Небо начинало светлеть на горизонте, когда Габид открыл глаза. Пора было вставать. Еще час-два- и во дворе покажутся люди, а с ними Габид не хотел встречаться, слишком тяжело было видеть полупрезрительные, а порой и враждебные взгляды и слышать привычное : « Понаехали…» . Поэтому он старался начинать работу пораньше, чтоб часам к восьми –девяти, убрав совок и метлу, снова забиться в свою каморку и тихо сидеть до вечера, когда вновь придется выходить во двор, чтоб навести там порядок. Правда, за вечернюю работу ему никто не платил, но Габид привык все делать аккуратно. Тем более, что и с утра тогда приходилось меньше убирать.
Габид привык к своей каморке. Только здесь он чувствовал себя в относительной безопасности, здесь принимал редкого гостя, мужа младшей дочери, вместе с которым приехал на заработки; здесь же, на стенах, пришпиленные кнопками, висели черно-белые фотографии жены и детей. Когда-то у мусорных баков Габид нашел старый, пропахший кошачьей мочой ковер, сам вымыл его и принес к себе, застелив им старые прогнившие доски пола. « Жить будешь здесь,- вспомнил он слова управляющего ЖКХ,- До тебя здесь уже жили. Помещение хоть и подвальное, но зато с окошком да и зимой тепло будет , видишь, трубы рядом проходят, заодно и проследишь, если течь будет-вызывай слесарей, не жди, пока жильцы крик поднимут. Топчан я тебе выделю, одну-две табуретки дам, столик, правда там ножка поломанная, сам починишь. Одним словом, обживайся. И смотри у меня, будут жалобы- вылетишь отсюда в два счета, на твое место человек десять сразу найдется». И Габид обживался: там же, на мусорке, нашел кое-что из посуды, старый телевизор( правда показывал он только два канала да и то с помехами); сердобольный жилец со второго этажа вещами одарил, даже подушку и одеяло дал. Кое-что Габид купил сам, но делал он покупки редко, почти все деньги отправлял домой, женщинам и детям, оставлял себе только на самое необходимое. За год он уже привык к такой жизни, но иногда накатывалась страшная тоска и по щекам текли скупые мужские слезы, которые Габид размазывал кулаками по лицу, благодаря Аллаха за то, что никто не видит его слабости.
Габид опустил ноги и сел. Посмотрел на фотографию сына. Высокий красивый военный улыбался на фоне гор, придерживая у левой ноги немецкую овчарку. « Файзуллох, сынок, видишь, как все обернулось. Хоть тебе хорошо там, а мы… Одна сестра вдовствует, у другой трое детей без отца который год растут. А что делать? Когда ты покинул этот мир, я думал, что худшего уже и быть не может. Я был не прав. Хуже всего жить и знать, что ты червь в этом мире и что от тебя зависит жизнь других, а ты ничего не можешь поделать. Только продолжать работать, чтоб хоть немного поддерживать их жизнь».
Габид вздохнул и встал. Не глядя, привычным движением, достал из коробки кипятильник и подошел к розетке. Погрузив его в кружку с водой, вернулся к столу и надорвал пакетик лапши. Дождавшись, пока закипит вода, приготовил себе немудренный завтрак и, наскоро перекусив, вышел на улицу.
Уже совсем рассвело. В желтеющей листве несмело переговаривались первые пташки, появились собачники. Габид пометал двор, стараясь не поднимать головы. Собрав в кучку мусор и опавшие за ночь листья, убирал все это в черный пакет и укладывал его в небольшую тележку. Он почти уже закончил, когда рядом раздался знакомый резкий голос: « Чего метешь прямо на ноги, смотреть надо! Понаехали! Пройти уже нельзя, чтоб на вас не наткнуться. Чего смотришь? Мети давай!»
Около Габида стояла одна из его мучительниц. Эту женщину Габид просто боялся. Боялся ее резкого голоса, обидных слов, слетавших с ее губ, ее хамства, на которое не мог и не хотел отвечать. Она и еще три ее подружки с утра выходили во двор и до вечера сидели в беседке, обсуждая всех, кто проходил мимо. Габиду доставалось особенно. Он был предметом их насмешек и язвительных замечаний. Поэтому Габид и старался меньше показываться жильцам на глаза, хотя другие не обращали на него внимания. Для них он просто не существовал, какой-то пожилой «чурка», каждый день убирающий их двор от мусора.
Габид чуть наклонил голову:
-Зрастуй, женшин. Зачем злишся? Шас убиру, шисто будет.
-Шисто будет,- передразнила она его,- говорить научись сначала, нехристь. Сидел бы дома, жена, верно, есть, дети. Чего приехал?
- Жена ест, дочка ест, дочка дэти, работа нет.
- А у нас свои дочки и дети есть. Мы же не едем к вам. Вот и вам нечего здесь делать. Вон, опять передавали, что кто-то из ваших девчонку снасильничал в пригороде. Гнать вас надо, нелюдей!
Она пнула черный мешок ногой и неторопливо зашагала к беседке, продолжая громко возмущаться мигрантами и бездействием городских властей. А Габид еще ниже наклонил голову, торопливо сложил оставшиеся мешки на тележку и направился к мусорке. Потом полил небольшую клумбу с яркими георгинами, поправил покосившийся деревянный заборчик, отделявший детскую площадку , и, удовлетворенно оглядев двор , направился к себе.
Уже в коморке Габид обнаружил, что закончился хлеб и с тоской подумал о том, что надо идти в магазин, а это значит, что снова придется пройти по двору, попасться на глаза скандальной тетке и выслушать пару неприятных замечаний в свой адрес. Габид вздохнул и начал переодеваться. Еще через несколько минут он уже шагал по двору к арке, ведущей на улицу. К его удивлению, тетки ( а их в беседке было уже две) даже не посмотрели на него, увлеченные разговором. Габид прошмыгнул мимо них и вошел под арку.
Он уже возвращался обратно, когда сердце сжала непонятная тоска. К ней примешивались страх и еще что-то, чего Габид не мог объяснить. Ноги словно приросли к тротуару, и он простоял у арки почти минуту, не решаясь войти под ее своды. Оттуда, из серой глубины, слышались грубые голоса, какая-то возня и тонкий визгливый смех. Габид набрался сил и пошел вперед. Всего двадцать шагов отделяли его от яркого пятна двора, но почти в середине темного коридора стояла компания горланящих подростков. Рядом лежали пустые пивные бутылки. Габид медленно продвигался вдоль стены. Он уже прошел большую часть пути, уже был виден освещенный солнцем двор, беседка с сидящими в ней тетками, когда сзади него раздался громкий голос:
-А это что за чучмек? Эй, старый, ты что тут потерял?
Габид с тоской посмотрел на двор.
- Живу тут. Регистрация ест. Работа ест.
-Да мне на х.. твоя регистрация. Ты что тут делаешь, я тебя спрашиваю? Это мой город и твоя узкоглазая рожа мне здесь не нужна.
- Работа ест,- тихо повторил Габид, а внутри него все сжалось от гаденького страха, заползающего в самое сердце.
-Работа, говоришь, есть. Тогда отдавай деньги и шагай дальше, и мы тебя не тронем. Слышь, чебурек, деньги давай!
- Нет деньги. Магазин вот ходил.
- Значит, на магазин есть, а для хороших пацанов нет?
Габид не понял, как оказался на холодном асфальте. Он не кричал, не звал на помощь. Знал, что все равно никто не подойдет. Он только скорчился, прикрывая голову от ударов, и постанывал, когда очередной ботинок попадал в измученное тело.
-Лю-ю-ди-и! Убивают!- вдруг раздался рядом знакомый противный голос.- Лю-ю-ди! Помогите! Убивают!
Голос, усиленный эхом, бил по слуху и был страшным, жутким. Потом раздались какие-то удары, как будто молотили палкой по чему-то мягкому, чей-то вскрик, брань и топот убегающих ног. Теперь избитое тело ощупывали чьи-то руки. Габид приоткрыл глаза. Прямо на него смотрела его мучительница. Рядом, опираясь на палку, причитала ее подружка.
- Ну, что разлегся, нехристь? Вставай, давай. Да обопрись ты на меня! Вставай, вставай!
Опираясь на теплое плечо, Габид с трудом поднялся на ноги. С другой стороны его подхватила вторая тетка.
- Спасибо, женщин- пробормотал Габид разбитыми губами.- Аллаха молить буду за тебя.
-Нужен мне твой Аллах. У меня свой бог есть. Шевели, давай, ногами почти дошли уже. Понаехали… Забот мне больше нет, как мальчишек гонять. И что вам дома не сидится! Ну что, сам дойдешь теперь? Или посидишь на скамеечке, в себя придешь? Вата, йод у тебя есть?А может к доктору тебе надо?
-Спасибо, ест. Доктур не надо, пройдет.
- Ну, смотри. Если что, мы всегда здесь, ты же знаешь. Хотя лучше бы ты домой уехал, целее будешь.
Габид сидел возле своего подъезда. Еще шаг-два, и он войдет в свою коморку, но Габид не торопился. Он смотрел на женщин, направляющихся к беседке, и его разбитое лицо освещала робкая улыбка.