ЧУДО
(триптих такой)
– 1 –
Во вторник шестнадцатого апреля на уроке японского разговорного пятиклассница 135-ой элитной гимназии с углубленными языками Ксюша Овчинникова, умница и отличница из образцовой семьи, в ответ на вопрос педагога: «Кури:нингу ва ицу дэкимасу ка?» – вежливо и серьёзно ответила:
- А тебе не похуй?
Был погожий весенний день. Из окна доносилось солнце, и над безукоризненно аккуратной причёской Ксюши Овчинниковой золотился янтарный нимб, а персиковое лицо её с бледно-розовым нежным румянцем выражало такую спокойную безмятежную чистоту, что учительница решила – послышалось.
- Фудзисан, га миэмасу ка? – спросила учительница.
На секунду Ксюша задумалась. Рассеянно тронула шёлковый пышный бант на косе. А затем отчётливо, с расстановкой, произнесла:
- X y й е г о з н а е т.
И посмотрела учительнице в глаза чистым преданным взором.
Учительница покраснела, остановила урок и повела Ксюшу к директору.
- Что случилось с тобой, дитя? – ласково обратился директор. – Ксюшенька, солнышко, что не так?
Он искренне обожал детей и был на их стороне, что бы ни случилось.
- З а в а л и e б а л о, баклан, – нежно проговорила девочка и застенчиво улыбнулась в пол, трепетно подрагивая густыми таинственными ресницами.
Педсовет принял меры. Единогласно признали, что на Ксюшу Овчинникову негативно влияет фонетика и семантика японского языка и её отвели на урок испанского. Затем на урок английского. На латынь и на географию. И на все другие уроки.
Но Ксюша Овчинникова продолжала.
- Это порча, – сказала математичка Антохина. – Нашу Ксюшеньку кто-то испортил.
- Но кто? Зачем?
Понеслись кривотолки и версии.
- Подождите, – сказала завуч. – Мы не можем употреблять слово «порча» в контексте нашей гимназии. Мы не какая-нибудь там обычная рядовая школа!
- Тогда – что?
- Может, вирус?
- Да, вирус, вирус! Прекрасное объяснение!
- Нет. Мы проконтролировали. Опросили всех. Ничего подобного.
- Может, просто – недоразумение?
- Не годится. Слишком по-дилетантски.
- Наваждение?
- Галлюцинация?
- Детский лепет?
- Авитаминоз?
- Наследственность?
- Бред! Вы имеете представление о предмете? Отставить молоть чепуху!
Педсовет замолчал и задумался.
Время шло.
- Может… чудо? – не очень уверенно предложил новенький, лишь неделю как принятый в элитарные, химик Злодейко. – Может, обыкновенное чудо?
Педсовет сомневался: химик был ещё слишком неопытен, чтобы знать.
- Да! – наконец утвердил директор. – Простое чудо!
Все воспряли и оживились, радостно передавая из уст в уста: чудо, чудо…
- Чудо более прочих инсинуаций уместно в рамках. Это модно. И стильно, и концептуально, – подытожила завуч. – Вперёд!
Вечером в школу за Ксюшей явились родители. Образцовые и показательные, как обычно.
- Тычозахуй? – произнесла Ксюша и стеснительно отстранилась, когда отец наклонился потянулся поцеловать её. – Отъебись, бля, больной ублюдок.
- Ксюша…? – оторопел отец, Овчинников Владислав Антонович. А мама, Овчинникова Елена Степановна, образцово сделала вид, что казуса не заметила, и как ни в чём ни бывало заулыбалась.
- А давайте в кафе-мороженое пойдём? Или в боулинг?
- Вот тупeсдень, – прокомментировала Ксюша. – Соси кеглю, овца небритая.
После того, как родители убедились, но не сумели ещё в полной мере принять и смириться, ведущий школьный охранник был командирован за скотчами – один скотч для родителей Ксюши Овчинниковой, другой, упаковочный, подешевле: заклеить Ксюшеньке рот.
Весь вечер в доме Овчинниковых царил кошмар.
– 2 –
На другой день в квартире Ползыкиных выкипали щи. Потому что Ползыкина-мама забыла их вовремя выключить, а у папы-Ползыкина воткнуты были наушники с ганзенроузес и он не слышал. Когда окаянный запах заставил Ползыкина-папу оторваться от виртуального флирта в сети и заинтересоваться кастрюлькой, на кухню явились дети – голодные близнецы-Ползыкины.
- Я сейчас, – сказал папа-Ползыкин и громко крикнул: – Ната-аааааш!..
Дальше он снова вывалился из реальности и очнулся уже за столом. За квадратным. В кругу семьи.
- Я не понял, – сердито промолвил папа-Ползыкин, оглядывая сервировку. – Наташ, ну что за дела, а? Им что, из одной тарелки есть? Посуда снова не вымыта?
- Ползыкин, убейся об стену, – равнодушно парировала жена-Ползыкина, одним глазом жадно вгрызаясь в котлету, другим поглощая с планшета новые фотографии этой выдры Ксюхи Корзинкиной, одноклассницы и заклятой преуспевающей жабы, чтоб у неё на жопе усы с бородою выросли.
- Наташ, ну будь человеком, – заныл Ползыкин-отец. – Я не успеваю. За мной сейчас на объект заедут. Ну вымой посуду, а?
- Сами вымоют, – отмахнулась Ползыкина-мать. – Не маленькие.
- Они разобьют, – внушительно предостерёг Ползыкин-отец. – Они много уже разбили.
- Господи, никакого покоя! – вкладывая всю душу и боль, простонала Ползыкина-мать и отправилась к мойке.
Ползыкин-отец хотел успокоиться и доесть обед, но в воздухе появилась какая-то непонятная пауза, угрожающая бедой.
- Ползыкин, ты всё нарочно, да? Ты нарочно?!
В Ползыкина полетели воронка, ступка и полотенце.
- Наташ, ты чего? Чего ты? – воскликнул он.
- А того! А того! Всё вымыто! И тарелки стоят у всех! Ты, Ползыкин, придурок! И скандалист!
Ползыкин-отец осмотрелся подробнее.
- Наташ, попустись. Не хватает тарелок. Сама посмотри.
- Ну?
Ползыкина-мать посмотрела.
- У каждого – по тарелке. Ты чего, Ползыкин? Ты… Ты в порядке?
- В порядке я! Я – в порядке!! – заорал Ползыкин-отец, раскручивая на пальце провода от огромных наушников, чтобы в воздухе создавался свист. – Я в порядке! А дети мои – отнюдь! Где ещё две тарелки, ты, нерадивая мать? Ответь!
- Вот они! Вот твои две тарелки! Вот! – Ползыкина-мать схватила тарелки у близнецов и трагически затрясла ими перед носом Ползыкина-папы.
- А ещё две? – Ползыкин-папа повысил тон, прозвучав визгловато, но праведно.
- Какие ещё две? Какие ещё, кретин? По тарелке на каждого! Двое детей – две тарелки! Чего ещё тебе надо, злодей?! Кровопивец, пиявец, скот!
- Ага-а! – злорадно воскликнул Ползыкин-отец, будто выловил безразмерную рыбу. – Ага! Вот ты и попалась, любимая! Вот ты и спалилась теперь! Я всегда это подозревал! Я всегда…
Ползыкина-мать, совершив обходной маневр, зашла с тылу и сунула ему в рот кусок вчерашнего пирога, подвернувшийся под руку. Пока Ползыкин-отец давился и кашлял, прожёвывая, его пыл поугас и он почти успокоился. После этого их диалог превратился в цивилизованный.
- Я всегда знал, что ты недооцениваешь количество наших детей, – с болью в голосе произнёс Ползыкин-отец и сглотнул последние крошки.
- О чём это ты, Ползыкин? – насторожилась Ползыкина-мать: ей стало казаться, что это уже не шутки.
- Ты не хочешь принять очевидного. Ты прячешься от истины и закрываешь глаза на правду.
- Продолжай, – поощрила Ползыкина-мать, устраиваясь поудобнее.
- Возможно, тебе до сих пор тяжело и больно это принять, но ты должна.
- Ну.
- Ты всегда отрицала это, но дальше так жить нельзя.
- ?
- Пойми, что из-за тебя, из-за этих твоих глупых комплексов пострадают дети. Ты искорёжишь им психику. Они вырастут и отомстят. Я в кино видел.
- ?
Ползыкин-отец сделал длинную паузу и внушительно поглядел на Ползыкину-мать.
- Ну давай. Продолжай. Придурок.
- Я не опущусь до тебя. Не отвечу. Это не главное.
- Угу, – кивнула Ползыкина. – Ты давай уже, это, рожай уже. Демагог.
- У нас четыре ребёнка! Четыре, Наташа! Не два! Не два! А – четыре!! – Ползыкин снова орал, но на этот раз жена его не купилась.
- Ползыкин, ты правда с ума сошёл.
- Их – четыре! Четыре! А ты… А ты…
Ползыкин упал на стул и закрыл руками лицо.
- Ползыкин. У нас – близнецы. Один мальчик и одна девочка. Таша и Тоша, – осторожно проговорила Ползыкина-мать, не спуская глаз с затаившегося, но опасного в глубине своей мужа.
- У нас – две пары близнецов, Наташа, – заговорил Ползыкин-отец глухо, будто через подушку. – Две пары. И пора тебе это принять наконец. Крепись. Два мальчика и две девочки. Мальчики – Толик и Лёша. Девочки – Таня и Даша. Раскрой глаза. Милая. Ты не должна больше прятаться и скрывать от себя очевидное…
- Дети, встаньте из-за стола! – перебила немножечко нервно Ползыкина-мать. – Отойдите к стене. Постройтесь.
Дети вышли из-за стола и построились.
- А теперь отвечайте, сколько вас? Отвечайте, как вас зовут?
Дети ответили. И Ползыкина-мать услышала, что их двое – Таша и Тоша, а Ползыкин-отец услышал, что – четверо: Таня, Даша, Толик и Лёша.
- Ну вот, – в унисон удовлетворённо сказали муж и жена Ползыкины. – Ну вот видишь…
Затем проверяли шкафы, спальни, обувь, одежду, технику, содержимое сумок, карманов и – дневники. У Ползыкина-папы всегда выходило четыре, у мамы – два. И никто никому не мог доказать обратного. Помириться на этой почве супруги Ползыкины тоже никак не могли и уснули порознь, уверенные в своей правоте и неправоте другого.
– 3 –
А с утра в доме престарелых имени Алоиса Альцгеймера началась приятная суета. Ожидали спасителей. Спасители приходили раз в два месяца по четвергам и забирали с собой одного из них – навсегда, в просторный уютный дом с подушками, пальмами и бассейном, с беззвучной прислугой и ласковыми сиделками: забирали в рай. Поэтому все из кожи вон лезли, стремясь превзойти других, и ёрзали из последних средств. Прихорашивались, душились, сооружали немыслимые костюмы из куцего прежнего барахла, ухитрялись даже помыться в нормальной ванне с горячей водой и не выбитыми окошками, если хватало средств подкупить сестёр - настоящих фашисток, если уж говорить по-правде. Четверги эти были им тоже на руку – после каждого четверга обитателей становилось на два или три человека меньше: не всякий мог пережить крах последних своих надежд. Сердца просто не выдерживали и всё тут.
Вот и в этот четверг всё охвачено было предчувствием – всё шуршало, мелькало и шевелилось, и плевать – плевать, что потом. А Капитолина Семёновна не участвовала. В прежние четверги уже пробовала, и всё зря, только надорвалась – иссякла. Не стало сил. Последние дни она не вставала с постели, не ела – копила крохи себя. Дольше медлить было нельзя: четверг – замечательный день, как раз подходящий.
Она прислушалась и ждала. Стихли звуки и голоса, шаркающие шаги постепенно переместились вниз – в приёмное отделение, где герани в горшках и почти нет зловонного запаха – запаха старости и маразма, лекарств, засохшей мочи, хлорки, незнамо чего ещё. Мерзость. Гадость. Она так и не смогла привыкнуть к этому – столько лет.
Теперь возвратятся не скоро – на целый день. Смотрины, танцы, концерт, показательные номера, викторина, обед, оглашение победителя…
Капитолина Семёновна добралась до стены. Вцепилась в трубу отопления – голова закружилась, – отдёрнула руку: вдруг показалось, что – раскалённая, как бывало тогда, в тыща… тыща каком году… ещё там, в квартире у Павлика… а потом он женился… женился…
Показалось. Труба еле тёплая. Можно долго держаться, долго.
Долго нельзя. Придут.
Шаг, и – чуть не упала.
Нельзя.
Осторожно сползла. Посидела на грязном полу. Открывала глаза и видела тараканов. Живучие. Столько лет – всё одни и те же, знакомые все.
Ну, с Богом.
Поползла к батарее. Так ей казалось, что – поползла. Черепахой горбатой, улиткой – едва-едва.
Через час или два добралась. Отдохнула. Взглянула назад – был след. Но об этом лучше не думать. Плевать. Придут уберут, куда денутся.
Пошарила за батареей. Высунула платочек и свёрток. В платочке – таблетки сильные. В свёртке – скальпель, верёвочка и обмылок, истёртый уже – заранее позаботилась, наточила верёвку, натёрла – тогда ещё, когда…
Первым делом – таблетки.
Сразу горсть проглотила, прислушалась к ощущениям: ничего.
А потом вдруг и силы пришли, как нарочно, и бодрость лихая – страшная, молодая.
Капитолина Семёновна поднялась, прошла через комнату в угол, к заплёванной тухлой раковине. Напилась ржавой воды. Постояла, послушала с удовольствием, как родятся новые силы.
Затем закрепила верёвку на толстом добротном крюке от дореволюционной люстры, встала на табуретку, набросила петлю на шею как воротник – то дивное комиссионное меховое чьё-то манто, что в витрине тогда рассматривала, давно, ещё Павлика не было, не родился…
Прежде чем толкнуть табуретку, руки взрезала скальпелем – много, чтобы наверняка, – и успела ещё удивиться, что крови так мало, и даже забеспокоилась, что в ней крови нету уже – вся закончилась, и не выйдет теперь ничего…
Вышло.
Поздно вечером дряхлые полумёртвые старики поползли по лестнице вверх, зашуршали, зашелестели. Вернулся запах. Были слёзы, упрёки, вздорные обвинения, даже драки. Не все смогли пережить.
И никто не заметил маленькую глазастую девочку в белой шубке. Она долго сидела на кровати Капитолины Семёновны и ждала, но не дождалась, и пошла искать выход отсюда – куда-нибудь. Снова жить.
P.S.
В тот же день образцовые показательные родители Ксюши Овчинниковой не выдержали и сдали дочь в образцовую показательную колонию для малолетних. У них даже ни слезинки не выкатилось при этом, хоть они и старались произвести хорошее впечатление на холёных татуированных надзирателей.
Семья Ползыкиных в это время только и делала, что распадалась на две неравные части. Одну из них создавал Ползыкин-отец и четверо его детей, другую – Ползыкина-мать и двое. К единому мнению насчёт детей прийти им не удавалось.
P.P.S.
Cупруги Овчинниковы гуляли по парку и собирали фигурные веточки для поделок. Они взяли отпуски за свой счёт, чтобы восстановиться и правильно пережить ситуацию. Вдруг Овчинников-папа увидел какую-то маленькую одинокую девочку в белой шубке. Она собиралась сесть на скамейку, которую только что красили в бурый цвет и ушли, позабыв прикрепить табличку про осторожно-окрашено. Папа бросился к девочке и подхватил её в самый последний миг. Оказалось, девочка сирота, ей пять лет и она потерялась, а зовут её Капитолина Семёновна. Овчинниковы всё поняли и отдались судьбе. Терять им было нечего.
- Ты разрешишь нам теперь называть тебя Ксюшенька? – от волнения запинаясь, спросила мама-Овчинникова.
Девочка интеллигентно кивнула.
- А с колонией мы всё уладим. На-всег-да, – прошептал Овчинников-папа на ухо жене, и мама-Овчинникова благодарно поцеловала его в уста, запечатывая их на будущее.
...