Бабушки гуляли. Кругами, по садику, по дорожке. Внучки гуляли. Кругами, по газону, скачками. Параллельные миры, не сообщающиеся сосуды. Внучки не внучки, а олени. Олени скачут, скачут, скачут. Необъятен Опачининский садик, крепки его решетки. Не выскочат внучки на улицу, не собьются бабушки с пути.
Бабушки держат в руках свои авоськи и внучкины ранцы. Ранцы бы мешали скакать, скакать, скакать. Тяжелы детские обузы, но бабушкам нипочем. Руки привыкли к тяжести, руки забыли тяжесть, и бабушки гуляют. Не сядут на беленькую скамеечку, а все по кругу и все за беседой. Внучки ничего не видят, они олени. Бабушки ничего не видят, они уже не здесь. Для тех и других садик пуст. Круг придает направление бегу. Беседе.
«Надо звать их домой», говорят бабушки. «Сейчас нас позовут домой», говорят внучки. «Эх, неохота» думают внучки. «Эх, неохота» думают бабушки. Еще кружок? Еще кружок. Вьется беседа, несутся олени. Бабушки ни о чем не спрашивают, лишь бы не трогали. Внучки ни о чем не просят, лишь бы не трогали.
Они, наверное, голодные… Мы не голодные! Неправда. Ну ладно.
Внучки: Ну, еще чуть-чуть. Ну, полчасика!
Бабушки: Ну что с ними делать? Пройдемтесь еще.
-Пройдемтесь еще.
Мария Харитоновна и Евдокия Никифоровна гуляют. Слыхали вы такие отчества? То-то. А нам повезло, нам привалило ; мы последние в той еще, прямой ветви, ведущей оттуда, из другого мира, из другого века к нам, в Опочининский садик, на углу Опачинина и Среднего проспекта Васильевского острова. Харитоновна, Никифоровна … эти отчества пахнут пирогами, пасхой, крахмальным бельем. В них смеется сочельник, облизывается масленица, отдыхает святая седмица. А за Харитоновнами да Никифоровнами уже встают и сами Харитоны и Никифоры, отцы. Добротные запахи, добротные люди. Да знаете ли вы и слово-то такое, добротный? Любили они это слово, да дожили до того, что и сказать его было некому и не про что. Вот и говорили бабушки друг другу им одним ведомые слова, смаковали, хрустели, лакомились: благодарствуйте, помилуйте, будьте любезны, извините за беспокойство…
Говорили они мерно, тихо, вдумчиво: городская барышня, модница, и летом в перчатках, и деревенская девушка, с ласковым волжским говором на ‘о’ и характерным, исчезнувшим жестом, поправляющим платочек. Гуляют бабушки, склонив друг к другу седые честные головы, одна в неярком платочке, другая в голубом берете, одна в вечных «химических» кудельках, другая с толстым роговым гребнем на затылке. Сгинуло все. А все ведь казалось, что им конца не будет, вечным российским бабушкам: в платочках и в беретах, шляпках и панамках, в туфельках, валенках, тапочках, сапогах «прощай молодость»… Что как их не мори, не изводи, не безобразничай, все будут ими полны улицы, скверики, садики. Ан вот, все то и вышли! До единой.
И выяснилось, что мы никому не нужны. Они были последние, господа, кто согласен был любить нас, вас, их, все это неблагодарное свинство, бесплатно.
Нам бы тогда в ноги им валиться, а мы скачем. Мы олени, у нас глаза смотрят в разные стороны, нам недосуг. Взрывают копытца осенние листья, разлетаются аккуратно собранные кучи, ой, что ж вы делаете? Ой, что же они делают?
-Надо домой.
-Надо домой.
-Четвертый час!
-Четвертый час?
-Да как же мы это, Мария Харитоновна?
-Да как же мы это, Евдокия Никифоровна?
-Да вот и не знаю.
-Да вот и не говорите.
За разговором все, время-то и не видали.
А дети со школы не кормленные.
Анюта, все!
Леля, все!
Все.