Сагит Фаизов
Переписка Ивана Грозного с псевдоКурбским*
Устоявшееся в литературе мнение о переписке российского царя с князем Курбским является заблуждением не одного поколения историков и филологов [1]. Оно было обусловлено, с одной стороны, невнимательностью исследователей в восприятии очевидных несуразиц (если бы автором посланий кн. Курбского был действительно Курбский) в поверхностном слое текста «князя», который до сих пор и считался текстом, и, с другой стороны, трудной доступностью символико-энигматического слоя текста, в котором спрятан целый массив инвектив, угроз и деклараций, направленных против Ивана Грозного, но которые трудно приписать военачальнику и князю, потомку святого Рюрика Ростиславича. Вербальные несуразицы и числовые формулы, за которыми скрыты инвективы, угрозы и декларации, в большом числе представлены и в посланиях Грозного.
Очевидных несуразиц в текстах «кн. Курбского», на мой взгляд, две. Ключевая вписана «Курбским» в текст третьего послания в словах: «И к тому молю ти ся: не дерзай уже писати до чюжих слуг, паче же иде же умеют отписати, яко некоторый мудрый рече: Возглаголеши хотяще, да услышиши не хотяще, сиречь ответ на твое послание» [2]. Если слова «и к тому молю ти ся: не дерзай уже писати до чюжих слуг» писал кн. Курбский, то получается, что инициатор переписки, пишущий уже третье послание царю, забыв о предыстории последних писем, с непостоянством бывалой капризницы осуждает августейшего адресата за обмен письмами [3]. Но в субконструкции «иде же умеют отписати» подлинный автор писем решительно и откровенно отодвигает мнимого корреспондента царя на задний план и указывает на коллективную природу рождения посланий псевдоКурбского. И, наконец, изречение «некоего мудреца» «возглаголеши хотяще, да услышеши не хотяще» и номинирующая дефиниция «сиречь ответ на твое послание», относящаяся только к изречению «мудреца», а не ко всему письму, находятся в подчеркнутой связи с изречением и указывают на особую важность и особую новизну внешне нелепого предложения псевдоКурбского «не дерзай уже писати до чюжих слуг» [4].
В связи с предположением о коллективном авторе писем князя (с его участием в качестве невольного консультанта группы) становится понятным замечание Ст. Батория, адресованное царю в 1580 г., о «листах», которые царь хвастливо писал «до нас и до князя Курпского… с великою попудливостью» [5].
Вторая несуразица по времени написания является первой и включена в первое послание «Курбского» в том месте, где он, припоминая свои лишения, перенесенные в связи со службой на воинском поприще, пеняет царю, что из-за длительных отлучек из дому «жены моея не познавах» (в другой редакции «мало познавах») [6]. Мог ли человек, только что покинувший отчизну из-за угрозы своей жизни, исходившей от тирана,, и расставшийся навсегда со своей семьей, испытанный воин и военачальник написать подобную жалобу виновнику своего тяжелейшего жизненного выбора, человеку, который к 1564 г. был уже глубоко испорчен в своих интимных пристрастиях? Маловероятно. Немыслимая жалоба «Курбского», похоже, была сигналом польско-литовской стороны, маркирующим подложность письма. Этот сигнал Грозный должен был распознать. Не распознанный, он должен был сработать в качестве унизительного для царя дополнительного репрессивного фактора, когда он услышит то, что «не хотяща».
Из многочисленных примет коллективного авторства польско-литовской стороны, заключенных в энигматическом пласте писем, приведу примеры нескольких грубых выпадов, которые отчасти были инициированы самой польско-литовской стороной, а отчасти являются контррепликами псевдоКурбского на инвективы и неприличия, прописанные царем в энигматическом пласте его посланий и (или) в завуалированной форме закрепленные на региональных эмблемах Большой государственной печати. Князь Курбский, полагаю, веди он переписку в приватном статусе, воздержался бы от грубых выпадов в адрес царя в первом послании и от скабрезных ответов на скабрезности царя, перемежая, в подражание царю, проповедь христианской морали и этики, цитаты из Библии и богословской литературы с охальными шуточками и угрозами. Но для небольшой группы литераторов, созданной для проведения психорепрессивных атак на психически больного русского царя и работавшей, по всей вероятности, в контакте с польско-литовской разведкой и иезуитским орденом[7], диалог такого рода естественен, хотя и крайне циничен.
Первый выпад псевдоКурбского против царя дан в полуэнигматической форме, доступен распознаванию без подсказки (ключа), сопровождающей энигматические фрагменты текстов царя и псевдоКурбского во многих других случаях. Он заключен в цитате из Второзакония, завершающей текст первого послания: «Моавитин и аммонитин, и вы****ок до десяти родов во церковь Божию не входят» (XXIII, 2-3) [8].Предположение об отнесении смысла цитаты, связанного со словом «вы****ок», к царю высказал в свое время В.Б. Кобрин [9]. Думаю, адресат инвективы в самом послании указан отчетливо. Цитата примыкает к пространно изложенному рассуждению об Антихристе «от блуда зачатом», ежедневно шепчущем «во уши ложная царю и льет кровь кристьянскую, яко воду», чьим «потаковником» является царь. Признак «льет кровь кристьянскую, яко воду» может быть отнесен только к царю (кто, кроме него, в деспотическом государстве мог это делать?). Неотделимость царя от «потаковника» подсказывается энергичным сопряжением двух ипостасей царя в начале письма: «Царя, от Бога препрославленного, паче же во православии пресветлу явившуся» и «сопротивного [Богу], совесть прокаженну имуще». «Сопротивный» царь обличается в пролитии христианской крови, а казненные им христиане «у престола Господня стояще, отомщения… просят» [10]. Позже, в третьем послании «Курбский» прямо укажет на существование в душе и теле царя двух ипостасей: «И покори, и поработи зверскую часть Божию образу и подобию: все бо от века так спасаютца, покоряющее хуждшее лутчему» [11].
Понял ли царь Иван Грозный, кому было адресовано словечко «вы****ок»? Прямого ответа на этот вопрос во встречном послании царя нет, хотя намеки, сопровождающие инвективу, как видим, были достаточно прозрачными. Царь предпочел не заметить болезненный для него выпад, но «собаки», которых он «повесил» на Курбского в первом послании и скабрезный энигматический укол, спрятанный в заключительном протоколе первого послания (см. об этом ниже) дают основание полагать, что выпад на самом деле был замечен. Провокация литературных агентов короля Сигизмунда II, таким образом, поразила тогда сразу две цели: от царя был получен ответ, который он не должен был посылать по двум основаниям (подданному другого сюзерена и вследствие оскорбительного характера полученного им письма); жаждущий реванша за оскорбление глава российского государства ответил «чужому слуге» прямыми и закамуфлированными оскорблениями и, мало того, позже ввел в дипломатическую практику Большую государственную печать, одна из эмблем которой носила беспрецедентно скабрезный характер. И то, и другое, по меньшей мере, компрометировало Ивана Грозного как главу государства и «православного, истиннаго християнского» [12] самодержца.
Ввязавшись в переписку с коллективным автором-мистификатором, Грозный оказался в плену долгосрочных энигматических ловушек различной степени сложности. Одна из ловушек первого письма (с женой, оставшейся «не познавахом») была отмечена выше. Другая ловушка (она же грубый выпад – контрреплика) была инспирирована таким образом, чтобы получатель не смог ее распознать до тех пор, пока отправитель сам не решит ее обозначить. Маячки-приманки этой ловушки были спрятаны в словах обращения «царю» и «о царю» первого послания, например, в формуле: «Почто, царю, силных во Израиле побил еси…» [13]. Вторая часть этой ловушки была заявлена коллективным автором во втором письме «Курбского», и поэтому энигматический смысл обращения «царю» уместно охарактеризовать при рассмотрении инвектив второго письма.
В этом письме, помимо ясно читаемого намека на коллективного адресанта – в словах о посылке «звягливых» посланий «в чюждую землю, иде же некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских ученые» [14] – «Курбский» адресовал царю несколько замаскированных в той или иной степени издевок. Обращение к царю за утешением «мужа в беде его», то есть будто бы самого князя, на самом деле является ернической насмешкой над царем, действительно нуждавшимся в утешении после потерь Полоцка и ливонских городов. (Отнесение времени написания второго послания к 1564 г., после чего письмо якобы не удавалось передать в Московию – «адову твердыню», - заявленное «Курбским» в третьем послании, заведомо нарочитое). Однако ложная датировка второго письма позволила его авторам придать некоторую правдоподобность обращению «Курбского» к царю за утешением: в 1564 г. воспоминания подлинного Курбского о родине и семье были еще свежими, а участие в войне на стороне бывшего противника было еще впереди. Мольба об утешении, тем не менее, не могла (и не должна была) быть убедительной: ведь «Курбский» только что (1564 г.) аттестовал оппонента «в…ком».
После обращения-мольбы «неповинного мужа» (псевдоКурбский о себе) неожиданно следует фраза, более приличествующая затасканной кокетке, нежели воину и военачальнику: «И уже не разумею, чего у нас хощеши». Далее группа авторов представила две словесные конструкции, в первой из которых скабрезная энигматика построена на игре слов и особенной синтаксической структуре предложения, а во второй – на использовании принципа обратного написания и чтения слов (ретроскрипции) с привлечением татарской лексики. Первая конструкция: «Уже не токмо единоплемянных княжат, влекомых от роду великого Владимера, различными смертми поморил еси, и движимые стяжания и недвижимые, чего еще был дед твой и отец не разграбил, но и последних срачиц, могу рещи со дерзновением, по евангельскому словеси, твоему прегордому и царскому величеству не возбранихом» [15]. Предлагавшееся Я.С. Лурье понимание этого текста как упрека в убийстве и разорении княжат царствующим домом может быть принято с одной принципиальной поправкой: упрек обрывается на словах «дед твой и отец не разграбил». С формально-грамматической точки зрения «движимые стяжания и недвижимые», которые не были разграблены отцом и дедом являются дополнением (объектом действия) «не возбранихом». Но «не возбранихом» в данном случае следует переводить как «не запретил(и)» - в силу того, что другой возможный перевод «не воспрепятствовал(и)» требует иного падежа от «стяжаний» . Если «движимые стяжания и недвижимые» находятся в прямой смысловой связке с «не возбранихом», то получается, что некто не запретил царю «стяжания» (но не разграбление их), которые дед и отец Ивана IV не успели разграбить, и об этом нужно говорить «со дерзновением». С формально-логической точки зрения псевдоКурбский написал бессмыслицу: некто не запретил царю собственность, не запрещенное действие относительно собственности не обозначено, не указан и тот, кто не запретил. Можно привнести кое-какую логику в текст добавлением лишнего глагола и зависимым от такого добавления передачей смысла «не возбранихом» через «не воспрепятствовали», как сделал, например, О.В. Творогов [16], но такой подход не отвечает требованию аутентичности в передаче текстов. Таким образом, «богатство» княжат находится в неопределенной связи с «не возбранихом». Между тем в тексте есть объект, который находится в ясно выраженной связи с глаголом, завершающим конструкцию, это «последние срачицы»: «но и последних срачиц… не возбранихом». Все предложение-конструкция построено таким образом, чтобы связь между ключевым глаголом и «богатством» княжат в силу своей бессмысленности находилась в контрастном сопряжении со второй формально-логической связкой; не менее важно то, что словосочетание «но и последних срачиц» находится в антитезе к «единоплемянным княжатам», а не к их «богатству»: «Уже не токмо единоплемянных княжат… поморил еси… но и последниц срачиц… не возбранихом». В одном ряду находятся, как видим, два действия: поморил и «не возбранихом». И, соответственно, в одном же ряду указаны два объекта действия: княжата и «последние срачицы». Допустим, что под «срачицами» подразумеваются рубахи (как в переводе О.В. Творогова). Приведенная выше субконструкция будет выглядеть следующим образом: «Уже не только единоплеменных княжат… поморил… но и последних рубах не запретил», - что является бессмыслицей. Смысл здесь появляется только при допущении, что под «срачицами» подразумеваются вовсе не рубахи. Для понимания этого смысла перевод слова «срачицы» не обязателен: «Уже не только единоплеменных княжат… поморил… но и последних срачиц не запретил». В этом единственно возможном варианте чтения становится понятным, что не запретил и кто не запретил (адресат послания – самому себе), а фраза «и уже не разумею, чего уже у нас хощеши» перестает быть чужеродным и непонятным предуведомлением к рассмотренной конструкции. Получает свое объяснение и неуместное с точки зрения обычной логики вторичное использование слова «уже» в зачинной фразе, это случай энигматического сопряжения псевдоомонимов: при чтении второго «уже» ударение следует перенести на первый слог.
Вторая конструкция: «А хотех на кождое слово твое отписати, о царю, и мог бы избраннее, понеже за благодатию Христа моего и язык маю аттически по силе моей наказан, аще уже и во старости моей зде приучихся сему, но удержах руку с тростию сего ради» [17]. Индикатором наличия здесь энигматического пласта и ключом к его расшифровке является логически неуместный оборот «по силе моей наказан» (как можно быть наказанным по силе?), оттененный лишним союзом «и» после третьего в относительно небольшой части текста слова «уже». Словом-ключом к расшифровке здесь является «наказан», которое следует читать «на Казан» (в татарском языке именование г. Казани пишется и произносится как «Казан») и которое указывает на наличие в тексте включений татарской лексики. Одно из них – язык «аттически», которое вызывало недоумение комментаторов. В.Б. Кобрин в своем комментарии ссылается на мнение Ю.Д. Рыкова, полагавшего, что здесь речь идет о латинском языке [18]. Намек здесь на античный (латинский или греческий) язык, действительно, есть, но что мешало «Курбскому» указать латинский язык, которым к старости действительный Курбский, возможно, овладел? Витиеватость изъяснений коллективного автора объясняется, тем, что основная предлагаемая им идентификация «аттического» языка связана с Казанью и татарским языком. В этом дискурсе «аттический» язык – лошадиный («ат» татарского языка – лошадь или конь). Носителем «лошадиного» языка подразумевается Иван Грозный, коллективный «Курбский» здесь, как и во многих других случаях, прибегает к приему рокировки автора и читателя (пересмешничанию), который был использован Иваном Грозным в заключительном протоколе первого послания (см. об этом ниже). Какой в действительности язык Грозного псевдоКурбский аттестует «лошадиным»? Аттестация, на мой взгляд, адресована не столько языку, сколько смешению алфавитов: греческого, латинского (античных) и арабо-татарского, - при помощи которых Иван Грозный составил многоемкую буквенно-лексическую архитектурную композицию в царском дворе Александровой слободы с изображением букв «альфа», «омега», «зет» и тугры, включавшей в себя буквы «алиф», «ра» и «та» [19].
Осведомленность коллективного автора относительно полного варианта александровской композиции, получившего отражение на рисунке художника из свиты датского посла Я. Ульфельдта (1578 г.) и чрезвычайная фактографическая близость замечания датского посла о 6 ливонских женах «татарского цезаря» из записок посла [20] к фразе о 5-6 женах «властелей» Грозного в Ливонии с примечанием «глаголют» в третьем письме псевдоКурбского [21] позволяют предполагать существование связи Я. Ульфельдта с польско-литовской разведкой, неудача посольства Я. Ульфельдта, ставшая причиной его отставки [22], также отвечала интересам Речи Посполитой. Характерно также, что жесткое обращение с посольством русской стороны, на что жалуется Ульфельдт в своих записках, не помешало посольству зарисовать несколько церемоний с участием посольства у царя и общий вид царского двора с упоминаемой композицией в полном виде, для чего потребовалось выстроить ряды людей – в дополнение к архитектурной части композиции. Лексема «лошадь» прочно привязывает «аттическую» вербальную конструкцию к рисунку Я. Ульфельдта: на переднем плане рисунка изображены три лошади (шаржированное изображение А.М. Курбского, его отца и деда), одна из которых развернута в противоположную от двух других сторону и пребывает сама по себе (ее компаньонки взяты под уздцы стоящими возле них людьми).
В словосочетании «язык аттически» слово «язык» имеет не меньшее энигматическое значение, чем слово «аттически». Если в первом энигматическом пласте, заложенном в это словосочетание, язык подразумевает алфавиты, то во втором оно, на мой взгляд, отсылает царя к цитате из письма апостола Иакова, приведенной Грозным в первом послании, в которой язык отождествляется с «малым удом» [23]. Ключом к такому прочтению служит союз «яко» (напоминание об апостоле Иакове), трижды (по аналогии с предшествующим «уже») введенное коллективным автором в текст вербальной конструкции после слов «но удержах руку с тростью сего ради» [24]. Таким образом, вторая конечная область энигматической формулы «язык аттически» - лошадиный уд корреспондента.
Предположение о присутствии здесь специфического выпада против царя подтверждается еще одной скабрезностью коллективного автора, закодированной в словосочетании «язык маю» и связанной с формулами обращения «царю» и «о царю» первого послания. Если слова «язык маю» читать справа налево – в соответствии с «технологией» кодировки, примененной Иваном Грозным в конечном протоколе его первого послания, - то получится целая фраза на татарском языке: «Ю ам кызя» (с незначительным искажением окончания последнего слога, правильно: «кызга») – «Мой п-у девке». Соответственно, обращения «царю» и «о царю» после получения второго послания псевдоКурбского Иван Грозный должен был прочитать: «царь, ю» и «о царь, ю» - «мой, царь, мой». Таких обращений в первом послании ровно восемь («счастливое» число Грозного, связанное со взятием Казани), во втором – одно, в третьем – три (всего в едином комплексе последних писем – четыре, которое являлось вторым «счастливым» числом Грозного, также связанным по происхождению со взятием Казани), всего – двенадцать, что соответствует количеству региональных эмблем Большой государственной печати. Такая отсылка подсказывала Грозному, что девушка, которую псевдоКурбский имеет ввиду, изображена царем на эмблеме «рижского архиепископа» Большой печати и которая является, собственно, не девкой, а «стрелецкой женой», упоминавшейся царем во втором послании в вопросе: «Ты чево для понял стрелетцкую жену?» [25].
Выпады второй вербальной конструкции завершаются субконструкцией «аще уже и во старости моей зде приучихся сему, но удержах руку со тростью», которая также основана на рокировке автора и читателя и игре слов. Ключевой оборот здесь «удержах руку со тростью», а предыдущий оборот с лишним «и» «и во старости моей зде приучихся сему», дополняющий бессмыслицу «по силе моей наказан», служит маркировкой наличия энигматического смысла в последующих словах. На мой взгляд, «удерживание руки с тростью» является контррепликой на утверждение царя из первого послания «ино се ли совесть прокажена, яко свое царство в своей руце держати» [26] и намекает на то, что царь вместо царства в руке своей держит «трость». Здесь же получает продолжение энигматика, связанная с «девкой». Выше я упоминал о лишнем «и» после третьего «уже». Но лишним этот союз является с точки зрения обычной логики. В энигматическую конструкцию он вписывается безупречно и к тому является ее индикатором. Субконструкция, о которой идет речь, включает в себя знакомый уже словесный ряд: «…По силе моей наказан, аще уже и во старости моей зде». Здесь обращает на себя внимание лексико-грамматическая близость стоящих рядом фразеосочетаний «по силе моей» и «во старости моей». Лишний в поверхностным тексте союз «и», похоже, связывает эти два неуклюже соседствующих фразеосочетания и предлагает читать вполне приличный с точки зрения стиля текст: «по силе мой ей и во старости мой ей». Завершающее субконструкцию словечко «зде» является достаточно прозрачным вербальным намеком.
Тема «девки» получила продолжение в третьем послании псевдоКурбского, где трижды польские специалисты по энигматике предложили царю «ю» и достаточно откровенно указали ему на адекватное прочтение ими рисунка «печати рижского архиепископа», назвав ее «пятоградной гнусностью» [27]. Не получившее до сих пор растолкования это словосочетание под словом «пятоградное» (в послании употреблено словосочетание «пятоградные гнустости», поскольку авторы указывали на ряд «гнустостей», аналогичных «пятоградскому») подразумевает пятое место «печати рижского архиепископа» среди региональных эмблем обратной стороны Большой государственной печати по круговому счету, подчеркнутое самим Грозным, который использовал для рисунка «печати» личный знак магистра Ливонского ордена Иоганна Фрейтага («Пятницы») Лорингофена (1483-1494). Скабрезный смысл рисунка «печати» сосредоточен на изображении лилии, трансформированной в шутовской колпак (шарж на А.М. Курбского) и соединенной веретеном с пушистым птицеобразным провалом, в который входит веретено. На обратной стороне Большой печати, напомню, против эмблемы «рижского архиепископа» находилась эмблема с аппрезентацией темы стрельца. Выбор именно пятого места для «пятоградной гнустости», надо полагать, был обусловлен сходством (почти тождеством) русского слова «пятак» и татарского бранного слова п;т;к, обозначающего вульву наряду с «ам». Указание на 5-й знак региональных эмблем закодировано также в дате заключительного протокола первого царского послания. Дата послания – 7072-го, июля 5. Если полагать июль 7-м месяцем года, что практиковалось и в русском варианте мистико-символической математики, то сумма чисел 5 и 7 будет равна 12, количеству региональных эмблем одной стороны Большой государственной печати. Таким образом, «июля 5» дает сопряжение чисел 12 и 5. Число 7 вполне гармонично дополняет это сопряжение, поскольку на 7 месте среди региональных эмблем Большой печати находится шарж на эмблему (печать) магистра Ливонского ордена. Но чтение даты на этом не заканчивается. Если обозначить июль числом 11 – порядковым номером месяца по русскому календарю, то сумма значений месяца и дня составит 16. Сумма чисел, обозначающих год, также 16. Эти две суммы, взятые вместе, составят 32, но сумма 3 и 2 равна 5. Дважды актуализированная пятерка даты указывает и на особое значение пятерки в конечном протоколе, и на присутствие символического кода в датировке. Красноречиво в связи с темой пятерки сообщение Я. Ульфельдта о том, что Иван Грозный возил за собой гарем из 50 девиц, захваченных в Ливонии [28] (число 50 по правилам мистико-символической математики, адептом которой был Грозный, тождественно 5) [29].
Обмен энигматическими ударами при помощи пятерки в ходе переписки был начат, по всей вероятности, псевдоКурбским: цитата из Второзакония, в которой речь идет о «в…ке», имеет числовое обозначение, состоящее из трех пятерок (второе название Второзакония «Пятая книга Моисея», номер главы 23, стихи 2 и 3). Две пятерки конечного протокола первого послания царя, похоже, были ответом на три пятерки, сопровождавшие слово «в…к», но предназначение этих пятерок не ограничивалось индексацией «правильного» прочтения царем завершающих строк первого послания псевдоКурбского. Пятерки царя находятся в очевидной связке с нехарактерными для его личной и официальной переписки вербальными субконструкциями конечного протокола: номинированием Москвы, места написания послания, посредством словосочетания «степени честнаго порога» и номинированием послания посредством словосочетания «слово то». По поводу первого словосочетания Я.С. Лурье в свое время отозвался, написав, что оно «представляет собой указание на высокий ранг (в международном масштабе) Русского государства» [30], но не пояснил, зачем нужно было в личном письме на это указывать, а если принять во внимание публичное, по мнению Лурье, назначение послания, то зачем нужно было использовать, обращаясь к широкому кругу лиц в России, мало кому понятное подражание протоколу посланий турецких султанов и иных лиц османской администрации (о турецких султанах и их администрации Лурье не пишет). Вторая субконструкция также является подражанием, но не турецкому протоколу, а чингизидскому. Оно находится в сходстве с «сюзем» и «сюземез» («слово мое» и «слово наше») грамот крымских ханов и принцев, но отсылает к предшествующей формуле начального протокола грамот ранних чингизидов, к «уге ману» [31]. Такая отсылка обозначена числовой перекличкой между двумя пятерками даты и «правильным» чтением «уге ману», являющейся ретроскрипцией. При «правильном» чтении субконструкции на месте «слово то» возникнет татарская фраза «ун ам егу» («десять п…зд свалить»), две пятерки (два «пятака») даты в сумме образуют тоже десять. Важно, между тем, что десятка даты продублирована дважды: сумма упоминавшейся выше семерки (порядкового номера июля по европейскому календарю) с пятеркой, равная 12, и сумма одиннадцати (порядкового номера июля по русскому календарю) с той же пятеркой, равная 16, в совокупности дают число 28, равное 10 (2 + 8); но сумма отдельных значений 12 и 16 также равна 10 (1 + 2 = 3, 1 + 6 = 7, 3 + 7 = 10). Тему, заданную датой и «словом тем», продолжает «степень честного порога». В этом подражании ключевым для понимания субконструкции является слово «степень». Без него словосочетание «честного порога» являлось бы простым переводом османских «Asetane-i Sagadat» («Благочасной Порог» османских грамот XVII в. в переводах Посольского приказа) или «Bab-i Ali » («Высокая Порта» европейских документов позднего времени). Но наличие «степени» заставляет прочитывать определение «порога» как производное от турецкого «mertebe» или, скорее, от татарского «м;рт;б;»: «м;рт;б;ле» («высокочтимый»). Вся субконструкция должна прочитываться с учетом того, что выбор языка для прочтения «м;рт;б;ле» предопределен п;т;к (ом) (татарский язык) и женской (бабьей) темой, проходящей через числовую и вербальную (раннечингизидскую) субконструкции. Поэтому наиболее вероятное правильное чтение «степени честного порога» - «баб-и м;рт;б;ле». В это словосочетание царь вложил, по меньшей мере, две закамуфлированные скабрезности, и обе связаны с лексемой «март(а)». Если «марта» прочитывать как женское имя, вероятно, популярное в Ливонии, то в «Мартабале» прочитывается действие, которым в отношении Март в ходе Ливонской войны злоупотребляли сам царь, его военачальники и войско. Если же «март» отделить от Март, то получиться ругательство, адресованное самому псевдоКурбскому: числовое значение слова «март» равно числовому значению первых букв антропонима «князь Андрей Михайлович Курбский» (м = 4, а = 1, р = 1, т = 3, сумма равна 9; к = 2, А = 1, М = 4, К = 2, сумма равна 9). Собственно, здесь Иван Грозный отчасти повторяет, отчасти корректирует свое высказывание, помещенное в послании 8-9 строчками выше: «Прелюбодей же убо не плоти; ино яко же прелюбодей плотию, сице изменою. Тако же убо и ты со изменники участие свое полагаеши» [32] («Прелюбодей же не плотью, прелюбодей плотью тот же, что и изменой. Так и ты с изменниками свое участие должен полагать»). Формант «баб-и» в обеих скабрезностях поддерживает нужный автору гендерный дискурс: в первом случае без иронии, во втором – иронический (псевдоКурбский уподобляется бабе). «Мартовский» выпад против «Курбского», безусловно, был ответом Грозного на подчеркнутую женственность (гомосексуальность) стилистики и смыслового ряда послания польских авторов. Еще один (вероятный) выпад Грозного против «Курбского» в связи с женственной мимикрией последнего подсказывается обратным чтением «мартабале» при условии замены средней «а» на «у»: «елаб утрам» (словосочетание из татарского языка: «сижу и плачу»; правильное написание: «елап утырам»).
Циничный рисунок царя, его вопрос к Курбскому о «понятии» князем стрелецкой жены и не менее циничные контрреплики польско-литовской стороны, пожалуй, имеют своим источником не только грубость польско-литовской стороны, заявленную в первом послании псевдоКурбского, и не только шалость кн. Курбского со стрелецкой женой, которую коллективный автор, по существу, не отрицает. Сюжеты двух биографий, царя и князя, о которых говорят авторы посланий, и некоторые особенности взаимосвязей между перепиской и Большой государственной печатью подсказывают, что случай со стрелецкой женой в биографии Курбского не был каким-то незначительным эпизодом его жизни, а очень серьезным образом повлиял на его бегство. Признаки именно такого развития событий, связанных со стрелецкой женой, следующие. Как отмечалось выше, восьмикратно прописанное «ю» являлось атрибутом первого послания псевдоКурбского. Но послание было написано в 1564 г., спустя какое-то время после бегства князя в апреле того же года (встречное послание царя датировано 5 июля). Значит, рисунок с эмблемой «рижского архиепископа» или пробный штемпель Большой государственной печати с эмблемой ко дню побега уже существовал. Заготовка рисунка или штемпеля печати с фиксацией интимного акта князя, по поводу которого ему, видимо, уже приходилось объясняться с царем, означала, что смертный приговор с позорным обвинением ему уже вынесен (приблизительно в это время он получил опальное назначение наместником в г. Юрьев Ливонский – Дерпт [33]). Связь приговора, наличие замысла которого накануне бегства Курбского царь в первом письме, по существу, признал, и сомнительного контакта князя со стрелецкой женой достаточно прозрачно очерчивается контекстом вопроса царя по поводу «понятия стрелетцкой жены» князем. С одной стороны, этот вопрос в смысловом отношении привязан к рассуждениям о человеческих слабостях и следует после трюизма «ино вси есмы человецы» [34]. С другой, он является риторическим и смысловым зачином к целому ряду обвинений политического характера: самовольство группы князей и бояр с участием Курбского, желание этой группы посадить на царство Владимира Старицкого и «извести» царя с детьми его, настойчивость Курбского и его товарищей в противостоянии царю и изменах, осквернение и поругание ими «святыни Господней». В этом фрагменте текста присутствует красноречивый в проекции на потаенные смыслы характеризуемого фрагмента текста оборот, который следует за вопросом о «понятии» стрелецкой жены: «Только б есте на меня с попом не стали, ино б того ничево не было: все то учинилося от вашего самовольства». Что автор подразумевал под словами «того» и «все то»? Если он повторно упоминает «Кроновы жертвы» [35], к которым был причастен и которых он вспомнил двумя предложениями выше, то получается, что причастность царя к «Кроновым жертвам», обусловленная, как он сам объяснил выше, отнятием у него «юницы» (жены), стала результатом еще и самовольства группы князей и бояр, замысла дворцового переворота в пользу Старицкого, намерения князей и бояр «извести» царя с детьми и прочих действий, вошедших в состав обвинительной клаузулы. Однако казуальное обоснование «Кроновых жертв», при всей их неблаговидности, всей суммой направленных против царя политических акций, осквернения и поругания «святыни Господней» его оппонентами придало бы интимным проступкам царя (отрицавшимся им в первом послании) гипертрофированный характер, а обвинения в адрес Курбского с товарищами приняли бы гротескный облик и смысл. Для того, чтобы исключить такой вариант восприятия текста, Грозный внедрил в него три элемента, разграничивающие суждения о «Кроновых жертвах» и обо «всем том». Первый элемент – формулировка вопроса о стрелецкой жене. Если бы Грозный хотел придать этому вопросу преимущественное значение краткого пояснения к предшествующим своим словам «ино вси есмы человецы», то вопрос был бы прописан в форме «ты по что понял стрелетцкую жену?» (ты по какой причине, почему «понял» стрелецкую жену?) Использованная царем формула «чево для?» («зачем?») придает вопросу обвинительный смысл, уравнивает его с подчеркнуто обвинительным вопросом о заговоре в пользу В.А. Старицкого, следующим после субконструкции со «всем то», и таким образом отделяет вопрос и все последующие обвинения от сюжета с «Кроновыми жертвами». Второй и третий элементы: отсутствие жены в субконструкции «а князя Володимера на царство чего для естя хотели посадити, а меня и з детьми известь?» и повторение вопроса «чего для». Исключение жены из числа тех, кого хотели извести в 1553 г. (она в то время была жива) должно было подсказать читателю, что сюжет с «Кроновыми жертвами» уже закрыт и «все то» не имеет к ним никакого отношения. «Чего для» находится в явной связи с предшествующим вопросом и является вторым концом вербально-энигматического коромысла, соединяющего два обвинительных вопроса. Использование царем полуэнигматического размежевания сюжета с «отнятием юницы» и «Кроновыми жертвами» с сюжетом о политико-конъюнктурной подоплеке случая, в котором присутствовала стрелецкая жена, объясняется нежеланием царя прямо признать, что эмблема «рижского архиепископа», как свидетельство готовящейся расправы с Курбским, возникла до побега князя.
Кто мог известить А.М. Курбского о подготовке царем символического унижения и уничтожения князя? Это мог сделать кто-либо из доброжелателей Курбского, но, скорее, мы видим работу польско-литовской разведки, которая не могла не воспользоваться столь своевременно подвернувшимся случаем, чтобы перетянуть на свою сторону опытного военачальника и влиятельного политического деятеля.
В сценарии ухода, приготовленном царем для бывшего единомышленника, существует большая вероятность того, что стрелецкая жена имела контакт с Курбским после того, как царь принял решение о расправе с князем, но и это решение могло быть принято по подсказке польско-литовской агентуры [36].
То, насколько деловитым и циничным был подход польско-литовских властей к влиятельному в России Рюриковичу, говорит сам тот факт, что имя князя и консультации князя были использованы для мистификации, явно дискриминировавшей социальный и кастовый статус русского вельможи. Похоже, однако, что князь получил щедрые авансы политического свойства от обоих королей, Сигизмунда II и Стефана Батория, и имел слабость им поверить. В связи с таким предположением очень выразительна символика подписи князя, трижды (зачем, казалось бы?) включенная в тексты третьего послания: «Андрей Курбский, княжа на Ковлю». Мной в отдельной статье отмечался другой случай использования псевдоКурбским числовой символики, которую хорошо знали и консультант переписки, и московский автор (и при этом хорошо представляли себе приемы символизирования, применяемые противоположной стороной) [37]. Кодировка подписи достаточно проста. Для правильного чтения подписи вначале нужно сложить числовые значения первых букв лексем подписи без десятикратных величин (с ликвидацией нулей): 1+2+2+5+2 = 12. Затем, в силу того, что подпись дана трижды, следует умножить 12 на 3, получится 36. Далее следует сложить полные числовые значения первых букв: 1+20+20+50+20 = 111. Если сложить 111 и 36, получится 147. Сумма цифр этого числа составит 12, и таким образом получится магический «круг», демонстрирующий совершенство избранного кода. Далее следует второй и конечный «круг», который представляет собой сумму чисел 36 и 12, равную 48. В этой совокупности представлены оба счастливых личных числа царя Ивана Грозного. Так псевдоКурбский перетягивает к себе личные символы русского царя. Логично предположить, что вместе с числами псевдоКурбский перетягивает лишь лавры казанской победы, но сомнительно, чтобы подлинный Курбский когда-либо видел себя главным виновником успешной осады и штурма Казани. Что, однако, никак не мешало ему поверить в свое будущее восшествие на российский престол, символически авансированное польско-литовской стороной при помощи чисел 4 и 8. Авансы, похоже, были ложными. Жизненный путь и миссия кн. Курбского в Речи Посполитой завершились полтора года спустя после окончания Ливонской войны. Из двух кандидатур на учреждение в Москве новой династии поляков и литовцев больше устраивала та, которая действовала при московском дворе, – Борис Годунов. Этот кандидат уже успел себя проявить за два года до смерти кн. Курбского – убийством царевича Ивана Ивановича [38].
Сноски и примечания
* Ранее эта же ст-я была опубликована под названием: Переписка Ивана Грозного с группой польских авторов («кн. Курбским»).
[1] Из публикаций последнего времени см.: Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный. (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). Москва, 1998; Каравашкин А.В., Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. Москва, 2003; Филюшкин А.И. Экзегетика древнерусских нарративных памятников и проблемы герменевтической интерпретации текстов (на примере Первого послания Андрея Курбского Ивану Грозному) // http://www.drevnyaya.ru/vyp/stat/s2_8_13.pdf (публикация 2002 г.).
[2] Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Москва, 1981. С. 110, лл. 146-146 об.
[3] По меньшей мере дважды в первом послании псевдоКурбский избирает стиль объяснения, свойственный женщинам: в словах «Уже не узриши лица моего до дни Страшного суда» и «А писанейце сие, слезами измоченное, во гроб с собою повелю вложити». В целом же, на мой взгляд, в первом послании доминирует именно женская (или специфическая мужская) стилистика изложения – мимикрия под бывшего «особенного» друга царя. Во втором послании женственные формулы представлены меньше {«очи сердечные», «уже не разумею, чего уже у нас хощеши» и пр.}, в третьем происходит окончательная маскулинизация стилистики, корреспондент Грозного сбрасывает женскую маску.
[4] Намек на чтение писем царя не только Курбским, но и «учеными человецы», содержится во втором послании «Курбского» (Переписка… С. 101, л. 138), которое на самом деле было самостоятельной частью единого комплекса писем, написанных к середине сентября 1579 г. В третьем послании «Курбский» вновь припомнил третьих лиц, которые «паче зде смеюттися о сем (над стремлением Грозного «всея вселенныя учитель быти» в письмах «до чюждых слуг») и наругаются» {Переписка… С. 115-116, л. 156-156 об}).
[5] Переписка… С. 351; Л. А. Юзефович, подметивший это обстоятельство, предполагал, что речь идет о грамотах, написанных царем в 1577 г. Баторию, Курбскому и другим адресатом (Там же), однако важно, что Баторий указал только двух адресатов, а написание им слова «хвастливо» в форме «фасливе» отсылает царя к энигматической шараде, связанной с подменой буквы «х» буквой «ф» в словосочетании «рижскаго арфибископа» на псевдопечати рижского архиепископа, включенной в Большую государственную печать, и изображением трости и меча эмблемы архиепископа на псевдопечати в виде лежащей буквы «х»; реплики псевдоКурбского на скабрезные изображения, размещенные Грозным на псевдопечати рижского архиепископа явились апогеем обмена закамуфлированными скабрезностями двух сторон в ходе всей переписки
[6] Переписка… С. 8, л. 7; 10, л. 135.
[7] Среди членов так называемого «кружка Курбского» (Амброжий {фамилия точно не установлена}, Станислав Войшевский, М.А. Оболенский и другие), вероятно, находились люди, занимавшиеся специфической деятельностью по заданию польско-литовской разведки. Не исключено также, что «кружок» в целом и есть рабочая группа с прикрепленным к ней кн. Курбским, создававшая различного рода тексты под именем Курбского. О «кружке Курбского» как об объединении интеллектуалов, работавших над переводами с латинского, см.: Калугин В.В. Андрей Курбский… С. 32-36.
[8] Переписка… С. 9, л. 9.
[9] Переписка… С. 380.
[10] Переписка… С. 7-8, лл. 5-5 об, 8.
[11] Переписка… С. 115, л. 156.
[12] Из текста вводной части первого послания Ивана Грозного: «Сего православного истиннаго християнского самодержавства, многими владычествы владеющего, повеления, наш же християнский смиренный ответ…» (Переписка… С. 13, л. 298 об).
[13] Переписка… С. 7, л. 5 об.
[14] Переписка… С. 101, л. 138.
[15] Переписка… С. 101-102, л. 138 об.
[16] Перевод О.В. Творогова: «Уже не только единоплеменных княжат, восходящих к роду великого Владимира, различными смертями погубил, и богатство их, движимое и недвижимое, чего не разграбили еще дед твой и отец твой, до последних рубах отнял, и могу сказать с дерзостью, евангельскими словами, твоему прегордому царскому величеству ни в чем не воспрепятствовали» (Переписка… Стр. 163-164). Добавленный глагол – «отнял». Это добавление потребовало и другого: предлога «до» перед «последними рубахами». Но даже такой «ремонт» текста не привел его к логической завершенности: остается непонятным, кто все-таки не воспрепятствовал и зачем нужно говорить об этом с дерзостью и евангельскими словами? По поводу «евангельских слов» следует заметить, что отсылка В.Б. Кобрина к Евангелию от Луки (VI, 29) и Евангелию от Матфея (V, 40), где приведены слова Иисуса Христа о рубахах, которые следует отдать другому, является ошибочной. Ведь припоминание «евангельских словеси» следует после зачина «могу рещи», который в свою очередь следует после «срачиц» и, следовательно, евангельские слова следует искать после их номинирования. Они стоят в конце рассматриваемой субконструкции: «не возбранихом», - и отсылают к Евангелию от Марка (IX, 38-40), в указанных речениях которого говорится о кудеснике, которому апостол Иоанн «возбранихом» изгонять бесов именем Христа: «Отвеща Ему Иоанн, глаголя: учителю, видехом некоего именем Твоим изгоняща бесы, иже не ходит по нас: и возбранихом ему, яко не последует нам. Иисус же рече: не браните ему, никтоже бо есть, иже сотворит силу о имени Моем, и возможет вскоре злословити Мя. Иже бо несть на вы, по вас есть» (http://www.pagez.ru/lsn/0114.php). ПсевдоКурбский здесь намекает на принадлежность царя к касте кудесников, находящихся вне христианства, но пользующихся именем Господа, и указывает на правильное чтение «не возбранихом» («не запретил»). Сравнение царя с кудесником является дерзостью; соответственно, оборот «с дерзостью» подчеркивает, что в связи с «не возбранихом» речь идет именно о кудеснике.
[17] Переписка… С. 102, л. 138 об – 139.
[18] Переписка… С. 405 (Кобрин), 293-296 (Рыков).
[19] См. об этом: Сагит Фаизов Мистическая символика Ивана Грозного и ее прочтение Борисом Годуновым //
http://sagitfaizov.livejournal.com/22670.html (опубликована 13 июня 2011 г.).
[20] Ульфельдт, Якоб Путешествие в Россию. Москва, 2002. С. 319 (рисунок), 352 (наблюдение о «татарском цезаре»).
[21] Переписка… С. 117, л. 159. Комментарий В.Б. Кобрина к тексту о пяти-шести женах, когда он утверждал, что здесь речь идет об Иване Грозном, нельзя признать правильным: псевдоКурбский пишет о «властелях», которые «девиц… чистых четы собирающе, за собою их подводами волочаще и нещадно чистоту их разтлевающе, не удовлився уже своими пятма или шестма женами» (Переписка… С. 117, л. 159).
[22] Ульфельдт Я. Путешествие… С. 36 (сообщение Джона Х. Линда об отставке Ульфельдта).
[23] Переписка… С. 20, л. 305 об.
[24] Переписка… С. 102, л. 139.
[25] Переписка… С. 104, л. 256 об. О композиционной и смысловой связях темы «стрела» («стрелец») и фривольного рисунка на «печати рижского архиепископа» см.: Сагит Фаизов Ливонские эмблемы на Большой государственной печати Ивана Грозного // http://sagitfaizov.livejournal.com/23588.html.
[26] Переписка… С.15, л. 301 об.
[27] Переписка… С.116, л. 157 об. См. об этом также: Сагит Фаизов Ливонские эмблемы… // http://sagitfaizov.livejournal.com/23588.html .
[28] Ульфельдт Я. Путешествие… С. 334.
[29] О правилах мистико-символической математики см.: Кириллин В.М. Символика числа в древнерусских сказаниях XVI в. // Естественно-научные представления Древней Руси. Москва, 1988. С. 76-111.
[30] Переписка… С. 404.
[31] Для прочтения «уге ману» в «слово то» псевдоКурбский должен был знать словосочетание раннемонгольского протокола. Думаю, само «слово то» подсказывало консультанту псевдоКурбского, что нужно было припомнить из того, что было известно ему и царю. Вероятно, Курбский должен был припомнить одну из многих вербальных двуязычных и более формул, которые присутствовали в застольных шутках и лексических играх молодой команды царя во время казанского похода и в более позднее время. Само существование сложного энигматико-символического диалога в переписке показывает, что участники переписки опираются на прежний совместный опыт освоения вербальной, числовой и, возможно, графической энигматики.
[32] Переписка… С. 52.
[33] Переписка… С. 378.
[34] Переписка… С. 104, л. 216 об.
[35] О Кроновых жертвах псевдоКурбский в первом послании писал следующее: «…И согласующе ти ласкателем и товарыщем трапезы, бесосогласным твоим бояром, губителем души твоей и телу, иже тя подвижут на Афродитские дела и детми своими паче Кроновых жерцов действуют» (Переписка… С. 10, лл. 136-136 об). В первом своем послании Грозный отрицал свою причастность к «Кроновых жертвам», но признавал, что в послании псевдоКурбского речь идет о «жертвах», связанных с детьми (Переписка… С. 46, л. 331 об). Во втором послании он, однако, написал: «И з женою вы меня про что разлучили? Толко бы вы у меня не отняли юницы моея (жену Анастасию. – С.Ф.), ино бы Кроновы жертвы не было» (Переписка… С. 104, л. 256 об).
[36] О вероятной связи бегства А. М. Курбского за границу, помимо других обстоятельств, с прочтением им катрены 59 центурии III Нострадамуса cм.: Сагит Фаизов Мистическая символика Ивана Грозного и ее прочтение Борисом Годуновым //
http://sagitfaizov.livejournal.com/22670.html (опубликована 13 июня 2011 г.).
[37] Сагит Фаизов Почему Грозный не ответил на третье письмо Курбского // http://sagitfaizov.livejournal.com/23467.html (опубликована 5 июля 2011 г.).
[38] Об убийстве царевича Ивана Ивановича Борисом Годуновым и программном характере других убийств Годунова см.: Сагит Фаизов Рыцарский доспех царя Федора Иоанновича и царский слуга Борис Годунов // http://sagitfaizov.livejournal.com/22933.html (опубликована 22 июня 2011 г.). Об убийствах царя Ивана Васильевича и царевича Дмитрия см. также: Сагит Фаизов Мистическая символика Ивана Грозного и ее прочтение Борисом Годуновым // http://sagitfaizov.livejournal.com/22670.html (опубликована 13 июня 2011 г.).