ЗАВЕТНАЯ ЧЕРНИЛЬНИЦА
У каждого литератора есть своя заветная чернильница. Она одна в самой значительной степени определяет круг тем и индивидуальные особенности автора.
Чернильница эта находится в сердце, её химический состав зависит прежде всего от истоков судьбы и спектра впечатлений, пережитых человеком, особенно в детском и юношеском возрасте, когда душа ещё не устала принимать многоликое бытиё всерьёз, полной мерой, без игры и лицемерия.
Истоки моей судьбы на Донщине, в районном городке Константиновске, сохранившем почти в целости черты большой казачьей станицы, бывшего центра Первого округа области Войска Донского. В Костантиновске жил мой дедушка – Латынин Алексей Кузьмич. Там в семье выпускника Киевского речного техникума и сельской учительницы 19 мая 1953 года я появился на свет. Позже мой отец – Анатолий Алексеевич, как и мама – Анна Емельяновна, окончит педучилище и пединститут, получит диплом преподавателя
русского языка и литературы и всю жизнь проработает в школе родного хутора Золотарёвский Семикаракорского района Ростовской области. К сожалению, совместная жизнь родителей не сложилась, и они вскоре после моего рождения развелись.
С трёх лет до десяти я жил в семье дедушки по материнской линии Яценко Емельяна Яковлевича в станице Кочетовской, живописно раскинувшейся между ериками и старицами Северского Донца при впадении его в Дон. Это о ней написал роман «Плавучая станица» известный прозаик, лауреат Государственных премий СССР и Российской Федерации Виталий Александрович Закруткин, живший в Кочетовской с 1947 года. Этот патриархальный, почти не тронутый бурями двадцатого века уголок, с сохранившимся по сию пору дедовским флигельком, стал не метрической, а настоящей моей духовной родиной, определившей в значительной степени черты характера и взгляды на жизнь, сердечные привязанности и горизонты ностальгической памяти.
Там мой первый учитель – Давыдов Федор Иванович открывал нам трагический и чудный мир Родины, проводя часть уроков на берегу Дона, рассказывая, откуда и куда плывут большие белые пароходы, какие рыбы водятся в реке, как называются те или иные деревья и травы. Федор Иванович был удивительным человеком и учителем от Бога. Он никогда не повышал голоса; не называл учеников только по фамилии, обязательно добавляя имя; не ставил двоек за незнание задания, а просил других «напомнить» его, пока «штрафник» не усваивал урок. Но самое главное, как я понял несколько позже, никогда не делил нас на «касты» любимчиков и отверженных. Мы были уверены в его любви ко всем нам и отвечали ему тем же.
Позже, став учеником другой школы, в хуторе Топилине, где работала мама, я столкнулся с этим болезненным для детской психики размежеванием класса на два полюса: «белых» и «краснокожих». Классная руководительница, особо не задумываясь, причислила меня, как сына учительницы, к «белому» лагерю, но я посчитал это оскорбительным для себя и начал войну против неё и её любимчиков, став «вождем краснокожих». Бои местного значения продолжились и после ухода этой учительницы, с переменным успехом они длились до моего, мягко говоря, перевода в другую школу, в другой республике, но жажда справедливости осталась в душе навсегда. Наверное, это качество характера, как и многие другие, тоже родом из детства и напрямую зависит от почвы, питавшей его, - семьи.
В семье деда всегда царила атмосфера доброжелательности, уважения к труду и к чужому мнению. В доме никогда никто не ругался матом, никто не пьянствовал, не устраивал дебоши. Наоборот, к бабушке и дедушке приходили за советом, за моральной поддержкой, да и просто посидеть, поговорить о жизни, попеть народные песни, послушать дедушкины рассказы о войне, о плене.
Сколько я помню бабушку Елену Антоновну, она никогда, ни с кем из станичников, даже самых неуравновешенных, не поссорилась. Не кричала она даже тогда, когда это казалось неизбежным. Скажем, однажды мы с двоюродным братишкой Витей и нашим соседом Сашей Гавриловым, играя со спичками, подожгли соседский сарай. Прибежала тетя Лиза (Санькина мать) и давай шуметь на всю улицу. А бабушка ей и говорит: «Криком, Лиза, беде не поможешь. Слава Богу, ребята целы и коровы там не было. А сарай новый построим». И весь инцидент был исчерпан.
Бабушка, несмотря на свою малообразованность (закончила два класса церковно-приходской школы) была очень мудрой женщиной. С ней любили поговорить не только простые станичники, но и интеллигентные люди, которых тоже немало перебывало в нашем доме, ведь все шестеро детей бабушки и дедушки получили высшее образование, трое из них окончили два вуза, работали за границей.
Дедушка окончил полный курс церковно-приходской школы (четыре класса) и бухгалтерские курсы. Он был интересным собеседником, а ещё любил читать вслух и петь. Днем все, включая внуков, были заняты хлопотами по хозяйству. Ухаживать было за кем. Как и большинство станичников, живших в основном за счёт личных хозяйств, бабушка с дедушкой держали корову с телёнком, поросят, коз, кроликов и всяческую пернатую живность. Земли под сад и огород тоже было вдосталь, что-то около гектара. Отлынивать от работы никому не приходилось. И всё равно вечером после ужина все с удовольствием слушали, как дедушка читал очередную книжку из дешевой серии «народная библиотека». Другие книги было невозможно купить на дедушкину пенсию в сорок семь рублей или бабушкину – в восемь (так ей зачлись рабские колхозные трудодни).
Когда приезжали в гости сыновья и дочки, или приходили хорошие знакомые, у нас в доме звучали песни. Больше всего запомнились: «По Дону гуляет казак молодой», «Ой, мороз-мороз», «Из-за острова на стрежень», «Вот кто-то с горочки спустился», «Огней так много золотых», украинские «Рушник» и «Месяц на небе». Все они стали и моими любимыми.
Кажется, со второго класса я стал ходить в станичную библиотеку и навсегда полюбил тихое и загадочное царство книг. Первой домашней коллекцией книг была мамина библиотека, в основном связанная со школьной программой по литературе. Но были там и иные авторы на мамин вкус: М. Шолохов «Тихий Дон», «Поднятая целина»; М. Алексеев «Вишневый омут», «Ивушка неплакучая», «Солдаты»; А. Авдеенко «Я люблю»; В. Закруткин «Сотворение мира», «У моря Азовского», «Плавучая станица»; А. Калинин «Цыган» и ряд других, в основном донских писателей. Было и несколько стихотворных сборников: В. Маяковского, Д. Бедного, С. Михалкова, И. Никитина… Позже появился томик стихов С.Есенина.
С мамой мы тоже читали по вечерам. В основном разучивали стихи. И всё же первопричиной моего увлечения поэзией и толчком к собственным опытам на этой ниве стал пример отца. После развода родителей и до переезда к маме в хутор Топилин (почти восемь лет) мы не виделись с отцом. Но областные газеты и местная «районка» время от времени печатали стихотворения Анатолия Латынина. Одно из них - «Отшумело лето золотое…» стало песней, которую пел всесоюзный детский хор. Конечно, я внутренне гордился этим, старался подражать отцу и очень болезненно переживал его отсутствие в семье.
Позднее мы подружились с ним и не единожды засиживались, увлечённые разговорами о поэзии, за полночь.
Моему творческому развитию способствовали и довольно частые литературные встречи, проводимые в станице. Благодаря авторитету Виталия Александровича Закруткина, Кочетовская, как и знаменитая Вёшенская, нередко становилась местом паломничества деятелей литературы и искусства из многих уголков страны и зарубежья. А в соседней районной станице Семикаракорской ежегодно проводился праздник поэзии и музыки, на котором я лет с пятнадцати стал выступать со своими стихами. Там познакомился и подружился с поэтами-земляками Борисом Примеровым и Борисом Куликовым. Один из них позже рекомендовал меня для вступления в Союз писателей. А другой стал добровольным наставником на многие годы, и его «школа», безусловно, помогла мне обрести свой поэтический голос. Среди других поэтов «казачьих корней» особо вошли в душу Павел Васильев и Сергей Королев.
От Кочетовского причала (в прямом и переносном смысле) началась моя кочевая жизнь. Сначала я переехал из дедовского дома в материнский. Потом и вовсе – в «тридевятое царство» - посёлок Курдай Джамбульской области Казахской ССР, где в то время проходил офицерскую службу младший брат мамы – Александр Емельянович. Окончив там среднюю школу, я собрался поступать во Львовское военно-политическое училище на факультет журналистики. Но, как это часто случается, в элитное училище разнарядки в нашем областном военкомате не оказалось, денег у меня – тоже. И я за казённый счёт, на третьей полке общего вагона поехал, куда «Родина приказала» - в только что созданное (после известных событий на острове Даманский) Алма-Атинское высшее общевойсковое командное училище имени Маршала Советского Союза И.С.Конева.
В курсантские годы я не прекращал поэтических занятий. Постоянно носил в полевой сумке блокнот, куда записывал первые строчечные выплески, чтобы при удобном случае в минуты досуга превратить что-то из набросков в стихотворения.
С 1971 года мои стихотворения стали появляться на страницах ежедневной газеты Среднеазиатского военного округа «Боевое знамя», после чего меня пригласили заниматься в литературном объединении при редакции. Когда подошла пора выпуска, неожиданно мне предложили место корреспондента отдела комсомольской жизни в окружной газете. Беседа происходила в кабинете начальника училища генерал-майора В.Р.Власова. Глядя на меня смешливым взглядом, Вачакан Рачиевич проговорил с присущим ему армянским акцентом и юмором: «Синок, у тебя есть вибор: стать майором-жюрналистом или общэвойсковым гэнералом!..» Конечно, к удовольствию нашего всеми любимого «Вачика», я ответил, что четыре года готовился к командирскому поприщу, а не журналистскому… В тот момент я искренне верил, что делаю правильный выбор.
Распределили меня командиром учебного мотострелкового взвода в 117-ю танковую дивизию Прикарпатского военного округа. Что за служба в таких частях – многим известно. Приходят офицеры к подъёму личного состава, уходят после отбоя. В субботу - обслуживание техники, в воскресенье - культурно-спортивные мероприятия. «Салабонистым» (т.е. молодым) лейтенантам, как водится, ходить в «коренниках», более опытные – в «пристяжке», чтобы не напрягаться лишний раз. Иной вечер после дневных «скачек», особенно с полигона, что находился в восемнадцати километрах от части, я возвращался на снимаемую квартиру, не то что волоча ноги, а переставляя их со ступеньки на ступеньку руками. При росте 183 сантиметра весил в то время 63 килограмма. И всё же юношеское честолюбие не позволяло мне быть «хуже других» и заставляло «тянуться из жил», служить Родине верой и правдой. Офицерская служба породила немало смешных и горьких сюжетов…
Мне с самого начала не понравился «неписаный закон» формирования учебных батальонов призывниками. В первый батальон, готовивший командиров боевых машин пехоты, где я служил в первой роте, набирали, в основном, русских, украинцев, белорусов, изредка «прибалтов». Представители других национальностей шли во второй и третий батальоны – в наводчики орудий и механики-водители. Вкусивший «азиатчины», я стал доказывать, что хороших командиров можно подготовить из молодых людей любой национальности. Ни ротное, ни батальонное начальство не поддержало меня в благих намерениях, тогда я пошёл к секретарю парткома и командиру полка. Просил под мою ответственность разрешить эксперимент. И командир согласился: «Валяй!».
Придуманный мной экзаменационный тест состоял всего из трёх пунктов: первый – показать на карте республики, входящие в СССР, и их столицы; второй – подтянуться на перекладине пять раз; третий – пропеть любую песню на свой выбор. Расчёт был прост – если человек имеет хоть небольшую базу знаний и физической подготовки, развить их будет легче, чем пытаться создавать заново. Ну а строевые песни (один из элементов обязательной подготовки солдат) для людей с элементарным музыкальным слухом – не великий труд, но сплачивающий коллектив, связывающий его невидимыми душевными узами.
По своему принципу я быстро сформировал «интернационал полкового масштаба».
В части мой взвод сразу же окрестили «курбаши», наверное, из-за обилия выходцев из азиатских республик… Меня это нисколько не обижало. Я «строгал» своих «курбашей» с вдохновением творческого человека, превращая их в только мне видимое собственное произведение. Через два месяца занятий мои питомцы пели вполне прилично на русском и украинском языках. Их стали узнавать по особому куражу в песнях дежурные по части, а командир полка нередко выходил на крыльцо штаба послушать «курбашей». Ладилась у них и боевая подготовка.
Через четыре месяца взвод в полном составе успешно защитил честь полка на дивизионном смотре художественной самодеятельности, а вскоре после этого события сдал на «хорошо» и «отлично» выпускные экзамены. Но самое главное, в коллективе не было ни единой «разборки» по национальному признаку. Впрочем, это не помешало заместителю командира дивизии подполковнику Г. Наговскому сказать мне во время строевого смотра: «Лейтенант, ты бросай свои стишки и художественную самодеятельность. Запомни: армии не нужны умные ненужности, ей нужны исполнительные и физически крепкие офицеры. Понял?». Я впервые вспомнил про евангельский «бисер перед свиньями», но ответил коротко, без эмоций: «Так точно!». В тот момент я не ставил себе никаких стратегических задач, однако внутреннее сопротивление армейским «сучкорубам» стало заметно нарастать в душе. Роль голого ствола вместо дерева или серой овечки в таком же сером стаде не устраивала меня. Душа требовала постоянной работы, самосовершенствования, освоения новых интеллектуальных пластов.
По ночам, в редкие выходные, а чаще в период самоподготовки, на командирских занятиях или партийных собраниях я продолжал читать интересующую меня литературу, писать стихи, рассказы, корреспонденции на армейские темы. Их печатали военные и гражданские газеты в Киеве, Львове, Житомире, Ростове на Дону, Алма-Ате, переводили на украинский язык. После очередной заметной публикации меня вызвали в политотдел дивизии и предложили продолжить службу в редакции солдатской многотиражной газеты «Гвардейская слава». Судьба в очередной раз поворачивала меня на журналистско-писательскую стезю. И я, не без колебаний, ступил на неё. Произошло это в 1975 году по окончании интернационального эксперимента.
Газета стала отдушиной для «стравливания» творческого пара, полигоном для оттачивания пера, ступенькой для служебного и духовного роста. Но и она оставалась звеном армейской цепи в буквальном смысле, периодически напоминавшей о своём наличии и тяжести, прежде всего несоответствием авторских желаний и редакционных потребностей. Мне хотелось писать стихи, рассказы, очерки, а от меня ждали репортажей с мест боевой учёбы, проблемных статей, военкоровских корреспонденций и заметок.
Я должен был организовывать их от передовых офицеров и сержантов, отличников боевой и политической подготовки, членов семей военнослужащих, а попросту писать за них, сначала, диктуя черновые варианты потенциальным авторам, а позже вдохновенно «обрабатывая» полученные письма. Справедливости ради скажу, что не все авторы были моими тенями. В разных частях и подразделениях дивизии я «раскопал» несколько толковых ребят, способных к самостоятельной военкоровской работе. Все они впоследствии с рекомендацией нашей газеты поступили на факультеты журналистики и стали профессионалами, трое из которых работают в центральной прессе. Но отработка за «липовое» большинство меня тяготила, повергала в уныние, а иногда и приводила к курьёзам.
Так, уже в начале своей карьеры газетчика я, помимо четырёх литературных премий за победы на поэтических и прозаических конкурсах, заработал от начальника политуправления округа предупреждение о неполном служебном соответствии. А случилось это вот как. Мне поручили написать «авторскую» корреспонденцию о почине инициаторов социалистического соревнования. Часть, в которую входило подразделение этих самых инициаторов, находилась в другом городе. Я позвонил знакомому военкору, предполагаемому «автору», поручил подготовить материал. В назначенный для проведения собрания день перезвонил и поинтересовался, как прошло мероприятие. Военкор, видимо, относился к соцпочинам с «моей серьезностью», назвал фамилию командира подразделения, необходимые цифры, ничего больше не уточняя. Я расписал в духе «парадного марша» и сдал в набор… А собрание, оказывается, отложили. Гнев политвождей округа был нешуточным, каких только мне эпитетов не приклеили «за дискредитацию и идеологическую незрелость». Пять лет после этого держали на должности старшего лейтенанта. Никто не решался отменить взыскание «самого» члена Военного совета.
Помог другой курьёзный случай. Бывая по газетным делам в частях дивизии, я постепенно собрал вокруг редакции круг неординарных сослуживцев, самостоятельно мыслящих, увлечённых каким-то хобби, заинтересованных в реформировании Вооруженных Сил, изменении условий службы и жизни офицеров. Мы часто засиживались в моём рабочем кабинете или в квартире. Говорили о роли офицеров в обществе, их интеллектуальном уровне, сравнивали с офицерами русской армии в дореволюционный период, с зарубежными коллегами.
Нас не устраивали серые однообразные будни, чинопочитание и выслуживание, ограниченность интересов и беспросветная скука даже в праздники. Раздражали примитивные амурные истории, сальные сплетни и пересуды, неумеренные возлияния «под одеялом»… Всем известные картинки гарнизонной жизни. Мы, как трава из-под асфальта, стремились к свету Божьего мира с его горними вершинами философии, литературы, искусства, культуры, науки. Нам интересно было читать Евангелие и «Опыты» Монтеня, «Окаянные дни» Бунина и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, стихи Николая Гумилёва и Павла Васильева, говорить об истории Рима и скифах… Да мало ли ещё, какие темы интересовали наши пылкие молодые души.
Но и нами заинтересовались тоже. Есть такой анекдот-притча: «Один хохол – партизан, два хохла – партизанский отряд, три хохла – партизанский отряд с предателем…» В нашем кругу собиралось значительно больше людей и среди них, конечно же, затёсывались «стукачи». Так совпало, что впервые мы собрались в декабре. И с чьего-то весёлого языка сорвалось определение «декабристы». Так нас и «зафиксировали» в особом отделе. Старательно «вынюхивали» замыслы и программу действий. Подкидывали «вводные» через «засланных хохлов», как бы нам желательно было поступить, чтобы досадить начальству. А мы никак не «вляпывались». Тогда терпение «нюхачей» иссякло, и нас (меня и ещё нескольких завсегдатаев) вызвали «на ковер» к начальнику политотдела. Тот без лишних маневров стал «наезжать»:
- Тайное общество задумали, в «декабристов» рядитесь? Кого свергать будете?
- Да какая тут тайна? Все, кому интересно, приходили и слушали. Всё лучше, чем водку пить. А «декабристами» назвали по первой встрече в декабре.
- Книги запрещённые читали?
- Какие?
- Библию, Евангелие…
- Какие же они запрещённые? Во всех храмах лежат. У нас в каждой роте верующие есть, как же с ними работать, если не знать религиозных писаний? Вон недавно в танковый полк батюшка к сыну приезжал. Удивился, что замполит роты с его сыном задушевные беседы ведёт и со знанием вопроса. Польза ведь.
- А антисоветчиков Гумилёва и Солженицына тоже для душевных бесед штудировали?
- Для контрпропаганды. Хуже, когда не знаешь, о чём говорить.
- Ну, вы мне зубы не заговаривайте, умники. Взяли бы и провели инструктивные занятия по этим темам, а то по углам прячетесь.
- Да мы не прячемся ни от кого. Собираемся, где можем.
- В библиотеке Дома офицеров собираться надо, тогда и лишних разговоров не будет. Я распоряжусь, чтобы вам время отвели…
Ни места, ни времени нам, конечно же, не отвели, а на всякий случай, чтобы не было лишней мороки, развели «декабристов» по другим гарнизонам, правда, в основном с повышением. Обиды не было. Осталась горькая ирония относительно «умных ненужностей».
С меня, под давлением обстоятельств, наконец-то отважились снять взыскание «члена» и представили на должность ответственного секретаря солдатской газеты в закарпатский городок. К этому времени мои стихи уже печатались в центральных и республиканских журналах, вышли в двух коллективных сборниках в киевском издательстве «Молодь». Готова была рукопись первой книжки стихов «Увольнение из детства».
Незадолго до отъезда к новому месту службы со мной произошёл ещё один судьбоносный случай. В газете «Красная звезда» было опубликовано два стихотворения майора Юрия Беличенко «Корни» и «Приметы». Стихи меня поразили. Они удивительным образом отличались от предыдущих поэтических публикаций, доставляли настоящее эстетическое удовольствие. Я, ещё не остывший от впечатления, настрочил в «Красную звезду» лаконичное послание: «Всё, что вы печатали в поэтической рубрике до подборки стихотворений майора Ю.Беличенко – «морковный кофе», а его стихи – настоящая поэзия!..».
Вскоре получил из Москвы бандероль с письмом и книгой стихов Юрия Николаевича Беличенко. Он писал, что почувствовал во мне не только ценителя поэзии, но и собрата по перу, если не ошибся, то рекомендует послать подборку стихотворений в «Красную звезду» на его имя.
Прочтя книгу столичного коллеги, я немножко приуныл – класс был намного выше моего. Не хотелось разочаровывать рыхлой подборкой. И отмалчиваться негоже – решит, что струсил. Впервые собирал рукопись без азарта «рыбака», рассчитывающего на удачу. Что-то во мне повернулось или подросло за короткое время нашего заочного общения с удивившим меня поэтом. В нём чувствовалась блоковская лёгкость скольжения по музыкальной волне стиха, потрясающая образность:
…Почти до неба протянулся шлях.
И марева раскачивают дали.
Здесь узнавал иноплемённый враг
Солёный вкус сарматско-скифской стали,
Когда мы надевали в трудный час
Свои кольчуги, бурки и шинели
И шли на бой,
И бабы каменели,
Среди степей разыскивая нас…
За моей спиной явно усыхали невидимые крылья удовлетворения от собственного творчества, вырастало понимание ответственности перед отечественной поэзией. Я реально ощутил себя на самых дальних подступах к литературному Парнасу.
Отправив рукопись в Москву, не ждал особо приятных вестей. Но Юрий Николаевич удивил меня в очередной раз. Он тонко избежал лобовой оценки недостатков и достоинств моих стихотворений. (Позже, через несколько лет после нашей встречи в Москве, Юрий Беличенко напишет очень тёплое и мудрое предисловие к моей книге «Черти и ангелы»). Подтвердил только, что не ошибся в своём предположении, что «Божья искра» у меня есть и требуется только расширить тематические горизонты, а для этого, ничего не боясь, нужно послать рукопись на творческий конкурс в Литературный институт имени А. М. Горького в Москве. Более того, он выразил мнение, что я обязательно поступлю.
Это было, как «глас с небес…». Литературный институт! Дом Герцена, через который прошли лучшие поэты нашего времени!.. И я – станичный хлопец, ставший пехотным офицером, шесть лет болтающийся в «запасных» возле армейского игрового поля, на котором более удачливые ровесники уже накатили не по одной шайбе на погоны… Но судьба зачем-то сворачивала меня на творческий путь, значит нужно по нему идти, карабкаться, если круто…
Долгожданный ответ из Литературного института об успешном прохождении творческого конкурса и вызове на вступительные экзамены уже не застал меня на прежнем месте службы. В 1980 году ветры кочевой офицерской судьбы дважды переносили меня из гарнизона в гарнизон, сначала – на Западную Украину, а потом – в Западную Сибирь – «на южный берег Северного Ледовитого океана», как шутили острословы. И только оттуда летом 1981 года я наконец «десантировался» в заветный московский скверик на Тверском бульваре, «десантировался» в другую жизнь, в параллельный мир.
Литературный институт легализовал меня в армейской среде как официального вольнодумца, имеющего основания ходить вне строя, писать по собственному усмотрению, быть как бы в системе, и немного над ней, подобно флажку или шарику на праздничной демонстрации. На меня некоторое время еще полаивали сторожевые псы идеологической овчарни, но уже вяло, без агрессии, так – для порядка. Из Сибирского военного округа к концу учёбы в Литинституте меня перевели в Москву литературным сотрудником журнала «Советский воин», а накануне распада СССР Главное политическое управление даже выдвинуло кандидатом в депутаты Верховного Совета Российской Федерации. Наконец-то потребовались «умные ненужности».
… Всё, что наболело в душе, удивило и обрадовало, никуда не пропало, не ушло, а слилось в заветную чернильницу. Когда она наполняется всклень, то появляется нестерпимое желание облегчить душу, или то, что называют жаждой творчества. Тогда я беру ручку, макаю перо в «чернильницу» и пишу кровью сердца. Что из этого получается, судить не мне.