной среды обитания, но при этом постоянно находился на её границе и частенько мог прогуляться с человеком по лесу и полазить по любимым своим деревьям. Он мог порыться в лесной подстилке и хорошо знал вкус лакомств, предлагаемых ему природой. Однако, хлеб, овощи и, конечно, сгущёнка нравились ему гораздо больше муравьёв, слизняков и прошлогодних жёлудей.
Принято считать, что цыплёнок, вылупившись из яйца и увидев перед собой человека, и сам будет считать себя человеком. Наверное, и медвежонок первое время считал своего хозяина родителем, а себя – представителем людского племени. Но, видимо, у медведей ума всё же побольше, чем у птиц – иллюзия эта у Беляша сохранялась недолго. Ну а пока он с удовольствием играл с Костей и даже с другими людьми, которые вскоре во множестве стали приходить к ним во двор, как в зоопарк. Особенно медвежонку нравилось играть с детьми – наверное, все существа в этом возрасте тянутся друг к другу, испытывая некую солидарность в противовес миру взрослых. Как заметил Костя, мишка, играя с соседним мальчишкой – семилеткой, не так сильно прикусывал его ноги и почти никогда не доводил его до слёз
Но, как бы ни радовало медвежонка общение с его новыми друзьями, он всё таки был посторонним в их мире. Отчуждённость читалась в его взгляде. Костя только теперь понял почему медведя называют самым коварным зверем. А ведь он много лет встречался с представителями медвежьего царства в тайге и, казалось бы, досконально изучил их повадки. Ан нет – чтобы почувствовать душу зверя, Косте понадобилось ещё и прожить с ним бок о бок несколько месяцев, более того – воспитать, вырастить медвежонка, заменив ему родную мать. Наверное, всё же зверь всегда остаётся зверем и инстинкты множества поколений, видевших в человеке врага, пересиливают привязанность вскормленного детёныша. Костя в общении с медвежонком всегда был готов к его нападению – пока это была забава и игра, но в будущем, со временем – чувствовал человек – со зверем ужиться будет всё труднее.
Между тем, Беляш отдавался беспечной, радостной и пока что безоблачной жизни. Границы Костиного двора вскоре стали ему тесны, и он, пользуясь нерадивостью хозяина, стал делать исследовательские вылазки через дырявый штакетник. Впрочем, что за препятствие был для древолаза этот штакетник! Да будь перед ним хоть сплошной трёхметровый забор – медвежонку он бы помехой не стал. Первыми от его похождений пострадали соседи. Таёжный посёлок – крохотный, всего в несколько дворов, и, конечно, все его обитатели вскоре стали хорошими знакомыми медвежонку. Многие его баловали чем нибудь вкусненьким, а Беляш отвечал благодарностью – как умел, конечно. Он подставлял бока и живот под ласковые руки желающих потрепать его чёрную шубку, задорно убегал от игравшей с ним детворы и сам бросался вдогонку за своими друзьями. Он весело урчал в ответ на голоса людей и лай его собрата – собачонка и, подняв передние лапы вверх шутливо нападал на них. И кусался, кусался, кусался… Может он и понимал что делает больно своим знакомцам, но, видимо ничего не мог с собой поделать – таковы уж медвежьи игры, такова была его звериная натура, слабо поддававшаяся воспитанию в духе человеческой этики.
Вот и имущественные отношения медвежонок понимал по своему – по звериному. Пришло жаркое лето, и двери в избы не закрывались. Как-то, вернувшись с огорода в хату, Костины соседи обнаружили у себя на кухне форменный погром. Посуда, полотенца, табуретки, сорванные занавески валялись по всему полу. Кот, выпучив глаза и страшно надыбившись, жался в угол. На кухонном столе восседал Беляш. Он с довольным видом облизывал лапу, время от времени прикладывая её к столешнице. Там был рассыпан сахарный песок. Медвежонок получал удовольствие в концентрированном виде и обиженно ворчал, когда соседи, ухватив его под микитки, с руганью возвращали хозяину. И это Беляш не разнюхал ещё о соседских курятниках, ульях с мёдом и огородах, где уже вызрел сладкий горошек и поспевала в малинниках душистая ягода. Всем этим деревенским благоустройством лично у себя Костя по холостяцки пожертвовал. Но ведь скоро медвежонок разорит всех соседей – с этим нужно было что-то делать.
Иногда Костю навещали его высокие друзья, забравшие в своё время сестру медвежонка. Они привозили ему гостинцев, играли с ним и демонстрировали его своим спутникам – иногда это были их собственные родственники, иногда – какое-нибудь важное начальство. Косте эти люди никогда не представлялись и вели себя отстранённо-высокомерно. На Костины расспросы о втором медвежонке Эдуард Вацлавасович уклончиво говорил, что с ней всё в порядке. А вот Сергей – водитель босса, тоже участник всех его охотничьих затей был человеком попроще, к тому же давним Костиным знакомым, он то и рассказал Косте, что живёт сесрица Беляша тоже неплохо – на лесной заимке, под присмотром сторожа, который души в ней не чает. Заимка та находится в соседнем северном районе, в таёжном глухом урочище и лишних людей медвежонок там не видит. Машка – так её назвали, пользуется неограниченной свободой, однако самостоятельно далеко в лес не ходит – боится. И вообще ведёт себя посмирнее и шалит не так отчаянно как её братец. Видимо, девочки и в медвежьей семье спокойнее пацанов – такой вывод сделали Серёга с Костей.
Через некоторое время «покровители» привезли на микрогрузовике кое-какой пиломатериал, металлическую сетку из толстой проволоки и мастера – плотника прожженного вида. С ним Костя за пару дней соорудил на основе бывшей стайки нечто вроде загона, закрытого со всех сторон сеткой. Однако сразу переселять туда Беляша он не решился – жалко было.
Однако более отдаленные перспективы для Беляша оставались туманными. «Держи пока, - так было сказано Косте, - от соседей сам отбивайся, а от властей мы тебя прикроем. Будут приставать с расспросами – ссылайся на нас, мы порешаем…» Так и продолжалось его житьё – бытьё - ни в неволе, ни на свободе.
Детство есть детство и медвежонок получал удовольствие от жизни – в какой бы странной форме она ни раскрывалась перед зверем. Костя старался почаще водить медвежонка в лес. Он с радостью наблюдал как Беляш всё ловчее и сноровистее лазит по деревьям, как пробует лапой воду в ручье и, свалившись в поток, обнаруживает, что вода его держит на себе, как роется в лесной подстилке и находит чем полакомиться. Зверёныш настораживал уши, заслышав непонятный звук – вроде бы и незнакомый, и в то же время слышанный уже когда-то. Вот дерево заскрипело, качаясь на ветру, а вот бурундук коготками по коре процарапал. А вот сойки подают пронзительный свой голос, словно узнав давнего знакомца. Не на шутку привязался Костя к своему подопечному и переживал о его будущем. Взрослому медведю не жить среди людей – знал он об этом, но старался не думать, отодвигал подальше тревожные мысли о неизбежном расставании и, словно прося прощения у медвежонка, ласково трепал его, гладил и терпеливо сносил его ответную клыкастую нежность. В загончик – клетку Костя переводил Беляша постепенно. Поначалу кормил его там, потом устроил в уголке уютное гнездо из охапки мягкого, душистого сена, оставлял его закрытым на час – другой и мучился, слушая, как плачет запертый медвежонок. Потом открывал клетку и, в качестве компенсации, вёл Беляша на прогулку в лес.
Только к концу лета медвежонок стал проявлять самостоятельность. Он подолгу гулял в лесу один, отстав от Кости, и тому приходилось дожидаться его возвращения, чтобы запереть в загончике – иначе медвежонок мог набедокурить в соседних усадьбах. Костя надеялся, что рано или поздно зов тайги пересилит и медвежонок вернётся в дикую жизнь. Но видимо детёныш был ещё слишком мал и, как бы долго ни гулял в лесу, неизменно возвращался в своё логово – он ведь знал, что там его ждут вкусная похлёбка и хлеб.
Тем не менее, к осени частые прогулки по лесу и ограниченное общение с людьми сделали своё дело – подросший медвежонок стал признавать только своего хозяина и Костя удерживал своих гостей от чересчур тесного общения с Беляшом. Подросший зверь, казалось, равнодушно отворачивался от восхищённых зрителей, протягивающих ему лакомства или желающих потрепать его красивую шубку, но походя, как бы невзначай, мог вместе с куском хлеба прихватить и руку гостя. Или приласкать его ответным жестом, после чего у незадачливого кандидата в медвежьи друзья появлялись болезненные царапины. Ведь когти его оставляли борозды на нежном человеческом теле даже через одежду. «Зверь коварен, - втолковывал Костя посетителям, - не подходите слишком близко, не суйте руки в сетку». Фамильярные отношения и панибратскую нежность медвежонок допускал теперь только со своим хозяином. Но так продолжаться – чувствовал Костя – будет не долго.
* * *
Этот странный год в Костиной жизни стал переломным. Всё менялось, разворачивалось на сто восемьдесят градусов. Из охотника и, чего греха таить, браконьера он превратился то ли в дрессировщика, то ли в смотрителя зоопарка. Был закоренелым, убеждённым холостяком и для себя–то готовил далеко не каждый день, теперь нужно было регулярно заботиться о рационе ребёнка – пусть и зверёныша. Жил Костя раньше отшельником и нечасто бывали у него в доме гости, теперь чуть не ежедневно приходилось встречать посетителей – большей частью незнакомых людей. С тех пор, как прошёл слух, что в дальней деревушке живёт медвежонок, посмотреть на него захотелось сразу всем. Ехали семьями, с детьми – столько народу видел медвежонок в иной день, сколько не увидеть обычному медведю за всю свою жизнь. А ведь своих сородичей – кроме забытых уже матери и сестры – он и в глаза не видывал. Вот так в течение весны и лета стали Беляш и Костя очень известными и популярными личностями – звёздами местного масштаба. Приезжали к Косте даже начальник местной милиции ( по-новому – полиции) и журналисты районной газеты. Выведывали, как так получилось, что с человеком живёт дикий зверёныш. А Костя газетчикам наплёл с три короба – мол, нашёл медвежонка в лесу, брошенного, голодного – вот и подобрал. Пожалел Костя потом, что так сказал. Писаки раздули его подвиги до гигантских масштабов, сделали из Кости настоящего героя – а ему это надо? И без того любопытствующие замучили.
А вот с ментами этот номер не прошёл. Полковник Владимир Михайлович так прямо и сказал: «Знаем тебя, Костик, как облупленного – признавайся, медведицу подстрелил?» Тот в ответ: «Подстрелил, да! Но не я…» А как сказал, кто подстрелил – тут Владимир Михайлович и завял. Постоял, покряхтел, почесал в голове и снова к Косте с вопросами – но уже, конечно, не с таким пристрастием, а скорее с укоризной: «Ты же, мол, их к дуплу-то выводил, почему не предупредил, что с детёнышами в нём самка спит?» «Да предупреждал я, предупреждал, - чуть не кричит Костя с досады, - просил не стрелять мамашку! Но вы же сами их знаете – разве они откажутся от своего!» «Да, уж эти не откажутся» - согласился начальник, посетовал ещё немного себе под нос на разврат нынешних городских горе-охотников, покормил Беляша свежим хлебом со сгущёнкой, да и отвалил к себе в район. Перед этим посоветовал Косте пока ничего не предпринимать и крепче запирать медвежонка в загончике, чтобы тот по соседям не шарился, да не проказничал в их курятниках. Костя покивал из вежливости – а то он сам не понимает, что за Беляшом нужен глаз да глаз, а решать его дальнейшую судьбу будет не он, а скорее всего сами виновники сложившегося положения. У них, наверное, имеются связи, чтобы пристроить медвежонка в цирк или зоопарк. Сам Костя, конечно, отпустил бы медвежонка на волю – да он, собственно, его и не удерживал силком. Только понимал он, что такой маленький зверёныш ещё долго будет нуждаться в попечении и сам в тайге не выживет.
Шли дни. Миновало жаркое, душное лето. Уже не так жестоко одолевал гнус. Лес как то неожиданно засветился, засиял, как будто изнутри, накопленным загодя светом. Полыхали оранжевым дубняки, рдели багрянцем кленовые угли, осины превратились расцветкой в лимонные деревца, и даже всегда однообразно зелёные хвойники трогательно-старательно укладывали свои штрихи в общую празднично-прощальную палитру. Воздух был прозрачен и звонок. В эту пору неймётся таёжникам, не сидится им дома – маются они в четырёх стенах и стремятся забрести подальше в лес, как будто там их настоящий дом, и только там – в первозданной, нетронутой красоте поймёт душа бродяжья смысл жизни.
Вот и Костя в эти дни пропадал в тайге. Всё дальше уходили они с мишкой от деревни, не возвращаясь домой по нескольку дней. Костя не брал с собой собаку – чтобы та не отвлекала медвежонка. Цель этих дальних вылазок была одна – дать Беляшу привыкнуть к тайге, почувствовать её зов и, может быть, вернуться в дикую жизнь. Медвежонок был слишком мал для самостоятельной жизни, но с другой стороны, нужно было вырвать его из параллельного мира, лишить контактов с человеком – в этом был единственный шанс зверя вернуться в лес. Костя понимал, что этот шанс невелик, но всё-таки с удовольствием наблюдал как к его питомцу словно бы возвращаются некогда забытые медвежьи повадки. Он многому научился сам – добывать опавшие жёлуди, выбирать вкусные, съедобные корешки, обламывать ветки с шишками на самом верху кедрачей, а потом, спустившись вниз, разгрызать вкусные маслянистые орешки, поедая их прямо со скорлупой. Медвежонок набирал вес, несмотря на то, что домашний рацион был для него сокращён. А вот Костя в эти бродяжьи дни напротив – совсем «дошёл» - он исхудал, зарос мощной щетиной, стал чёрен лицом и просветлел в душе. Он с замиранием сердца слушал доносившиеся из таёжных распадков пугающие и манящие трубные звуки. Ревел изюбрь. Будь жизнь прежней и Костя не преминул бы сбегать «на рёв». Сейчас он лишь с тоской вспоминал мгновения этой самой азартной и захватывающей охоты. Ныне Костя ходил в тайгу даже без оружия.
- Что за блажь меня одолела? Зачем мне всё это нужно? – иной раз думал он, - Зачем мне этот медведь и его проблемы? Долго ли застрелить – вон сколько перебил их прежде… Своих детей не завёл, а вот со зверёнышем нянчусь как с сыном… - укорял себя Костя за необъяснимую привязанность к зверю, ругал себя идиотом и бестолочью и знал что не отступится, не сбросит добровольно одетого ярма.
Как причудливо иной раз проявляется в человеке работа души! Если, конечно, она у него есть.
Однажды Костя увидел, как медвежонок заинтересованно исследует старую толстую – в несколько обхватов – липу с обломанной вершиной. Потоптавшись вокруг дерева, Беляш сноровисто полез наверх и стал копошиться в развилке, на месте отломанного громадного сука. – А ведь он дупло выбирает, - понял Костя, - поди ж ты! Никто ведь не учил его! – Он с восхищением наблюдал, как медвежонок ворочается где-то между ветками примерно на середине ствола и боялся спугнуть, отвлечь его. – Ну, даст Бог, - освоится, если такой сообразительный, – с надеждой переживал Костя. Беляш сейчас словно сдавал экзамены для перехода на другой этап жизни и Костя, чтобы не сглазить своего воспитанника, отвернулся и отошёл подальше от дерева. Он рассеянно отламывал молоденькие грибочки – липовики, дружной компанией наросшие на том самом липовом суке, что отвалился от родительского дерева и размышлял – конечно, сразу медведь в берлогу не ложится, зверь это предусмотрительный и присматривает зимовальню загодя. Потом готовит ее, благоустраивает внутри – тщательно обшкрябывает когтями стенки, обламывает острые торчащие основания сучков и лишь в последний момент перед снегом залазит в зимнюю квартиру, чтобы уже до весны сосать лапу и ворочаться на трухлявой подстилке с боку на бок. Справится ли неопытный медвежонок с этой задачей – хватит ли ему врождённых знаний, чтобы правильно подготовиться к зимовке?
Стал Костя с той поры ходить на прогулки именно в то место. Не подходя слишком близко к знакомой липе, он останавливался на привал, а Беляш, покрутившись вокруг, исчезал из поля зрения. Костя терпеливо ждал своего питомца, помаленьку исследуя ближние склоны сопок. Медвежонок всегда находил его по следам, и Костя только радовался его длительным отлучкам – Беляш становился всё более смелым и независимым зверем.
Донимала появившаяся во множестве изюбриная муха – этакие крылатые страховидные клещи. Костя то и дело выковыривал цепких насекомых из бороды, но костра не разводил – Беляш не должен видеть в лесу огонь, а если увидит – пусть знает что это опасность.
Часто, чтобы убить время, Костя собирал лимонник, дикий виноград. Перед заморозками эти вкусные ягоды - сочные, упругие – для заготовки впрок – то, что надо. Иногда попадался кишмиш. Так в просторечии называются ягоды актинидии. Вкусен кишмиш только что сорванный с лианы, а сваришь из него варенье – и пропадёт вся его прелесть – не определишь из чего сладость приготовлена – из редкого дикороса, или из безвкусных китайских яблочек.
Много было в этом году грибов. Еловые сухостоины как будто надели на ноги мохнатые жёлто-серые унты. Подойдёшь поближе – а это опята зимние так обильно покрывают низ ствола, что при желании с одного такого дерева можно снять целое ведро отборных крепеньких грибков. На липовых валёжинах то и дело виднелись семейки одноимённых грибов – хоть на засолку собирай, хоть на жарёху. А вот ещё на сковородку просятся – маслята. Эти живут только под кедрами – им нужна постель из опавшей рыжей хвои. На скалистых лобовинах сопок, там, где и расти ничего не должно бы из грибов, как будто вопреки жизненным невзгодам рос сырой груздь. Костя брал только молоденькие грибочки, не битые червяком.
Урожай нужно было ещё допереть до дома, а после переработать – перебрать ягоду, промыть грибы, засолить, засахарить и упаковать в банки. Для себя Костя сделал заготовки буквально за два похода, после чего стал отдавать добытое соседке. Та каждый день ездила на автобусе в райцентр и там стояла за прилавком на рынке – дары тайги уходили довольно бойко. Выручка делилась пополам, и Косте эти деньги нынешней осенью, когда он отказался от охотничьего промысла, очень и очень пригодились.
Уходила осень. Лес стоял прозрачный и оцепеневший. Ветер не шевелил голых веток, дождей давно не было, и сухой опавший лист громко шелестел под ногами. Синее небо поблекло и помрачнело, тянуло дымом от дальних палов. Природа ждала снега. Костя не прекращал своих совместных с медвежонком вылазок в лес. Молодой зверь чутко улавливал изменения, происходящие в тайге. Зима надвигалась и не располагала к игривому настроению. Медведь водил носом, вставал на задние лапы, оглядывался, словно выискивая что-то, на Костю он почти не обращал внимания и всё чаще и чаще исчезал, подолгу не возвращаясь. Однажды Костя, так и не дождавшись Беляша, пришёл домой один. В этот день погода стояла особенно тихая и стылая, к вечеру в неподвижном воздухе замелькали снежинки, а к утру всю землю укрыл десятисантиметровый слой первого снега.
- Неужели залёг Беляш на зиму, - удивлялся Костя, - и ведь узнал откуда-то какой момент выбрать – под снег, всё как положено! Ну не молодчина ли!
Выпавший снег уже не растаял. Такое редко бывает на юге Дальнего Востока – в ноябре обычно днём мороз отпускает свою хватку. Но наступающая зима не сомневалась в своей силе. С каждым новым утром посёлок всё дольше оставался в тени подступавшей с восточной стороны крутолобой сопки. Ручей, куда Костя ходил за водой, позванивал быстрым тёмным потоком по прозрачным заберегам. Воздух был свеж и неподвижен. Костя принялся потихоньку наводить порядок в запущенном своём холостяцком хозяйстве. Пока не промёрзла земля, нужно было поправить завалившийся забор. Бурьян, взявший этим летом в плен весь огород, придётся оставить до весны, а вот заменить пару расколовшихся шиферин на крыше нужно уже сейчас. Кучей лежали привезённые ещё летом дрова – их нужно было переколоть и сложить в дровяник. На всё не хватало рук и Костя вставал затемно, чтобы успеть сделать побольше. К тому же надо было выбрать момент и сбегать с ружьецом на кабана – ведь у Кости не было кроме тайги других источников пропитания. Жизнь медленно, но верно утопала в привычных повседневных хлопотах.
Однако, уже через неделю, выйдя утром во двор, Костя с ёкнувшим сердцем заметил цепочку следов, тянувшихся с тыльной стороны огорода к медвежьей летней резиденции. Дверь в стайку была заперта, и Костя, поднявшись на несколько ступенек по приставной лестнице, заглянул на чердак. Так и есть – в углу под шиферной крышей, на куче соломы, свернувшись чёрным шаром, лежал медвежонок.
Он вернулся, потому что был ещё мал. Ведь годовалые медвежата зимуют в одной берлоге с матерью. Может быть, Беляш замёрз в тёмном, просторном дупле, а может, ему просто стало страшно – ведь это был ещё совсем ребёнок. Костя с жалостью и сочувствием погладил вялого медвежонка, заглянул ему в глаза и не увидел в них обычного хулиганистого задора. Взгляд Беляша был скучающим – ему просто хотелось спать. – Ну что с тобой поделаешь, - обречённо вздохнул Костя, - будем тебе здесь берлогу устраивать.
Он пошёл к соседу, державшему корову, попросить пару охапок сена. Оставалась надежда, что Беляш сможет выспаться до весны в своём привычном логове. Так в итоге и получилось. Каким-то наитием медвежонок сумел подготовить свой организм к спячке – а ведь это дело непростое. Зверь должен очистить кишечник и остановить пищеварение на долгие месяцы. Для этого он ест какие-то растения. Беляш сумел инстинктивно, без подсказок, разобраться, какой диеты придерживаться перед зимовкой и, после того как Костя забил чердак под завязку сеном, уже не вылезал на улицу до самого марта.
Придумав какое-то правдоподобное объяснение, зачем ему понадобилось сено, Костя не стал посвящать односельчан в тот факт, что у него на стайке зимует медвежонок. Ушёл, мол, в тайгу – и дело с концом. Прекратилось и паломничество любопытствующих. Поначалу Костя переживал, что Беляша разбудят деревенские звуки – голоса людей, лай собак, шум машин. Да и сам он ежедневно с громким треском колол дрова у себя во дворе. Но вскоре стало ясно, что медвежонок не реагирует на привычные звуки и вылезать на белый свет не торопится.
* * *
Зима прошла относительно спокойно. Жизнь Кости вернулась в привычное течение. Он привёл в порядок двор, прибрался в избе, стал совершать промысловые вылазки в тайгу.
Несколько раз он сопровождал на охоте своих городских покровителей. Приезжали поохотиться на копытных сам Эдуард Вацлавасович и его водитель – Серёга. Вообще-то и водителя полагалось величать по отчеству, но Костя допускал фамильярное обращение, поскольку знал этого человека смолоду – был он раньше его односельчанин, а в город уехал сразу после школы. Как всегда Костя был проводником – егерем. Для охоты на кабана ему приходилось подыскивать по соседям притравленных по этому зверю собак – Эдуард Вацлавасович любил охоты шумные, с гвалтом и сутолокой. А вот косулю или по местному – козу – напротив, стреляли чуть не из окна автомобиля. Для этого лёгкого способа браконьерской охоты не нужно было иметь какого-то специального снаряжения – лишь проходимый джип, да мощная фара-искатель, которой высвечивали животных прямо с дороги, не выходя из уютного салона автомобиля. Охотились ночью. Косуля заворожено глядела на ослепительно-яркий луч, невесть откуда появившийся среди ночного мрака, глаза её ярко блестели отражённым светом. Несколько секунд гипноза и из волшебного сияния к несчастному животному прилетала смерть.
А вот изюбрь был более осторожен, освещённый фарой, он чаще всего разворачивался и уходил в спасительную тьму. Взять изюбря или пятнистого оленя можно было по другому - на отстое. Собаки гнали животное по лесу, пока то не забегало на какую-нибудь скалистую вершину, куда не могли добраться её преследователи. Прижавшись боком к каменной стене, олень стоял смирно на узеньком уступчике, надеясь, что лающие внизу собаки отвяжутся рано или поздно. Здесь и настигала несчастное животное пуля подоспевшего охотника. Городские баловни не выдерживали такую гоньбу и поручали закончить охоту своим проводникам «аборигенам».
В самом конце зимы Костя разругался со своими друзьями в пух и прах. Случилось это так. Эдуард Вацлавасович дал указание Косте подготовиться к медвежьей охоте. Приедет, мол, высокопоставленное начальство из столицы, и нужно показать ему таёжную экзотику со всеми «национальными» особенностями. Одним словом, требовал он от Кости организовать очередное, как в прошлые годы, шоу – представление – групповой расстрел голодного, сонного животного, вылезающего из последнего своего убежища. Костя давай отпираться – нет, мол, у меня на примете ни одной обитаемой берлоги. Тот напирает – изволь найти, да и всё тут. Водитель за спиной шефа лишь руками разводит. Костя ни в какую не соглашается, говорит, что не время, мол, убивать беззащитного зверя, к тому же отощавшего после зимовки. Да и опять медведица с медвежатами может попасться… Лучше бы он этого не говорил! Боссу как будто в морду плюнули – он и так не терпел, чтобы ему перечили, а тут ещё напоминают о его непорядочности – ведь он обещал в прошлом году пристроить медвежонка Костиного в хорошее место, обещал, да не пристроил – Косте он не докладывал по какой причине. Может, поленился беспокоиться, может, забыл, а скорее всего, просто никто не взял животное под опеку – все зверинцы и цирки переполнены таким добром. Короче говоря, Эдуард Вацлавасович заявил Косте, что если не будет найдена медвежья берлога в лесу, компания будет охотиться прямо у Кости во дворе! Беляша, стало быть, пристрелят! После чего хлопнул дверцей джипа и махнул рукой водителю – погоняй, мол. Сергей, стоявший до того в сторонке, побежал к машине и успел шепнуть Косте – не бери, мол, в голову, погорячился шеф, никто твоего медвежонка не тронет. С тем и уехали.
Жить после этого спокойно Костя уже не мог. Пусть не убьют сонного Беляша. Пусть не приедет на этот раз чертов босс со своей свитой, но ведь не будет жизни медвежонку в посёлке. Уже не удержишь его во дворе. Не строить же, в самом деле металлическую клетку как в зверинце! Сам в тайгу он не уйдёт, а отведёшь – всё равно вернётся. А в посёлке в каждом подворье хозяин – охотник. Как ни крути, бок о бок с человеком зверю не ужиться.
Всякие мысли мелькали в голове у Кости. То он представлял себя в образе цыгана скомороха, водившего медведя на цепи и зарабатывающего на жизнь представлениями на городских площадях. То мерещилось ему как он ходит по тайге вдвоём с Беляшом, и тот своим острым чутьём помогает находить своему хозяину драгоценное растение – женьшень. Костя усмехался нелепости своих фантазий и понимал – разум ищет достойный выход из создавшейся ситуации. Ищет и не находит. Вернее, всё сводится к одному: Беляша придётся убить. Услужливое воображение проигрывало в деталях и этот вариант. Вот медвежонок спускается со своего чердака на талый, зернистый снег, задрав нос, нюхает тёплый мартовский ветерок, близоруко щурится на яркое солнце…Костя прицеливается. Нужно бить пулей между глаз – тогда смерть будет мгновенной. Костя знает, что рука его не дрогнет…
После того, как Костя представил во всех подробностях сцену убоя своего питомца, на душе его несколько дней было так пакостно, что он едва не запил, чего не случалось с ним уже много лет.
И тогда Костя уехал. Он велел присматривать за двором соседу и, если медвежонок вылезет из логова, не мешкая бежать на почту – к телефону и звонить Косте на мобильный. Там, куда он уезжал, сотовая связь уже действовала. А куда конкретно и зачем он едет, Костя никому не сказал.
Через несколько дней, когда заметно стали оседать на мартовском солнце грузные сугробы, за медвежонком приехал милицейский уазик. Беляш только-только начал спускаться во двор, он был заспанным и каким-то притихшим, подолгу сидел на сухом деревянном трапике, втягивал носом влажный южный ветер и задумчиво глядел на гигантские плачущие сосульки. Костя с водителем уазика легко заманили и, подсадив, отправили медвежонка в заднее зарешёченное отделение машины – там обычно возят пьяниц и дебоширов. Начальник милиции – Владимир Михайлович решил лично сопроводить необычного пассажира. Третьим был, разумеется, Костя.
Путь предстоял неблизкий – было решено отвезти медвежонка на самый север края, где в глухих таёжных уголках было много его сородичей и мало человеческого жилья. За лето он должен был освоиться, а вернуться не смог бы из-за большого расстояния и преграждавших путь полноводных речек.
Медвежонку исполнился год, и вновь он оказался на жизненном сломе. Он покидал привычный, обжитой мир, впереди была неизвестность, и направлялся он в новую неведомую жизнь, как и год назад – на автомобиле.
Перед медвежонком открыли железную дверцу, и он, пошатываясь после многочасовой болтанки, выбрался на улицу. Не торопясь отходить от машины, он принюхивался, озирался, водил ушами и, казалось, сомневался – стоит ли бросаться в манящую глубь весенней тайги, или остаться рядом с такими знакомыми, привычными и, в общем-то – дружелюбными людьми. У Кости при виде нерешительности питомца на глаза навернулись слёзы, он бегом побежал впереди Беляша, увлекая его за собой и, лишь когда медвежонок вскарабкался на разлапистую мощную ёлку, вздохнул с облегчением – теперь он сделал всё от него зависящее, чтобы зверь вернулся в свой мир.
- Эх, Костя, оставить бы и тебя здесь, от греха подальше, - бурчал Владимир Михайлович, - я надеюсь, уговор помнишь?
Костя лишь морщился. Конечно, он не собирался жульничать и нарушать данное им обещание прекратить браконьерничать. Впрочем, с этим делом так и так нужно было завязывать. Расплевавшись со своим покровителем, Костя лишался его защиты. Но и сам он не желал больше заниматься промыслом – что-то перевернулось в его душе за последний год. Может быть, это медвежонок сумел остудить охотничью страсть, кипевшую у Кости раньше – ему стало жалко убивать зверя. Он понимал, что охотник в нём погиб. Так получилось, что на этот раз зверь радикально изменил судьбу человека.
* * *
А ещё через несколько лет произошла такая встреча. В краевом центре, на большом заводе, куда устроился работать Костя, став городским жителем, он встретился с человеком, которого поначалу не узнал, а узнав, не сильно обрадовался и хотел было пройти мимо. Но тот сам окликнул его и, к удивлению Кости, с воодушевлением обратился к нему как к закадычному другу – едва обниматься не кинулся. Это был Серёга – водитель Эдуарда Вацлавасовича.
На этот раз он вылез из-за руля громадной фуры, стоявшей под разгрузкой. Расспросив Костю о его жизни – без особого, впрочем, интереса, он рассказал, что и сам был вынужден поменять место работы. Босс ушёл на повышение в столицу, а новый не был охотником. В тайгу он не ездил, к тому же перетащил вслед за собой своего любимого водителя. Вот и пришлось прежнему фавориту поначалу мириться с унизительной ролью постылого слуги, а после и вовсе уволиться.
Он болтал без умолка, не обращая внимания на реакцию собеседника и торопясь излить на него жалобы на свою разрушившуюся жизнь. В то же время он, видимо, убеждал сам себя в том, что не всё ещё потеряно и фортуна вот-вот повернётся к нему лицом. – А он меня не бросил, - трещал Серёга, имея в виду своего господина – У нас своих не бросают, ты же знаешь, - смотрел он на Костю, ожидая поддержки в зыбкой надежде на возрождение былого величия, пусть и холуйского, отражённого в свете величия своего хозяина. – Он меня скоро к себе переведёт, он сам обещал. Сейчас, только обустроится там мало-мало и вызов пришлёт, - голос у Серёги был металлически уверен, но проскальзывал в нём предательский дребезг, убеждавший Костю в тщете надежд этого человека.
Он испытывал к старому знакомому смесь жалости и брезгливости. Он не останавливался и потихонечку передвигался в сторону цехов, надеясь, что Серёга скоро отвяжется. Но тот произнёс слова, заставившие Костю окаменеть в изумлении.
- Он даже на похороны когда прилетал, меня просил всё устроить как следует, на высшем уровне, ну, ты понимаешь, в соответствии с положением… Да ты и не в курсе что-ли? Мать у него погибла в прошлом году. – Серёга смотрел на недоумевающего Костю, вздыхал, - Да как страшно погибла–то! Медведь загрыз на даче! Да ты чего рот раскрыл – неужели и впрямь не слышал – по телевизору тогда все уши прожужжали. Медведи, мол, из тайги в город понапёрлись! Отстреливали их тогда – егерей понагнали… Да ты точно ничего не знаешь! И другие случаи были! Да–да, год голодный был и наводнение к тому же. Зверю в тайге жрать нечего, вот он и полез поближе к помойкам. А в соседнем крае-то - вообще медведица с медвежонком на кладбище покойников выкапывала и глодала – вот жуть–то! Никогда такого не бывало!
Он примолк на секунду. – Слушай, а тот, который шефа мамку грызанул, тот вообще людей не боялся. И молодой был. Уж не твой ли это был подопечный, ну, которого ты всё нянчил тогда? Ты же его так и не пристрелил? – Он повернулся к Косте, вопросительно заглядывая ему в лицо, но ошеломлённый Костя лишь молча развёл руками.
Закружились жёлтые листья берёзы, сорванные порывистым ветром. Им обоим вдруг на мгновение показалось что ветер этот принёс щемяще-знакомый запах осенней тайги – мимолётный, зовущий…Оба вдруг почувствовали себя виноватыми. Они молча пожали друг другу руки и торопливо разошлись. Больше они никогда не встречались.