Все события и персонажи в тексте являются вымышленными. Любое совпадение с реальностью носит исключительно случайный характер.
Глубокой осенью 1989-го автор этих строк ощутил позыв отправиться на очередной шахматный выезд. Удачно подвернулся популярный в те годы турнир в Восточном Берлине. Стенку, кстати, тогда еще не порушили.
Выехали мы на поезде Ленинград – Берлин сплоченной группой в шесть человек. Молодежь – будущие гроссмейстеры Епишев и Новиков – расположилась в соседнем купе, а в нашем, по заранее намеченному плану, поселились Дима Гуревич – без пяти минут американец, Марк Любшин, который уже всерьез собирался на ПМЖ в Израиль, и Вадим Сокольский – любивший тогда две основные вещи: жить в цирковом общежитии и спать в поезде на верхней полке. Нижнюю оккупировал я, бывший шестым в компании, но отнюдь не шестеркой.
Чтобы не было скучно, запаслись мы огненной водой в громадных количествах и, едва поезд отошел от перрона, начали с Марком потреблять. Дима Гуревич какой то мутный оказался – обещал присоединиться, но так все и спустил в обещания. Все больше по поезду шастал, повесив на Любшина и меня всю черновую работу. А сверху, со своей полки, взирал на нас, тяжело вздыхая, Вадик Сокольский.
Но мы справились, хотя одну литровую бутылку я все же припрятал.
В Берлине поселились в трехместных благоустроенных номерах, зарегистрировались в турнире и на другой день начались показательные выступления.
Коллизий шахматных я, увы, уже почти не помню, но о бытовых память кой-чего еще хранит. Попросил меня один друг фен из Германии для своей девушки привезти. Присмотрел я один за сто тридцать марок ГДР, но покупать не торопился, и правильно сделал. Пришел ко мне вскоре Марк Любшин (он с молодежью поселился) и сообщил, что Епишев купил себе подобный фен, чтобы тело свое большое мускулистое после душа сушить. Но тело оказалось слишком немаленькое и, короче, Епишев за сто десять марок фен готов продать. «Куплю, если он нам с тобой еще и пиво поставит» - ответил я. Через минуту сделка состоялась.
Гуревич по-прежнему где-то там ошивался, а Вадик Сокольский приник к радиоприемнику и, умиленно потирая руки, приговаривал: «Ах, Сева Новгородцев!». Ну, и другим подобного рода деятелям с «Радио Свобода» дифирамбы пел.
Порой Вадим отлучался, дабы посидеть в берлинских кафе и проникнуться ароматом европейской жизни. Однажды пришел какой-то взъерошенный и возбужденно зашептал:
- Понимаешь, Саша, сижу я, значит, в приличном кафе, никого не трогаю, а, можно сказать, наслаждаюсь минутами бытия, как вдруг входит туда этот деятель из Риги Фридман и, завидев меня, такое говорит...
- А чего сказал-то?
- А пойдем, говорит, Вадим, отсюда поскорее. Чего, говорит, ты среди этих немецких свиней забыл? Он мне, понимаешь, всю душу обгадил, паразит.
Жаль мне было, конечно, тонкую Вадикову душу, но по мою каждый вечер приходил Марк Любшин и канючил, что плохо себя чувствует и ему нужно немного выпить, намекая на заветную бутылку. Я продолжал стойко держать оборону.
Наступил последний тур. Мне, имевшему семь очков, предстояло играть белыми с тринадцатилетней девочкой Юдиткой. Той самой, в общем. Ходила она тогда всюду с мамой. Приличный приз обещала только победа.
Я вообще-то стараюсь всю жизнь быть за доской хладнокровным. Партию толком не помню, но увидев перед собой маленькую девочку, сидящую на стуле на коленках, неведомая сила потащила мои фигуры на абордаж. Из этой затеи ничего не вышло и последующие ходов тридцать я отбивался, хотя и находчиво, а на сороковом нанес остроумный контрудар. Получил выиграно, но из-за усталости и духоты в зале через пару ходов допустил жертву слона, после которой ничья у Юдит была в кармане. Ничью я имел тоже, но после изучения результатов закончившихся партий стало ясно, что дележ очка устроить меня не может; в итоге я „перегнул палку” и проиграл.
Первое место в турнире занял в то время военнослужащий ГСВГ Рустем Зурабов, который служил не по популярному в тех краях принципу „год служишь – второй гуляешь” а в свободное время старательно зубрил немецкий язык и даже старался почитывать местных классиков. Впоследствии он ухитрился осесть вместе с семьей в Германии, но это уже отдельная история. Из нашей группы никто не вошел даже в пятерку. Любшин по ходу дистанции «развалился» и на последний тур вообще не явился.
Провизией на обратный путь мы заранее не запаслись. Была надежда, что на вокзале Остбанхоф аборигенши - официантки на вынос из кафе что-нибудь продадут, да так вся и вышла.
Не без приключений сели мы в поезд. Марк, за то, что я ту самую бутылку на обратный путь сохранил, очень трепетно на первых порах ко мне относился. Он еще пару бутылок какого-то ликера прикупил и печеньица сладкого. А Толя Евсеев, за то, что Любшин для него три магнитофона в Питер вез, дал нам баночку меда.
И вот мы этой дрянью – печеньицем с медом – до самого Гродно водку закусывали. А сверху взирал на нас словно Саваоф и тяжело при этом вздыхал все тот же Вадим Сокольский.
Забыл сказать, что Фридман по каким-то своим бизнес-гешефтам в Варшаве сошел, а жена его дальше до Даугавпилса поехала.
В Гродно прицепили вагон-ресторан, я резво туда подался и съел, словно голодный волк, пару порций цыпленка Табака. Потом вернулся и проспал до самого утра как праведник.
Утром, когда сели мы с Марком чайку попить, заглянул в наше купе жизнерадостный Максим Новиков.
- А скажи мне, отрок, что я делал вчера поздно вечером? - сурово спросил Максима Любшин.
- Вы, дяденька, отправились в купе к жене Фридмана, а потом раздался грохот, звон стекла и вы оттуда вышли.
Марк густо покраснел.
Спустя года полтора, на турнире в Дебрецене, ко мне подошла Юдит, вежливо поздоровалась и сказала, что отлично помнит нашу берлинскую партию, и что именно после неё она поверила в себя. Кроме того, она мне вручила от своих спонсоров приглашение с полностью оплаченным пансионом на серию турниров следующего, девяносто второго года, участие в которых позволило мне держаться в материальном плане на плаву в то нелегкое время.
Фридман почти сразу после той знаменательной поездки в Берлин поменял Ригу на Торонто, Дима Гуревич уехал в Америку, Марк Любшин – как и обещал, в Израиль, а Епишев, хоть и держался в „альма-матер” еще два года, вскоре после августовского путча отбыл в Бельгию.
Нам же с Вадиком Сокольским и дома хорошо живется.