Думал сам, своими руками... Эх. Привели его нам, мол, нате, рвите. Стоит. Говорит, не он. Он, не он… Наши тоже были не они. Чистые были, хрустальные. Вообще ни при чем. Смотрю на него. Ну что я с ним? Кого они к нам присылают? Спрашиваю: отца нет, матери нет, то есть, оба есть, ясно, но он детдомовский. Из интерната. Это похоже, этих и шлют. После детдома прямиком в армию, потом или в армии останется, если выживет (а они выживают лучше домашних, после детдома-то), или на зону. Да это все одна зона: детдом, армия, тюрьма. Его командир на траву обменял. Такого не хватятся, а хватятся, так чеченцы-злодеи в рабство увели, в яме держат.
Страшон. Такого убить, ему еще одолжение сделать. То, что его в жизни ждет, пострашнее будет. Мараться только неохота, да и что с него возьмешь? В нем и так жизни немного, так, мертвородец. В прыщах весь, худой, голова какая-то кривая, низкий. Он же не понимает ничего, только боится и ненавидит, сейчас боится, потом ненавидит, сейчас ненавидит, потом боится. Иди, говорю. Стоит. Не верит, что-ли? Иди, иди, не нужно тебя, дурак, пошел. Повернулся, стоит. Тут дошло до меня. Ведь за него уже уплачено, куда ему идти? Наши все же прибить его хотели, но когда до дела дошло, никто не нашелся. Твой он, говорят, раз за твоих тебе достался. Ну и бросили мы его, как будто нет его. Что ему рабство? Он в рабстве родился. Так и остался у нас в ауле, сначала прятался, не уходил, но и на свет не вылезал, как-то питался. Отьелся даже. Прыщи на солнце зажили. Мы народ не жалостливый, брезгливый. И потом, такому дай возможность, нелюдь ведь. Так и жил, ни кот, ни собака, и не гладили, и не пинали. Привыкли к нему, замечать перестали. Столько лет. А потом, когда мир пришел, прогнали мы его. Отвечать за него неохота было. Плакал, некуда ему идти, своих боится, от побоев отвык. Обменяли его обратно, никто ничего не помнил уже, командира его перевели, обошлось. Представьте, я и имени его не скажу, потом как не помню, может, и не знал никогда. Наши его кавказским непленником прозвали. А я просто: этот.