Тьма...
Тьма наползает, наступает, окутывает, словно коконом, растворяя в себе мысли, чувства, ощущения...
- Тьма накрыла ненавистный прокуратору город... - шепчу я.
- Какая еще тьма?.. - отзывается Оля, пришивающая у окна пуговицу к рубашке.
- Вон там... - я показываю на восток, где наливается свинцовым блеском тяжелая туча.
- Дождик будет... - она перекусывает нитку. - Стоит белье постирать...
Зубы у нее белые, ровные, и сама она полная, гладкая, упругая, словно налитая.
«Справная», - всплывает в моем измученном мозгу услышанное в детстве от бабушки слово.
Голову стискивает, как обручем. Скоро придет боль и будет долго терзать каждую клетку, насылая химеры, пока мир не провалится в глухую пучину небытия.
Я стискиваю зубы.
- Голова болит?.. - тревожится Оля, не отрываясь от рубашки. - Может, таблетку?..
Я не отвечаю.
Боль мягко стукает в затылок, и тут же начинают колотить молоточки, много-много маленьких молоточков, от которых хочется выть лесным зверем...
- Давай таблетку принесу, - предлагает Оля. - Прошлый раз поленился выпить, вон, как плохо было...
- Отстань ты от меня...
Я пытаюсь сосредоточиться на картине, но химеры уже кружат рядом, заглядывая мне через плечо, и мне начинает казаться, что в комнате нас не двое с ней, а целая... целая... целая...
- Юрка, - спрашивает Оля, заглядывая мне в глаза, и лицо ее белое и далекое, - может прилечь тебе?.. Вон прошлый раз...
… целая куча народу, и каждый орет что-то свое, отчего голова словно распухает, увеличиваясь в размерах, и я вижу, как на ее лицо падает свет из окна, хотя там вроде бы собирается дождь, и думаю, что хорошо бы...
Оля пихает мне в рот таблетку, хотя и я пытаюсь отстранить ее слабеющей рукой.
… хорошо бы ее написать, вот так, на фоне окна, при этом свете, которого... которого...
Которого больше нет. На улице хлещет дождь, и белье раскачивается на балконе безрадостно поникшими тряпками.
- Вот так всегда, - бормочет Оля, заметая осколки, - черт, откуда осколки! - вые...ся, а потом...
Дрожащей рукой я берусь за кисть и делаю несколько мазков.
- Долго это было?.. - стараясь говорить небрежно, спрашиваю я.
Она пожимает плечами:
- Да нет, как обычно. Доктор же говорил, заранее надо...
На лице у нее покой и умиротворение, словно я только что не валялся при ней с приступом «шизы», как она лаконично и емко называет это мое состояние.
- Пошел он, твой доктор... - вполголоса говорю я, словно боясь, что химеры услышат нас и снова вернутся.
Мазки ложатся криво, пальцы не слушаются меня.
- Ты-то у нас один умный... - Оля закрепляет пуговицу на рубашке, принимаясь за следующую.
Я пытаюсь вспомнить свет, делавший ее профиль точеным, словно на древней гравюре, но видение распадается, рассыпается, как осенние листья, долгие месяцы пролежавшие под снегом.
- Что уставился? Не видел давно?
В ее голосе настороженность и готовность быстро реагировать на неожиданность.
Иногда в минуты прихода тьмы Оля с ее твердокаменной непробиваемостью и боль сливаются в единое целое, и тогда я кидаю в нее кистями, палитрой, а однажды даже засвистел внушительным корпусом городского телефона.
- Написать твой портрет хочу, - неохотно признаюсь я.
Она непривычно смущается.
- Вот еще выдумал... Худеньких-то рисуют, моделек всяких... Меня-то что?..
- Рубенс, не помнишь, кого рисовал?.. - усмехаюсь я, поправляя горизонт.
Как всегда после таблетки, на душе светло и радостно.
- Кто это?
- Ты в школе училась?
- До 8-го класса, я же тебе рассказывала. Потом в хлебопекарное ПТУ пошла...
Я уже не слушаю, картина захватывает меня целиком.
- Васька говорит, нам пожениться надо, - неожиданно сообщает Оля.
- Не дождешься, - тяну я, пытаясь добиться того цвета неба, которое являлось мне накануне.
- Можно подумать, я жду. Все равно завещание на меня, - хладнокровно парирует Оля.
Какое-то время мы молчим. На улице шумит дождь, барабаня по стеклам. Действие таблетки заканчивается.
- Когда сучка явится?.. - Оля, со своим простецким умом, как никто, умеет вложить в это ругательство целый спектр сложных чувств, от легкого презрения до откровенной ненависти.
- Почему ты так говоришь?.. - беспомощно вопрошаю я.
Язвительность и сарказм — мои визитные карточки на богемных тусовках вдребезги разбиваются о ее ледяное превосходство.
- Потому что не дает и таскается. «Динамо» крутит, - назидательно изрекает Оля.
- А что, - я заканчиваю картину и отодвигаю холст сохнуть, - людей только секс связывает?..
- Если б я тебя любила, то всегда б при тебе была...
- Ты и так всегда при мне, - горько усмехаюсь я.
- Так я ж за площадь, - словно удивляется моей бестолковости Оля, - а по любви-то оно по-другому бывает...
Она заканчивает рубашку и уходит на кухню.
Я чувствую, что, как всегда не вовремя, слезы начинают щипать мне глаза, это последствие ее долбаных таблеток, которые выкручивают нервную систему, словно барабан сушилки белье.
«Какой ужас!.. - воскликнула Маша, когда в больнице я откинул одеяло, и она взглянула на то, что осталось от моих ног. - И что же, ничего нельзя сделать?..»
Оля на кухне обваливает в муке округлые образования.
- Что ты готовишь?
- Сырники, - она плавно проводит рукой по лбу, откидывая волосы. Ни одного лишнего движения, как в балете. - Творог хороший, Васька на рынке купил, вкусно получится.
- Стрихнин уже положила?
- Надо больно.
Оля привыкла игнорировать мои шутки, первое время она поджимала губы, а глаза ее темнели.
- Освободишься... - я неуверенно сажусь на табурет. В голове что-то вновь не здорово, иначе, как еще объяснить ком, вставший поперек горла и не дающий произносить то, что на душе.
- И так особо не напрягаюсь. Еще трахаешь. Не жизнь — малина.
- А тебе оно надо? - усмехаюсь я.
- Чего?
- Ну, этого...
Мне отчего-то стыдно говорить с ней про постель, словно это молчаливый уговор между нами, делающий наши отношения еще более невыносимыми.
- А что ж я эта... Венера Милосская?..
С огромным трудом я понимаю, что она ведет речь о другой Венере, героине, если можно так выразиться, новеллы Мериме, ожившей каменной статуе, неведомыми путями оказавшейся в копилке ее некрепкой памяти.
- А что — нет?..
Я хочу добавить еще что-нибудь злое и ехидное, но слезы уже катятся у меня по щекам, а Оля, бросив сырники, прижимает мою голову к своему пышному бюсту, стараясь не испачкать мукой черную, надетую к приходу Маши, рубашку.
- Ну, что ты, Юрка, что ты психуешь... Не надо, сейчас Машка придет... Нехорошо... - шепчет она мне на ухо, во всяком случае я так понимаю то, что она шепчет, потому что Оля регулярно переходит на украинский, еще больше усиливая отчуждение между нами.
Меня свели с ней три года назад.
«Женщина приличная, хозяйственная, мужиков не водит, одна печаль — площади своей нет, - доказывала мне соседка баба Нюра. - А тебе сейчас одному никак. Все лучше, чем девки с собеса ходить будут. За ними глаз да глаз».
В оговоренный день она стояла на пороге в вытертом сером пальто, держа перед собой тяжелый старомодный чемодан.
Я, готовившийся встретить тетку лет 50-ти и посему небритый и наряженный в халат, залитый кофе и в некоторых местах прожженный сигаретой, досадливо махнул ей рукой, заходите, мол, злясь на то, что не могу даже забрать у нее этот гроб, и чувствуя себя абсолютным ничтожеством.
- У Вас есть какие-нибудь вопросы? - поинтересовался я, когда мы обговорили условия.
- Да нет, - равнодушно сказала Оля, односложно отвечавшая на протяжении всего диалога. - Только вот... Не страшно Вам?.. - она повела вокруг крупными обветренными кистями, показывая на холсты. - Это же ужас, что тут намалевано, ночью приснится, с души своротит...
- Это Босх, - рассмеялся я, пораженный ее девственным мышлением.
- Не Ваше? - мне показалось, что на ее лице промелькнуло разочарование, и я недовольно подумал: «Какого черта, кто она вообще такая?..»
- Копия. Заказали, - отрывисто бросил я.
Первые ночи я не спал почти до утра, представляя, как она заходит ко мне в комнату, набрасывает подушку на лицо и наваливается на нее всем своим пышным телом, а потом шарит по буфету, собирая в подол фартука мамины фамильные драгоценности.
Я тогда только что вышел из больницы и был совсем слаб.
«А и хорошо, - думал я, когда тьма вновь и вновь начинала истязать мое полуживое сознание. - А и хорошо бы так, раз я не могу сделать это сам...»
Но Оля не приходила. Ее, казалось бы, вообще не заботило присутствие меня в соседней комнате. Через несколько дней я пришел к ней сам. Я встал возле ее раскладушки, стараясь издавать как можно меньше звуков и удивляясь, как ее вообще не разбудил стук костылей о паркетную доску. Она лежала на боку, слегка приоткрыв рот, по-детски сложив руки и улыбаясь чему-то неведомому. Я прислонился к письменному столу, не в силах оторвать от нее взгляд. У меня прежде были женщины, но в ту минуту Оля показалась мне почти совершенством. У нее был вид человека, проводящего с пользой каждую минуту свободного времени.
Я громыхнул костылем, и она резко села на раскладушке.
- Чего пришел? Трахаться будем?
Я молчал, пораженный ее цинизмом.
- Да вот, удивляюсь, - я криво усмехнулся, - мужчина рядом, не боишься?..
- Мужчина, - протянула она, широко зевая, - а можешь?..
- Другие не жалуются, - браво сообщил я.
- Другие... - она беззастенчиво разглядывала меня, и мне стало не по себе, когда я представил, как выгляжу в ее глазах: калека с впалой грудью и торчащими ребрами. - Ну, раз не жалуются, говоришь...
Маша впархивает в полумрак квартиры, словно певчая птица, залетевшая по ошибке в могильный склеп.
- Юрка! - она традиционно чмокает меня в щеку. - Ты плохо выглядишь… Виталик сказал, ты вообще из дома не выходишь...
- Виталик что знает, - морщусь я. - Он сюда не захаживает...
- Он сказал, что с удовольствием, только ты... Да, что я говорю, - перебивает Маша сама себя, - я тебе фотографии принесла с его выставки, посмотришь...
- Когда была? - стараясь, чтобы мой голос звучал как можно небрежней, говорю я.
- Сейчас идет... Успех большой... Мишка...
- Ты особо-то не напрягайся, - замечает подошедшая Оля. - Опять приступ был, - доверительно сообщает она, оборачиваясь к Маше.
- Какой приступ? - недоумевает та.
- То Вы не знаете... - она подпихивает мне под спину подушку, хотя я прошу глазами ее этого не делать.
- Не знаю, - твердо говорит Маша. По ее лицу ясно читается, что она уязвлена отсутствием у нее столь ценной информации.
- Психический, - а по лицу Оли прочитать ничего невозможно. - У нас так часто... Вы чай будете? Я сырники сделала...
- Мне кажется это некорректным, - по Машиным щекам идут красные пятна, - обсуждать здоровье человека в его присутствии...
- Вам кажется, - равнодушно говорит Оля, - а валандаться мне...
- Вы не просто так валандаетесь, как Вы выражаетесь, Ольга Никифоровна, - взрывается Маша, - Вы знаете, за что...
- И еще лет 50 знать буду... - Оля насмешливо смотрит на нее, надежно защищенная броней своего самообладания.
- Уйди, - сквозь зубы говорю я.
Маша ходит по комнате кругами, проводя пальцами по подрамникам. Ногти у нее покрыты ярким лаком, когда она училась в Строгановке, я не замечал за ней склонности к украшению себя.
- Юрка, я не понимаю тебя!.. Зачем ты связался с этой ужасной женщиной?..
- Все просто, - я устало откидываюсь на подушку, подставленную Олей. - Я инвалид 1-й группы, я могу передвигаться только с помощью костылей, у меня регулярные приступы, вызванные черепно-мозговой травмой, и как утверждает какой-то светила науки, найденный Ольгой Никифоровной, дальше все будет только хуже...
- Виталик утверждает, что у тебя половина болезней от нервов... - тихо говорит Маша.
- Виталик утверждает!.. - взрываюсь я. - Я, видимо, что-то пропустил!.. Виталик, пока мы не общаемся, успел получить диплом психиатра?..
- Это ты с нами не общаешься! - парирует Маша.
- Нет, это вы не общаетесь со мной, - я быстро устаю от споров, мне хотелось бы просто сидеть с ней рядом и глядеть на ее рыжие волосы и ямочки на щеках, которые комично смотрятся, когда она бесится. - Вы не интересуетесь, как я живу, на что я живу, - мне крайне противно говорить это вслух, но зачем-то, видимо, назло самому себе, я продолжаю, - в каком месте у меня болит и как сильно. А вот Ольге Никифоровне это интересно... Поэтому как-то так.
- Мишка говорит, что ты написал на нее завещание, - тихо произносит Маша.
- Да, написал...
- Ты спишь с ней? - ее голос падает до шепота.
Я, улыбаясь, смотрю ее в глаза.
- Да, - говорю я.
- Она же толстая! - я с наслаждением отмечаю в глазах у Маши отчаяние.
Я развожу руками.
- Когда ты любишь, то цифры — это всего лишь цифры, - цитирую я.
Оля рыдает, уткнувшись лицом в диванную подушку. Я сажусь рядом и неловко глажу ее по голове.
- Хочешь сходить на выставку? - говорю я ей на ухо.
Она выпрямляется.
- Не нужна мне твоя квартира. Сегодня же съеду. Тетки на комбинате говорят, комнату в общаге могут дать со временем.
- А пока? На вокзал?..
- А хоть бы и туда, лишь бы не с тобой. Всю душу мне измотал, псих ненормальный...
- А она у тебя есть, душа? - интересуюсь я.
- Только у тебя одного есть?! - она вновь переходит на убийственный местечковый украинский.
- Нет, Оля, - я переплетаю ее пальцы со своими, - у меня ее как раз-то и нет...
На безымянном пальце у нее потемневшее кольцо с камушком, по ее рассказам, подарок какого-то мужика на день рождения. Мне хочется выкинуть этот подарок в окно. Я отрешенно прикидываю, как на этом пальце будет смотреться другое кольцо, гладкое и блестящее.
Мне хочется сказать ей... Мне хочется сказать... Мне много чего хочется сказать... Причем много кому. Но в меня это, видимо, не заложили изначальной программой. Я говорю то, что, на мой взгляд, в данный момент имеет целевое практическое значение.
- Давай съездим на Виталькину выставку, - говорю я. - Только надень то пальто, которое я купил тебе на новый год...
Оля вытирает слезы.
- Хотя б заранее предупредил… Завивку бы сделала…
- Не надо тебе завивку, - я уже не рад, что мне пришла в голову эта идея, - волосы заколи… вот так, - я показываю ей, как нужно заколоть волосы, такой она иногда является в мои сны…
Я долго бреюсь, режу подбородок, швыряю бритву, потом снова беру ее в руки, тихо ругаясь про себя.
На кухне журчит вода, Оля моет посуду.
- Платье еще надень, - вспоминаю я.
- Какое платье?..
- Ну, какое?.. - злость окутывает меня, словно облаком. – Дари тебе…
Платье у нее из последнего каталога модного бренда. Оля выклянчила его у меня. Вернее, не выклянчила. Оля никогда ничего не просит. Она просто увидела такое платье в бабском журнале, из тех, что читает на раскладушке перед сном.
Через некоторое время в квартире появились отрезы ткани. Потом она достала с антресоли допотопную швейную машинку, убранную туда еще бабушкой, долго смазывала ее вонючим маслом, звала Ваську, который изгадил весь пол сапогами, чтобы он что-то в ней подкрутил, - матерясь, они склонялись над этим агрегатом, похожие на алхимиков, корпящих над философским камнем, - и, наконец, пустила пробный шов.
Машинка тарахтела, как пулемет бойцов гражданской, прошивая мозг короткими очередями. С унылой безысходностью я подумал, что мне этого не вынести.
Вечером я заказал ей это платье по Интернету.
Оля заходит в ванную, торжественно сложив руки на животе. Через тонкую ткань просвечивает белье белорусских текстильных фабрик. С тех пор, как она поселилась у меня, я начал хорошо разбираться в ширпотребе.
- Это-то сними, - раздраженно бросаю я ей.
- Что ж мне вообще без трусов идти? – округляет глаза Оля.
На пороге Виталькиной студии мне хочется повернуть назад, и я невольно сжимаю Олину руку.
- Чего ты? – она удивленно смотрит на меня. – Миленько, по-моему, - Оля тыкает пальцем в концептуальные Виталькины художества. – Цветочки, зверюшки… Не то, что у тебя – страсти всякие…
Яркий свет ударяет мне в глаза, я отвык от света, отвык от людей, они сталкиваются со мной в узких проходах между картинами и, бросив быстрый взгляд на костыли, сочувственно отворачиваются.
Картины начинаю двоиться в глазах, и я мотаю головой, отгоняя наваждение.
- Смотри, - Оля легонько тянет меня за рукав. – Тебе какой-то крендель машет…
Мишка… На нем гламурный розовый пиджак, вид довольный, как у кота, нажравшегося сметаны.
- Он что, гомик?.. – громким шепотом спрашивает Оля.
- Ты молчи больше!.. – с остервенением отвечаю я, делая над собой усилие, чтобы не направиться к выходу.
- Привет затворнику! – позади, как черт из табакерки, возникает Виталька, он улыбается Оле безудержно и однозначно. – А кто эта очаровательная дама с тобой, ты познакомишь нас, Юрка?
- Ольга, - прежде, чем я успеваю проронить хоть слово, она протягивает ему руку, и Виталька, позер, приникает к ней губами.
Меня вдруг начинает трясти, и я надеюсь, что никто из них не заметил этого.
- Как тебе?.. – Виталька поворачивает ко мне, широким жестом обводя студию.
- Говно…
- Приятно услышать мнение профессионала, - усмехается он.
- Я посижу, - говорит Оля, указывая на банкетку. – Настоишься за день на комбинате, потом ноги гудят, - поясняет она Витальке и Мише.
- Выпить хочешь? – спрашивает Виталька меня.
Я отрицательно качаю головой.
- А Вы?.. – он смотрит на Олины округлые колени, перехватив его взгляд, она натягивает платье пониже.
- А что у Вас есть?
- Мартини…
- Это вермут, да?..
- Ну, типа…
- Фу, гадость, - морщится Оля, - раз с девчонками на комбинате налакались…Это еще в Донецке было, - поясняет она, заметив, что я гляжу на нее с плохо скрываемой яростью.
Виталька отводит меня в сторону.
- Поздравляю, Юрка! Шикарная женщина!..
Я молчу.
- Я серьезно сейчас, - в его голосе, казалось бы, совсем нет издевки, - уж поверь моему опыту…
В голове вновь раздаются первые удары молоточков, по-видимому, это от духоты и яркого света. Я ухожу, не прощаясь. В такси меня начинает мутить, я прислоняюсь к Олиному прохладному плечу и вспоминаю, как…
За окном проносятся искрящиеся огнями улицы, мир плывет и качается, как, если бы я позволил себе алкоголь…
Я вспоминаю, как я вручил Оле платье, упакованное в шуршащую до мурашек бумагу, как она развернула сверток, еще не понимая, что в нем, как ее глаза вдруг на секунду вспыхнули далеким и нездешним сиянием, а, может быть, мне это показалось, потому что уже начинался приступ, обостряющий восприятие…
Как она обхватила меня за шею, прижалась ко мне, и я еле устоял на ногах, не успев заметить больше ничего, потому что химеры ворвались в комнату и закружились вокруг нас…
Когда я пришел в себя, платье лежало на старом байковом одеяле, расстеленном на столе, а Оля плевала на шипящий утюг.
- Много отдал-то? – равнодушно спросила она, разглаживая складки.
- Весь аванс… - под ее уверенным взглядом я смутился, словно будучи уличенным в постыдном занятии.
- Вот еще глупости… Мясо купить не на что, а у тебя этот… гемоглобин низкий. Кому это баловство нужно?..
- Ты ж хотела… - я уже жалел, что предался альтруизму.
- А я слона захочу – тоже купишь?!
Дома Оля заваривает чай на травах, какой-то идиот сказал ей, что они помогают от мигрени.
- Виталик визитку оставил, - она взмахивает перед моим носом бумажным прямоугольником с замысловатым вензелем.
- Дай сюда, - я вспоминаю, как он смотрел на нее, и в груди у меня зарождается непривычное до сего момента чувство, я не могу его распознать, но от него пальцы сами собой сжимаются в кулаки.
Я кладу визитку на дно пепельницы и чиркаю спичкой.
- Это зачем? – спрашивает Оля, колдующая над чайником.
- Шел бы он… - бормочу я.
- Что он тебе сделал?..
- Он у меня девушку увел… Давно… - добавляю я, глядя, как она ножом нарезает лимон, и борясь со жгучим желанием забрать у нее этот нож и запустить в стену.
- Машку?.. – спокойно осведомляется Оля.
- Нет, - зачем-то вру я. – Это было давно, я же говорю…
- Может быть, она не знала, что она тебе нравится? – спрашивает Оля, убирая нож подальше от меня.
- Может быть… - неохотно признаю я, сраженный ее железной логикой.
Маша заметно раздражена:
- Почему ты не сказал мне, что идешь на выставку?.. Я тоже хотела сходить…
- Тебе больше не с кем? – усмехаюсь я.
- Нет, почем же, мне есть с кем, - с достоинством отвечает она. – Но я хотела с тобой, мне было интересно твое мнение…
- Чтобы понять, насколько он перспективен, и стоит ли в него вкладываться?.. – подхватываю я.
На другом конце провода повисает долгая пауза.
- Я думала, мы друзья, - наконец, говорит Маша.
- Мы друзья, - соглашаюсь я.
Оля пылесосит ковер совсем рядом с телефоном, который и так плохо работает после падения, и мне приходится напрягать слух.
Я не сразу понимаю, что она говорит:
- Виталик хотел бы посмотреть твое, я ему много рассказывала…
- Он сам разговаривать разучился?..
- Ты же ушел, ни с кем не попрощался… Люди делают скидку только на…
- На что же люди делают скидку?.. - нежно вопрошаю я. – На мое психическое заболевание?..
Оля яростно орудует пылесосом.
- Когда Виталик может прийти? – игнорирует мои насмешки Маша.
- Да вот хоть прямо сейчас…
- А ничего, что в доме шаром покати, гостей зовешь?.. – Оля нажимает на кнопку, выключая пылесос, и ее голос, слившийся с жужжанием, еще долго стоит у меня в ушах.
- На мой взгляд – очень, - говорит Виталька, отхлебывая Олин омерзительный чай. – Если тебе, конечно, интересно мое мнение…
- Вы можете излагать любые мнения, - я пытаюсь разгрызть сушку, но, быстро осознав тщетность своих усилий, кладу ее на блюдце, - я-то останусь при своем…
Оля укоризненно смотрит на меня:
- Говорила же: давай в магазин сбегаю…
Виталька отмахивается:
- Я сейчас пойду…
- Чего так? – деланно удивляюсь я.
- Мне тут явно не рады…
- А почему вдруг я должен радоваться?.. – на своей территории я чувствую себя более уверенно.
Мои слова повисают в воздухе, Виталька смотрит на Олю.
Она одергивает халат.
- Где у вас можно курить?.. – рассеянно спрашивает Виталька.
- Да везде, - говорю я.
- На кухню пройдите, - бурчит Оля. – Надоело уже пепел из ковров выколачивать, - бросает она мне.
Тьма начинает заползать мне в голову, и я страдальчески морщусь. Оля не видит этого, она собирает чашки со стола.
- Чего на ужин сделать?.. – спрашивает она, не оборачиваясь.
- Цианидик… С гарниром из мышьяка.
- Зае...л уже… - у нее явно плохое настроение.
Я смотрю на нее вопросительно, с ужасом ощущая в мозгу перестук железной дороги: мне страшно не хотелось бы, чтобы Виталька видел меня в таком состоянии…
- Человек пришел в гости, а он хамит, - поясняет она, сметая крошки от сушек в ладонь.
- Это не человек, - ухмыляюсь я, - это так… Имя существительное…
- Для тебя вообще людей нет, - Оля, уже открывшая дверь на кухню, оборачивается. – Для тебя все, словно эти… как их… Ну, ты рассказывал…
- Фантомы?.. – подсказываю я.
- Вот-вот…
Железная дорога гремит, набирая мощь, сегодня плохо, как никогда, видимо, от того, что этот тип никак не уберется с кухни…
- Вот так вы и живете?.. – Виталька говорит очень тихо, но я отчетливо слышу каждое слово, обычно во время приступа часть моего сознания отделяется и свободно путешествует по квартире, в то время как другая корчится в муках, сраженная невыносимой болью.
- Да, - отвечает Оля.
Она ставит чашки в мойку, хотя я триста раз говорил ей, чтобы она так не делала, текущий кран, починить который мне не хватает, по словам Оли, умственных способностей, - «Для этого ноги не нужны!..» - восклицает она, - долбит по фарфору, вызывая… вызывая….
Я пытаюсь открыть окно, чтобы впустить в комнату хоть немного воздуха, но старые шпингалеты заело, и краска осыпается, обдирая пальцы…
… вызывая ощущение, что комнаты больше нет, ничего больше нет, кроме огромного бушующего океана – океана боли…
- Вам никогда не хотелось бросить все это?.. – спрашивает Виталька Олю. – Вы же, как я понимаю, не только из-за площади?.. Вы ведь любите его, не так ли?..
Я отпускаю шпингалет, ожидая Олиного ответа.
Но Оля молчит.
- Вы просто гробите свою жизнь… - продолжает Виталька, вздыхая. – Вы молодая женщина…
- Да кому я нужна?.. – перебивает его Оля.
- Почему Вы так говорите?.. – Виталька, судя по голосу, искренне удивлен. – Вы недооцениваете себя…
- Я родить не могу. В юности надергала... - просто объясняет Оля.
Повисает молчание, долгое, тягостное. Да, в этот раз особенно худо — вместо химер на мир опускается ночь, глухая, бесконечная ночь, выпивающая кислород без остатка...
Я снова начинаю бороться с окном...
- Хотите, я Вас на нормальную работу устрою?.. - предлагает Виталька.
- Краски смешивать?..
- Почему «краски»?.. Я вообще-то известный художник, Оля, - та моя часть, которая фиксирует происходящее, с восторгом замечает в его словах явственную обиду.
Я распахиваю, наконец, окно и жадно глотаю воздух.
- Вы просто не понимаете, - говорит Виталька, судя по всему выкуривающий уже 10-ю сигарету. - Его картины... Это же что-то ужасное...
- А, по-моему, красиво, - перебивает Оля.
- Красиво!.. «Красиво» — это не то слово, которое следует использовать в данной ситуации... Эти демоны — я уверен, что они являются ему не только в воображении... Вы просто не отдаете себе отчет, чем это может все кончиться!..
- А что, ничего сделать нельзя?.. - я с удивлением отмечаю в Олином голосе отголоски эмоций. - Ну, наверное, можно же что-то... Не в лесу же живем... Москва все-таки...
Виталька усмехается:
- Москва...
- Ну, ведь можно же что-то... - продолжает Оля. - Вы же его друг вроде бы, неужели вы... вам...
Она замолкает.
- А что я могу? - говорит Виталька. - Человек будет жить, только, если он хочет жить...
Ворвавшийся в окно ветер шелестит старыми газетами. Внезапно одна из них взлетает и пикирует в манящий колодец двора.
«Совсем не трудно, - пробиваются через грохочущую железную дорогу мысли, кажущиеся на редкость дельными, во всяком случае, это единственные мысли, которые не поглотила еще эта огнедышащая воронка, - нужно всего лишь сесть на подоконник, а потом.... а потом... потом...»
- А Юрка не хочет... Причем уже очень давно... Дело не в аварии, я знаю его много лет, ему всегда иные миры были интереснее, чем этот...
- Да... - говорит Оля.
- Что «да»?.. - недоумевает Виталька.
- Уже не раз собирался... В иные миры-то...
- Не даете?.. - хмыкает Виталька.
- Нет.
- Зачем?.. Результат-то один... А так квартира бы Ваша была...
Раздается глухой звук удара, я его слышу одной частью сознания, вторая уже отставляет костыли в сторону, чтобы половчее перевесить бесполезные конечности через подоконник.
Костыли с шумом летят на паркетную доску, дверь в кухню распахивается, и я вижу, что они что-то говорят одновременно, причем Виталька хватается за выдранный из сети телефон, а Оля отпихивает его в сторону, а потом все проваливается... проваливается...
Проваливается сначала на один уровень, потом на следующий, и так много-много-много раз, пока, наконец, не остается ничего.
Вообще.
Где-то за много километров отсюда капает вода, стукаясь о фарфоровые чашки.
- Зачем же ты окно-то раскрыл?.. - говорит Оля. - Старалась, заклеивала...
- Душно было...
Голова у меня покоится на подушке, я осторожно поворачиваю ее. Боли нет. Вообще ничего нет.
- Душно ему... - тянет Оля. - Теперь сифонить будет...
- Скажи что-нибудь, - прошу я.
- Чего еще?.. - она смотрит на меня настороженно.
- Ну, хоть что-нибудь... Не молчи...
Странное ощущение. Словно на мозг накинули мокрую простыню, да так и оставили.
- Да я и так вроде не молчу... Ты лежи, лежи, - машет она руками, увидев, что я приподнимаюсь на локте. - Врачи сказали, тебе лежать нужно...
- Какие еще врачи?.. - леденящий ужас от словосочетания «скорая психиатрическая» даже сквозь мокрую простыню сковывает мне сознание.
- «Неотложка» приезжала, - скорбно ответствует Оля. - Сказали: гипертонический криз... От переутомления... Рисуешь много...
- А... - говорю я. - Этот что ли чмырь постарался?..
- Какой «чмырь»? - недоумевает Оля.
- Виталий Всеволодович, - тщательно выговариваю я.
- Да он ушел давно, - Оля опускает глаза, застегивая сапоги.
- Ты куда это?.. - я вдруг пугаюсь, что она сейчас тоже уйдет, и я навсегда останусь один с этим капающим краном и химерами, сложившими крылья вдоль подрамников.
- Да хлеб купить... В палатку, - поясняет она, слюнявя палец, чтобы оттереть забрызганные голенища. - Я мясо пожарила, приду, ужинать будем...
- Я долго... спал?.. - деланно небрежным тоном спрашиваю я.
- Долго... Врачи укол сделали... Ты лежи, - она накрывает меня пледом, - скоро вернусь...
- Книжку сними почитать...
- Какую еще?..
- Тринадцатую слева на шестой полке сверху, - размеренно командую я: Оля всегда путается в писателях.
Она протягивает томик Бальзака, покоробленные от времени страницы расходятся, и на пол падает Машина фотография.
- Красивая она здесь... - равнодушно комментирует Оля.
Она разворачивает настольную лампу так, чтобы мне было удобно читать, и я вдруг понимаю, что именно вот так должен выглядеть свет на ее лице, который я так долго не мог восстановить в памяти...
- Почему ты его ударила? - спрашиваю я.
- Кого?..
- Витальку...
- Очумел что ли?! - Оля, уже собравшаяся выходить, резко разворачивается. - Зачем мне его бить?..
Когда она закрывает за собой дверь, я откладываю книгу в сторону, подтягиваю к себе лист бумаги и начинаю быстро черкать карандашом. Переходы между светом и тенью не даются мне, пустота в голове тянет на подушку, но я не отрываюсь от работы, потому что я понимаю, что я должен сделать этот портрет, пока...
Пока мне удается отстоять у химер хотя бы что-то, о чем не стоит забывать...