«Хлебная монополия» и продовольственная диктатура, объявленная Советом народных комиссаров в 1918 году в условиях Гражданской войны, постепенно ожесточаясь, переросла во всеобъемлющую политику «военного коммунизма», главной составляющей которой явилась введённая в январе 1919 года продразвёрстка. Теперь, во время заготовительной кампании 1919–1920 годов, у крестьян отнимали «излишки» не только зерна, но и мяса и картофеля, а в следующем, 1920 году, продразвёрстка распространилась на все сельхозпродукты.
Село Гларус часто переходило из рук в руки, и каждый раз во время смены власти седовласый Александр Иванович Вагнер выходил на улицу приветствовать победителей. Для этого у него были заготовлены платки соответствующих цветов: в левом кармане старенького бушлата — красного цвета, в правом — белого.
— Ах, Александр, будь осторожен! Что будет, если ты перепутаешь платки? Они же убьют тебя на месте, — вздыхала его подслеповатая жена Катарина.
— Не беспокойся, Катья, не перепутаю, я их издалека распознаю…
Офицеры-белогвардейцы вели себя с местными крестьянами достойно: за продукты и фураж предлагали не обесценившиеся деньги, а выменивали их на полезные вещи и вдобавок составляли точную опись принятой от крестьянина сельхозпродукции.
Красные комиссары расплачивались только деньгами, а расписку вообще не давали. Это бессовестное мародёрство они обильно сдабривали пламенными речами о всемирной революции, кознях империалистического окружения и великой исторической миссии страждущего пролетариата. Когда красные захватывали деревню, с местным населением ежедневно велась агитационная работа: по вечерам всё население колонии созывалось в клуб, и очередной комиссар-краснобай разъяснял крестьянам политику «народного» правительства, красочно живописуя картины «справедливейшего строя», «конечной цели и высшей формы развития человечества» — коммунистического общества. Среди агитаторов находились и такие, которые откровенно пропагандировали принудительный метод перехода к светлому будущему: «Эксплуататоры столетиями обманывали народ сказками о рае на небесах. И вот настало время, когда мы стоим на пороге новой эры — эры, когда плоды свободной счастливой жизни на земле сможет вкусить каждый! Но эксплуататорам это не по вкусу. Они хотят, чтобы рай на земле принадлежали им одним. Долой буржуев, помещиков-последышей и их верных рабов! Долой частную собственность и эксплуатацию человека человеком!» «Долой» на митингах и собраниях тех времён звучало постоянно и повсеместно: «Долой товарно-денежные отношения!», «Долой поповские бредни!», «Долой царских прихвостней!», «Долой буржуазную культуру!», «Долой старый мир, долой национальные государства! Пусть сгорят они в очистительном пожаре мировой революции! Да здравствует Земшар трудящихся масс!» «Все материальные блага — поровну, а кто этого не желает — будет поганой метлой сметён на свалку истории!»
— Ну и бред! — приглушённо возмущался Андрей и тут же получал от отца сильный толчок в бок:
— Молчи, сколько раз мне тебе говорить! О семье подумай…
Своего двадцатитрёхлетнего сына Александра, названного в честь деда, Андрей прятал и от белых, и от красных. Почти всю Гражданскую войну молодой человек прожил на выселках, но и оттуда, почувствовав опасность, ночью перебирался в деревню, где его надёжно укрывала вся родня.
Крестьяне села Гларус в политические игры не ввязывались: не бегали с доносами к белым о том, кто стал свежеиспечённым председателя поселкового совета и не рассказывали красным о вынужденном сотрудничестве последнего старосты с белыми. Если же эта информация каким-то образом просачивалась, она, тем не менее, не приводила к жестоким расправам над представителями сельского двоевластия. Глуповатый растерянный вид и неуверенное поведение председателя Якова Шрайнера были его самой надёжной защитой.
— Оставьте этого мужика в покое, господин поручик, — требовал капитан Белой гвардии. — Не видите разве — какой он красный? Очередной козёл отпущения…
— Да, да, — мямлил Яша, — меня большевик Конрад Штайнбрехер поставил председателем, я не хотел, я…
А к последнему и предпоследнему старостам приходили красные, но из уважения к их преклонному возрасту не предпринимали никаких действий. Беда до времени затаилась и поджидала своего часа.
Летом 1920 года, после того как Белая армия, отступая, оставила Поволжье, комиссары направили в немецкие колонии ревизоров, чтобы провести перепись населения. Вслед за этим в сёла потянулись продуктовые отряды. Посемейные списки содержали данные о каждом крестьянском дворе с перечнем всех детей старше восьми лет — младших учитывали скопом. В самом деле, зачем записывать малышей, которые в предстоящую зиму, скорее всего, умрут с голоду…
Продуктовые отряды, имея списки членов семьи каждого крестьянского хозяйства, с одной стороны, обязаны были изъять только излишки продуктов питания, а с другой стороны, имели план заготовок, который им спустил голодающий пролетариат — гегемон революции. Вооружённые солдаты вели себя грубо. Тех крестьян, которые пытались спрятать часть выращенной продукции, обирали до нитки. А тех, кто не прятал, подозревали в укрытии продовольствия и зачастую изымали всё подряд: хлеб, мясо, скотину, картофель, изделия домашнего производства — без какого бы ни было учёта количества проживающих в доме членов семьи.
В конце сентября, после успешной реквизиции «излишеств», солдаты продотряда остались ночевать в поселковом клубе села Гларус. Изрядно приложившись к вину домашнего изготовления, изъятому у крестьян, Карлуша Триол решил пройтись по деревне. Он переходил от одного дома к другому, стучал остриём шашки в ворота, тащил на себя вогнанное в дерево лезвие, терял равновесие, падал и снова подымался.
— Ich will heute Blut sehen , — рычал пьяный красноармеец, покачиваясь из стороны в сторону. — Blut will ich, Blut!
Напуганные хозяева, стоя за воротами, пытались успокоить земляка, жалобно упрашивая: «Вы у нас уже были», «Мы вам всё сполна отдали», «Пожалейте наших детей», «Товарищ Триол, товарищ Триол…».
— Убивать их надо, убивать, — негодовал Андрей, когда этот спектакль развернулся у их дома.
— Молчи! — уговаривал старшего сына отец.
— Прошу тебя, молчи! — умоляла жена Анна.
Во дворе собралось всё взрослое население крестьянского хозяйства.
Карлуша в очередной раз с размаху рубанул шашкой деревянный забор; клинок расщепил доску и застрял в образовавшейся щели. Из ворот выскочил Андрей и, обхватив красноармейца одной рукой сзади за горло, другой вцепился в кисть противника, не давая ему освободить застрявшее в дереве оружие. Подоспевшие братья вырвали шашку из рук дебошира и повалили его на землю. Мужики из соседних домов повыскакивали на улицу и устремились к вагнеровскому дому.
— Вязать его и к нашему новому главе отвести — пусть сам решает, что с ним делать, — подал идею один из мужчин.
— Он и председательский забор порубал, — вставил другой сосед, — им на всех начихать.
— Отведём его в клуб, пусть с ним свои разбираются, — громко распорядился Иоганн, связывая заломленные за спину руки товарища Триола.
Пьяного красноармейца поставили на ноги и повели по главной улице к бывшему Фольксхаузу.
Издалека завидев приближающихся крестьян, командир продотряда не на шутку струхнул и тут же принял меры — вызвал наружу всех более-менее стоящих на ногах солдат и приказал им держать винтовки наготове.
— Ведь пальнут! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Пальнут, не поморщатся, — подтвердил другой.
Крестьяне остановились на почтительном расстоянии.
— Эй, командир, забери своего героя, — выкрикнул Иоганн, — он нам все заборы порубал.
— Бросьте его, где стоите, на землю и расходитесь, — ответил «полководец».
Мужики так и сделали: опустив на землю размякшее пьяное тело, положили рядом шашку и пошли, оглядываясь, по домам.
— Убивать их надо, — процедил сквозь зубы Андрей, — убивать поодиночке.
Эта была последняя стихийная акция крестьян колонии Гларус. В последующие годы разрывались оставшиеся в недалеком прошлом общинные, потом родственные, а в страшные годы истязания голодом — даже семейные отношения. Но и крестьяне не оставались в долгу — партийная ячейка Марксштадтского района в эти лихие времена значительно поредела. Большевиков убивали ударами ножа на городском рынке, их отстреливали на улицах, рубили на просёлочных дорогах. Труп товарища Карла Триола вообще не нашли. Говорили, он уехал на цюриховскую Маянку и не вернулся.
— Это ты его ухайдокал? — часто спрашивали Андрея мужики вагнеровского клана. — Ты как раз в это время туда за сеном ездил…
— Бог его к себе прибрал, я тут ни при чём, — уходил от прямого ответа суровый широкоплечий хлебопашец.
Однако всё по порядку — eines nach dem anderen, immer der Reihe nach .
К Рождеству появились предвестники наступающего повального голода. Умирали большей частью старые люди, многие из которых отказывались принимать пищу, оставляя её голодным внучатам. Но эта жертва не помогла: вслед за стариками, согласно законам природы, потянулись дети. По поселку стали ходить нищие, и не только местные, но и из близлежащих деревень. Некоторые предлагали в обмен на съестное снятую с себя одежду или мелкие изделия домашней утвари. Но двери и окна оставались закрытыми, и лишь переполненные страхом глаза наблюдали за тем, как, не дождавшись ответа, несчастные попрошайки переходили от дома к дому под пока ещё слышный отовсюду громкий лай.
— Собак надо бы зарезать, — произнёс шестидесятисемилетний Александр, наблюдавший сквозь щель ставни за нищими. — Не могу слышать, как они лают.
— Значит, зарежем на Рождество, пастор просит оказать помощь голодающим, — согласился с предложением отца Иоганн. — Одну тушку снесём в церковь.
— Зачем в церковь? У нас своих голодающих родственников полно… Да хотя бы твой дядя или мои в Шафгаузене, — сдавленным голосом возразила мужу Амалия. — Они и представить себе не могут, как весну переживут: у них всего-то…
— Твои пусть сами перебиваются, за них у меня голова не болит, а что касается моего брата, — грубо оборвал свёкор невестку, — им вручили вчера первую посылку, целых пять килограмм, из Америки… Валентин выслал. Всё, говорят, проплатил, чтобы прямо в руки передали. Одна посылка, конечно, их не спасёт, но за первой, возможно, последуют вторая и третья…
Семейство старика, Иоганна Генриховича (по-русски — Ивана Андреевича), бедствовало по-своему. В их магазинах исчезли все продукты питания, а другие товары никто не покупал. Деньги обесценились; семейные сбережения растаяли на глазах. Сыновья Карл и Иоганнес погибли в Гражданскую, оставив жён вдовами. Вернувшийся из Америки старший сын Пётр заколотил крест-накрест окна своего дома и в сентябре, после переписи населения, перебрался с женой и тремя детьми к отцу.
Процветавшему в недавнем прошлом владельцу магазинов было сейчас за семьдесят, но выглядел он хорошо и на здоровье не жаловался — пожалуй, лишь повышенная плаксивость выдавала его истинный возраст. Озабоченный нехваткой продовольствия, неумолимо надвигающейся на его семью, одним ноябрьским днём он зашёл к брату за советом.
— Что делать, Александр? Тебе комиссары две коровы оставили, две лошади, мелкого скота у тебя не счесть, а у меня… Коров не держал, лошадь осталась одна, овёс весь вышел, сена не припасал за ненадобностью, — вздыхая, жаловался старик. Он хотел было продолжить описание своего тяжёлого положения, но был перебит братом:
— Комиссары не за здорово живёшь оставили мне скотину… У меня в доме два грудных младенца, всего нас девятнадцать человек, а у тебя? — Александр задумался.
— С Петром теперь одиннадцать, — подсказал брат.
— А к твоей невестке, вдове Вильгельмине, я слышал, сукин сын Герхард Зюскинд повадился ходить. А ты ему скажи: коль нравится — бери… Глядишь, на один роток меньше. Ты коров и лошадей моих не считай: одну корову придётся заколоть, лошадей трогать нельзя ни в коем случае. У меня посевная пшеница на все мои двадцать восемь десятин имеется. И в следующем году пахать и сеять надо. Я командирам всё показал, они мне посевную пшеницу оставили… и не только мне. Прятать надо было с умом — или вообще ничего не прятать. Но тебя это не касается, тебе и укрывать-то нечего.
Александр замолчал, задумался: «Брат всё ж таки… Что делать?»
— А что если я тебе в обмен на дом Петра посевную пшеницу отдам и овсом коня обеспечу? А? Зачем вам два дома? Вторую невестку тоже когда нибудь кто нибудь подберёт — вот уж и девять человек у тебя останется.
— Да я, считай, из-за Петрова дома к тебе и пришёл, да ты меня не дослушал… Я ведь знаю, Александр, твою хватку: ты на посев не одну часть держал, сам много раз хвастал, что с запасом… Только как ты от комиссаров-то пшеницу утаил?
— Э-э-э, не твоё дело! И почём знать, утаил или оставили?
— Да что ж ты, брат, мне не доверяешь?!
— Доверяю, только спрашивать не надо, откуда зерно возьмётся, — Александр выразительно покрутил головой, давая брату понять, что дом полон детей, а посему болтать о всяких подробностях нежелательно.
— Хорошо, считай, договорились, одну посевную мне, а ржи сколько?
— Айда во двор, там договорим…
Страшные последствия продразвёрстки пришлись на весну следующего, 1921 года. В конце марта братья Андрей, Фёдор и Иоганн выехали на большой крестьянской телеге на просёлочную дорогу и двинулись в сторону Маянки.
— Сено привезёте — корову оставим, а нет — заколем, — рассуждал накануне вечером Александр. — Всё соберите — всё, что осталось… если осталось, — напутствовал он сыновей.
К ежедневным похоронам жители Гларуса уже привыкли, но то, что братья увидели вдоль пути следования, потрясло мужчин, казалось бы, достаточно повидавших на своём веку, до глубины души. На небольшом расстоянии друг от друга, слева и справа от проезжей части, лежали наполовину оттаявшие, слегка припорошенные свежим снегом трупы людей. Вдоль дороги брели оборванные исхудалые призраки — на юг, в сторону Марксштадта. (Ходили слухи, что большевистское правительство организовало туда доставку продовольственной помощи и что там будто бы кормят бесплатными обедами.) Некоторые останавливались перед неподвижными фигурами у дороги — казалось, что все эти изголодавшиеся женщины и мужчины, дети и старики просто присели передохнуть, — пинали их ногами и, не дождавшись реакции, начинали их раздевать. Другие оттаскивали оголённые трупы в сторону, рубили топорами на части и складывали добычу в мешки. Проезжих крестьян никто ни о чём не просил — их как будто вообще не замечали. Повальная нужда и животный страх перед голодной смертью уничтожили всякую надежду на милосердие.
— Боже мой, боже мой, — повторял поражённый увиденным Иоганн, — такого варварства даже на фронте не было.
— Сволочи! Душегубы! Будь они прокляты! — ругался Фёдор.
* * *
Фёдор чихвостил большевиков. Он, как и прежде, много читал и не пропускал ни одной подвернувшейся газеты, которые в последнее время всё реже доставляла в посёлок почтовая служба. Недавно он познакомился с новым печатным органом, газетой «Горнист», ориентированной на читателей детского и подросткового возраста. И каково же было его смущение, когда он прочитал имя редактора: Трерин Генрих Готтлибович!
— Продался узурпаторам, — в своей обычной ультимативной форме, не допускающей возражений, подытожил Андрей.
— Не торопись с выводами, — вступился за старинного приятеля Иоганн. — Нам большевики полное самоуправление обещают, потому-то он к ним и примкнул.
— О полном самоуправлении не мечтай, дай бог образовать автономию, — поправил младшего средний брат. — Полное самоуправление — это отдельное государство, кто ж тебе это позволит.
Фёдор разложил малого формата газетёнку и принялся читать заметку о причинах тяжёлого положения на Нижней и Средней Волге, в которой на первое место ставились последствия Гражданской войны и плохой урожай 1920 года.
— Смотри, как брешет — ни слова о грабительской продразвёрстке! Урожай низкий, да, однако ничуть не хуже прежних «плохих». Раньше при подобных урожаях мы без всякой помощи извне обеспечивали себя продовольствием и зерном на грядущий посев, а недоимки погашали в следующие годы. Мне доподлинно известно, что выращенную нами в прошлом году пшеницу эшелонами на Запад отправляли — зачем? В газетах пишут: «Советы не несут ответственность по царским долгам», а сами что делают? Свой народ на голодную смерть обрекли!
— Со лжи начали — ложью править будут, — подвёл черту Андрей, — а ложь — это самая главная беда… Не будь лжи — не было бы и войны, не было бы и революции. Грабёж, воровство, разврат — всё со лжи начинается. «Не лги» — самый главный Христов завет, следуй ему — и все остальные заповеди сами собой исполнятся.
— Ну, брат, ты идеалист. Русский народ вороватый, ему правда не нужна. Россия — самое благодатное место для шарлатанов.
— Вот именно, — поддакнул отец, — они лгут, и мы лжём, вот так и живём. И наш Генрих пишет то, что ему велят. Ведь на свою продовольственную карточку ему не только жену и троих детей кормить надо, а ещё и стариков-родителей, да и эту, как там её…
* * *
Братья вернулись с выселков ни с чем. Сено вымели подчистую: «Хорошо хоть не сломали ничего, не сожгли, и на том спасибо».
— Корову придётся заколоть, — соскочив с телеги, объявил отцу Иоганн. — Слава богу, живыми вернулись.
— Да что там сено, — махнул рукой отец, — у нас Вильгельм Бош жену придушил и сам повесился. А мы-то думали, у него всё хорошо — по посёлку ведь такой справный ходил.
То, что послужило причиной трагедии в семье Бош, постигло многие семьи Поволжья: продотряды изъяли не излишки — они отобрали почти всё. Вилли относился к тому сорту селян, которых с детства учили говорить правду, но когда вопреки воспитанию им пришлось ответить на ложь ложью, они проявили потрясающее неумение приспособиться к ситуации. Боши (отец, мать и сын) переехали в Гларус с нагорной стороны в конце прошлого века. Занимались в основном ремеслом, выращивали табак на продажу и с удовольствием помогали земледельцам в уборочную страду. Их приусадебный участок, несмотря на резкое падение спроса на кисеты, табакерки и курительные трубки, которые изготовляли Боши, вполне мог обеспечить выращенной продукцией семью из семерых человек. Осенью, перед тем как в колонию нагрянули продотряды, Вилли соорудил в конце погреба двойную стенку и засыпал в образовавшееся пространство сорок вёдер картошки вперемешку со свёклой и морковью. Но не учёл, бедолага, что комиссары подобные «секреты» щелкают как орешки, что рыскают они не только в погребах, но и в хлеву, и в амбаре, и во всех хозяйственных постройках, и приусадебный участок, тщательно осматривая, обходят не по разу. Укрыть часть урожая смогли лишь те крестьяне-земледельцы, которым было не в диковину прятать часть выращенного урожая. Их тайники давно заросли высокой травой.
— И шо, у тэбэ такый малэнькый погребок? — высунув голову наружу, спросил красноармеец. — А ну подь сюды!
Ремесленника начали бить прямо в погребе, потом вытащили наружу и на глазах детей, жены и стариков-родителей продолжили садистскую забаву. На крик сбежались соседи. Позвали председателя Якова Шрайнера, который растерянно ходил среди озверевших красногвардейцев, моля их оставить потеху и пожалеть бедного отца семейства. В конце концов бойцам надоело слушать «главу» посёлка, они разбили лицо в кровь и ему, затем пнули под зад и отправили домой, к жене. Натешившись, оставили бесчувственное тело «вора» лежать на земле и принялись вытаскивать из избы провиант.
Позже Фёдор, осуждённый на вольное поселение в «места не столь отдалённые», рассказывал ссыльным собратьям об этом варварском злодеянии и заканчивал повествование необычным умозаключением, суть которого сводилась к следующему. Он говорил, что красноармейцев продотряда можно было разбить на три категории. Первая категория — люди совестливые или трусливые, которые по вечерам напивались вдрызг и, во хмелю шатаясь по посёлку, подобно Карлуше Триолу, пугали крестьян. Вторая — вечно существующая среди людей раса «живодёров». Их, с одной стороны, испокон веков казнят или изолируют от общества, а с другой — привлекают к делу. Таких истязателей включили и в состав продотрядов. Третья категория — суровые и беспощадные воины, чьё сознание как вирусом поражено некой идеей. Их вера в непоколебимость воздвигнутых ими идеалов безгранична. Во имя своей или навязанной им мечты они готовы пойти на всё. Первая и третья категории схожи между собой: одни одурманены алкоголем, другие — идеей. Их вождь Владимир Ильич Ленин осознал: «Религия — опиум народа». Тем самым он впервые указал на странное сходство между наркотическими ядами и беззаветным служением идеалам.
Через несколько дней избитый ремесленник оправился и снова, обвешанный своими изделиями, ходил по Гларусу и близлежащим деревням, выменивая их на продовольствие. Несколько раз со своим старшим сыном, которому едва исполнилось десять лет, уходил он пешком на рынок в Марксштадт и возвращался с несколькими вёдрами картошки, овса или пшеницы. Выменяв всё, что возможно, семья Бош затянула ремни потуже и принялась бережливо расходовать продукты. Экономия не замедлила сказаться на состоянии здоровья членов семьи — зимой один за другим ушли из жизни родители, а месяцем позже, из-за отсутствия медикаментов и недостаточного питания, умер их простуженный трёхгодовалый ребенок. С тех пор жена Лиза стала заговариваться, теряла иной раз рассудок, ходила по посёлку и рассказывала односельчанам страшные истории. Оказывается, её младшенький вовсе не умер, а его придушил отец, и в гробике лежит только голова ребёнка, а тело Вильгельм съел. Жаловалась Лиза и на то, что её муж постоянно куда-то уходит по ночам, а вернувшись, варит какие-то приторно-сладкие бульоны…
Услышав от пастора весть о том, что Советы в городе собирают детей-сирот для отправки на Кавказ, Вилли, усадив среднего, шестилетнего сына в санки, кинулся в начале марта в Марксштадт и слезами вымолил у организаторов позволения включить его ребёнка в состав детской группы. Вернувшись домой, отцу пришлось похоронить и старшего сынишку, Оскара — «настоящего помощника». Умер мальчик от сильного отравления. В село Шаффгаузен, для оказания помощи голодающим, подвезли с севера из Балакова маринованную бочковую селёдку и сахар. Раздавали на руки по пять селёдок и по полфунта сахара. Оскар с утра убежал в соседнее село, получил положенную помощь и на пути к дому, посыпая селёдку сахаром, съел одну рыбину. Как говорили в посёлке, «несовместимые продукты выработали в желудке яд, который поразил насмерть ослабленный организм мальчика».
После смерти Оскара Лиза потеряла рассудок окончательно. Она тайком от мужа убегала из дома и бродила по окрестностям, далеко уходя от посёлка. В последний раз Вилли нашёл свою жену, лежавшую, свернувшись калачиком, на скамье под «Старым Адамом», возле затянутого тонким льдом озера. Единственная живая и всё ещё могучая ветвь векового дуба тянулась ввысь; сухие ответвления, нависавшие над водой, были срезаны, а причудливо переплетённые, уродливые ветви противоположной, отмершей, серо-коричневой стороны зловеще указывали на неизбежную гибель всего живого.
Шли дни, а в доме осиротевшей супружеской четы не было никаких признаков жизни. Обеспокоенные соседи, собравшись вместе, осмелились войти к Бошам. Лизавета, бездыханная, лежала в кровати, а на верёвке, переброшенной через крюк, вбитый в потолок, висело тело Вильгельма.
Развёрстка — деление поровну. Но перед тем как приступить к дележу, необходимо учесть или собрать делимое в единую кучу. Представьте себе: перед вами стоит задача разделить поровну весь урожай выращенного в Российской империи картофеля, или молока, или мяса. Трудно себе представить, чтоб удалось — поровну. Вот и большевики в начале двадцатых не сумели. Замучили голодом неопределённое количество людей и решили шагнуть назад, чтобы потом сделать два шага вперёд. Шаг назад означал возврат к традиционному, прошедшему многовековое испытание, налогу — процентному или долевому отчислению от объёма выращенной или произведённой продукции. Таким образом, производитель получал относительную независимость от государства и был заинтересован производить как можно больше. «Продналог» — так назвали эту меру кремлёвские товарищи — и стал шагом назад. Но что означало «сделать два шага вперёд»? Первый, очевидно, подразумевал возврат к тотальному дележу «по справедливости», а вот что имела в виду «народная власть» относительно второго шага? Забегая вперёд, скажу — это означало перековку или уничтожение всех тех, кто был не согласен с первым шагом.
Выше я умышленно упомянул о неопределённом числе замученных голодом людей. Приведу пример, как маскировалась «причина смерти», засвидетельствованная комиссарами после посещения села Гларус. Летом 1921 года, после разгрома партизан повстанческих движений и сорванной продразверсткой посевной, большевистское правительство командировало в сёла немецких колонистов комиссию. Причины смерти членов семьи Бош были указаны разные: старики-родители — по старости, трёхгодовалый ребёнок — по болезни, старший сын Оскар — по болезни (отравление со смертельным исходом), жена Елизавета — жертва преступления, Вильгельм Бош — самоубийство (как следствие страха перед возмездием).
Комиссию возглавлял уже известный читателю Дмитрий Львович Сухотин, член РКП(б) с 7 марта 1919 года, активный участник организации борьбы против повстанческих банд Попова, Вакулина, Пятакова и прочих безоружных или плохо вооружённых формирований мятежных крестьян.
— Это по твоей вине, господин староста, поселковое руководство не сумело организовать взаимопомощь, — обвинял последнего старосту бывший поручик царской армии, примкнувший к красным в 1917 году, — это ты призывал крестьян к сопротивлению советскому правительству.
— У нас, товарищ, до сих пор голод свирепствует — вот и попробуйте организовать взаимопомощь… А к сопротивлению я никого не призывал — ложь это, чистое враньё…
Дмитрий Львович стукнул по столу кулаком:
— Молчать, кулацкая морда, сам-то не голодал небось, — и, выходя из-за стола, приказал стоящему у двери солдату: — В кутузку его, давай заводи бабу.
«Бабой» оказалась двадцатилетняя худая женщина, которую обвиняли в предательстве. Во время захвата колонии белыми она разгуливала с офицерами по посёлку и указывала дома членов поселкового совета.
— Они меня попросили, я им показала, а что из того? Они никого не убили.
— Да если б убили, ты бы здесь не сидела, я б тебя на месте пристрелил…
За нею последовали ещё несколько «участников сопротивления», а после них пригласили предпоследнего старосту — Александра Вагнера.
— А ты, старик, говорят, белым платочком наших врагов встречал…
— Нет, не встречал, только красных — красным платочком… Да вот он, — Александр вынул из кармана красную тряпочку, — она всегда со мной в левом кармане… А в правом у меня носовой платочек, он белый.
Старик достал скомканную тряпку из правого кармана и принялся её развёртывать, показывая свежее содержимое.
— Убери, старый осёл!
Новая роль Дмитрию Сухотину, потомку разорившегося в прошлом веке дворянина, далась легко. Умение повелевать толпой, снисходить к одним и ненавидеть других унаследовал он от отца. На полях Гражданской войны он презирал именитых офицеров Белой гвардии, лично судил их, расстреливал, чем заслужил доверие партийной верхушки. Сейчас он любил деревенскую бедноту и ненавидел зажиточных крестьян. В глубине души Сухотин наслаждался своим теперешним положением: он мог теперь, как прежде его предки-землевладельцы, вершить судьбы крестьян — казнить и миловать. С рекомендациями партии относительно «правосудия» справлялся он хорошо — допрашиваемые письменно признавались и раскаивались в содеянном преступлении.
Кутузкой служил уставленный скамейками большой зал сельского клуба. Здесь допрашиваемые должны были ночевать, а на следующее утро всё повторялось вновь: допрос, обвинения, оскорбления и, в «особо тяжёлых случаях», побои.
— Скажи мне, старик, почему поля ваши наполовину засеяны? — продолжил допрос Дмитрий. — Как вы могли такое допустить?
— Кто мы? — переспросил Александр Иванович. — Мы давно уже не власть, ваша власть теперь Яжа Шрайнер — с него и спрос.
— Ах, наша власть! Не твоя, стало быть! В кутузку его!
Судьба старика Александра Вагнера повисла на волоске, но его и многих других допрашиваемых спас неожиданно приехавший из Покровска член РКП(б), редактор газеты «Горнист» Генрих Готтлибович Трерин.
— Что за театр, Дмитрий Львович, ты здесь устроил? — с «присущей большевикам партийной принципиальностью» задал вопрос бывший однополчанин, — слухи собираешь, людей пугаешь… Ты бы лучше по домам прошёлся, с крестьянами поговорил…
Многое приходилось терпеть в своём новом положении бывшему поручику Сухотину, но это партийное «ты», да к тому же из уст бывшего унтер-офицера, вывело его из себя.
— Что ты мне тыкаешь?! — покраснев от нахлынувшего раздражения, возмутился комиссар. — Почему ты вмешиваешься в мои дела, товарищ Трерин?
— «Выкают» друг другу буржуи да дворяне, — многозначительно и вместе с тем насмешливо посмотрел на Сухотина Генрих, — это они «господа», а мы с тобой, партийцы, — товарищи. Разве товарищ товарища на «вы» зовёт? А дела у нас с тобой, товарищ Сухотин, общие; я по поручению исполкома Трудовой коммуны немцев Поволжья объезжаю луговую сторону и не только пишу отчёты, но и прилагаю к ним фотоснимки.
За окном клуба восторженная толпа детей вертелась вокруг раскладывающего треножник фотографа.
— Хочу и твою работу, Дмитрий Львович, заснять. Ты, говорят, третий день мужиков здесь держишь без воды и хлеба…
Члены партии, обвиняя друг друга во всевозможных уклонах вправо, влево, в оппортунизме, в излишней жестокости и так далее, наконец успокоились и перешли к конструктивному решению вопроса. Сошлись на том, что последнего старосту колонии, молодую женщину и двух подозреваемых бунтарей-партизан нужно отправить в Марксштадт на доследование, а всех остальных распустить по домам. Позже всех отправленных в город расстреляли, а в центр ушёл доклад о положении дел в Гларусе. В докладе говорилось о том, что в деревне вследствие организованного саботажа зимой — весной 1921 года была блокирована взаимопомощь и сорвана посевная. Доля умерших по причине голода крестьян, согласно отчёту, составила 4%...
Вечером Генрих зашел к Иоганну. В доме, который раньше принадлежал троюродному брату Петру (ныне здесь проживала семья из восьмерых человек), постепенно собралась большая часть вагнеровского клана. Всем хотелось выговориться и высказать уважаемому человеку всё, что накопилось, накипело. К серьёзному разговору по душам обе стороны двигались осторожно. Генрих поздравил армейского товарища с рождением четвёртого ребенка — сына Данила, одобрил решение братьев разделить свои хозяйства на две части (одна часть — Иоганн с семьёй и родители, вторая — семьи братьев Андрея и Фёдора). Потом гость обошёл весь дом, поздоровался с Амалией, пожал руку слепой бабушке Катарине, улыбнулся детям и уселся во главе стола — это почётное место указал ему сам хозяин дома. Старик Александр Иванович, живущий теперь под одной крышей с младшим сыном, поблагодарил Генриха за спасение жизни многих крестьян: «Приедь ты днём позже, пострелял бы нас палач, не задумываясь», осведомился об отце Генриха, Готтлибе: «Большой привет ему от всех нас» — и занял место рядом с членом партии большевиков.
— Na, wie denkst du, Heinrich, wohin fuehrt uns das alles noch? — открыл «собрание» старый крестьянин, устремив испытующий взгляд на представителя власти.
— Ну, что я могу сказать на этот счёт? — в том же тоне, с явным желанием обстоятельно объяснить крестьянам суть политики партии, приступил к ответу Генрих. — Терпенья надо набраться… Москва не сразу строилась. Партия признала недочёты и заменила продразвёрстку продналогом. Да, первый блин комом! Но путь к социализму ведёт через, как сказал товарищ Ленин, «общенародный учёт и контроль над производством и распределением продуктов», естественно, включая и сельхозпродукты. И никуда мы от этого не денемся…
Генрих обвёл глазами сидящих напротив мужиков и, обнаружив в их глазах горькую усмешку, задумался: «Не то хотят от меня услышать мои односельчане, не то… Они, очевидно, просят объяснить: почему, служа царю верой и правдой, они были преданы? Почему прежняя, простая форма общинного самоуправления заменена большевиками на глупую и совсем не советскую? Почему расстреливают тысячи крестьян за то, что они, спасая свои семьи от неминуемого голода, сопротивлялись продотрядовцам?»
— Почему ты в своей газетёнке, — ядовито скривив рот, прервал короткую паузу Андрей, — на первое место поставил неурожай и Гражданскую войну, а о поборах вообще не упомянул?
— Если бы не грабёж, в нашем селе никто бы с голоду не умер…
— А сколько людей из села ушли!
— Дома стоят пустые…
— У ремесленников продукты отобрали! Изъяли б их поделки и продавали себе на здоровье — вона, коса в магазине сто тыщ рублей стоит.
— Да кто сейчас покупает, все только меняют…
— Тихо! Расшумелись! Дайте ему хоть слово сказать, — прикрикнул Александр.
— Ну что мне сказать? Хаос! Нашей автономной области, нашей коммуне всего-то два года исполнилось. Не смогли мы чётко скоординировать продразвёрстку на нашей территории. Саратовские и самарские продотряды по старой привычке в нашу область захаживали, а у нас был свой план поставок, из центра. Но сейчас всё позади, сейчас о будущем надо подумать. У нас в Поволжье дожди размывают посевы, многие поля не засеяны. Как мы эту зиму переживём? Владимир Ильич создал денежный фонд голодающему Поволжью, партия предпринимает все усилия…
— Скоро не будет голодающего Поволжья, — перебил Фёдор. — Вот, я в тетрадку всё записал, — и, перевернув обложку, стал читать: — У нас по переписи прошлого года проживало две с половиной тысячи крестьян, а сейчас, через год, немногим более двух тысяч…
— Сосчитал, что ли? — удивлённо спросил Пётр.
— Зачем — сосчитал? Вычел умерших селян, покинувших деревню и казнённых. Умерли сто девяносто восемь, ушли из деревни двести сорок два и были расстреляны тридцать шесть человек. Неизвестно, дошли ли куда те, кто ушёл. Добрая половина полегла в пути — вот и получается: за один год триста пятьдесят пять человек померло. А что в этом году будет — только Богу известно.
— Вот и я говорю, — вздохнул с облегчением Генрих, — нам о зиме — весне подумать надо, о том, что нам необходимо сделать, чтобы люди этот год пережили, чтоб село не покидали. Какими ресурсами мы располагаем? Партия освободила от налога малоземельного крестьянина, а зажиточные после погашения задолженности должны проявить солидарность в отношении односельчан — только так мы переживём зиму.
Редактор газеты стал расписывать собравшимся чудотворный грядущий союз рабочих и крестьян: «Скоро выйдут на поля изготовленные на фабриках и заводах трактора — „железные кони“, а в благодарность за это крестьяне обеспечат город хлебом…» Он утверждал, что свободный труд пролетариев и крестьян без эксплуатации человека человеком более эффективен и в кратчайший срок выведет страну на передовые позиции по всем показателям: «И возгорится пролетарская революция во всём мире…» Чем дольше Генрих говорил, тем сильнее распалялся. Обращаться ко всем слушателям сидя стало затруднительно — и он встал и, поворачивая голову, попеременно наклоняясь то влево, то вправо, обращался, как ему казалось, к многомиллионному народу планеты. Поэт-писатель-публицист, как любил он себя называть, с недавнего времени обрёл свою веру. Он сердцем осознал правоту коммунистических идей и всё чаще не замечал вокруг себя стонущих, молящих о пощаде людей. Ему мерещились красивые, счастливые лица свободных людей на прекрасной обихоженной планете. «Абсолютная гармония свободного, производительного труда, с одной стороны, и потребления его результатов, с другой, — вот наша цель», — вдохновенно вещал Генрих.
— Какая ерунда! — оборвал захмелевшего от собственных речей оратора Андрей. — Слышать такое не могу! Кругом свирепствует Hungerpest , а он сказки нам рассказывает, — и, резким движением отставив в сторону стул, вышел во двор — покурить.
Крестьяне — народ трезвый, баснями их не накормишь. Им приходится много трудиться, и цену хлеба они знают. Из-за своего естественного уклада жизни сельчане менее агрессивны, чем жители городов, поэтому, несмотря на многочисленные жертвы, они всегда проигрывали борьбу за свои права.
— Почему «пролетарии всех стран, соединяйтесь», а где же крестьянство? — задал вопрос Фёдор.
— Ладно, на сегодня хватит, — не допустил продолжения дискуссии отец. — Давайте-ка все по домам. А ты, Генрих, с фотографом переночуешь у нас… Всё лучше, чем в казённых домах.
Многочисленные письма с мольбами о помощи, отправленные родственникам и друзьям в Америку, вызвали в среде российских немцев-эмигрантов волну сочувствия. Многие семьи Гларуса получали в течение всего периода с 1921 по 1923 год продовольственные пакеты с крупами, а в зимнее время — даже с копчёным салом. В мешочки с крупами американцы вкладывали доллары, но на каком-то этапе пересылки хитрость разоблачили, посылки стали вскрывать и пересыпать крупы в бумажные кульки. После пропажи денег в нескольких продовольственных пакетах владелец магазина «Wagner‘s finest Wurst & Schinken» Валентин Вагнер стал шпиговать двадцатидолларовыми купюрами собственноручно изготовленные окорока.
Но страшной зимой 1921–1922 года многие всё равно умирали от голода. Имели место случаи каннибализма. Люди снимались с насиженных мест. Крестьяне продавали своё имущество за бесценок, закалывали домашних животных, включая кошек и собак, и, обвешанные мешками с провиантом и одеждой, оставляли свои дома. Их путь лежал в Саратов, чтобы обеспечить себя необходимыми документами, потом в Санкт-Петербург и оттуда на корабле — в Америку, Канаду или Австралию. Некогда процветающее село с числом жителей немногим более двух с половиной тысяч ко дню смерти вождя «пролетарской» революции насчитывало всего лишь около тысячи шестисот душ.
Семья Александра Вагнера тоже неоднократно обсуждала тему эмиграции в Канаду.
«Nach Canada, nach Canada sollten wir auswandern », — пересказывал позже своим детям Давид Иванович Вагнер слова, часто слышанные им в разговорах взрослых.
— Только ставили они ударение по-другому: произносили не «Кана;да», а «Ка;нада». Nach Canada sollen wir auswandern…