У нас под домом, в паршивом квартирном комплексе, засел кот. Как он туда попал, неизвестно, но ни менеджеру, ни хозяевам достать или выманить его оттуда не удавалось. Звериную зондеркоманду вызывали раза четыре. Те приезжали, совали крюки, соблазняли мясом, ничего. Вопит, но не вылезает. Застрял, что ли? Под вопли кота прошла неделя. Выпал и не расстаял снег. «Замерзнет», сказал менеджер. Непременно замерзнет, сказали все. A мне сон приснился. Что пришла весна, я гуляю в лесочке около нашего паршивого комплекса и натыкаюсь на полосатую тряпочку. Натыкаюсь, наклоняюсь и обнаруживаю, что тряпочка эта — останки кота, вынесенные веселыми весенними ручейками из-под дома. Сон такой. И вот теперь я встаю, надеваю на ночнушку куртку, на босые ноги валенки, и иду в темноту и собачий холод. Не видно ни хрена, скользко страшно, и непонятно, где засел этот придурок. Зову американского кота, за неимением лучшего, кися, кися. Тишина. Кися молчит. Может, замерз уже? Кися, кися. Нет, слышу, совсем охрипшие звуки из-под дома со стороны леса. Иду, дура, идиотка, больше всех надо, пару раз проваливаюсь в еще рыхлый, осенний снег, мрак полный, фанарик маленький, в паршивом комплексе спят все, кроме меня и кота. От злости на себя выступают слезы, но я ложусь на живот и ползу под дом насколько позволяет моя конституция. Конституция позволяет застрять на уровне крыльца. Голова и плечи под домом, ноги наружу, живот в ледяной луже, валенки загребли снег, кися, кися. Кися хрипит, а на свет фанарика из темноты вылупляются два безумных глаза. Вот он, зараза. Главное, не спугнуть. Замираю. В валенках мягко тает снег. Балда, вкрадчиво говорю я коту, ты знаешь, что с тобой будет? Подробно, снова и снова, как очень маленьким и очень старым, описываю коту его весеннее будущее, объясняю, что не уйду, ни за что не уйду, пока он не вылезет. Главное, как с угасающим больным в скорой помощи, говорить, говорить, не упуская, не отпуская пациента ни на секунду. И я говорю, говорю, рука с фанариком немеет, дрожит, кренится, ночнушка прилипает, примерзает ко льду на дне лужи, ноги свело, а кот без движения таращится на меня из темноты.
И тут он подвинулся мне навстречу. Тихонечко, чуть-чуть, совсем капельку, но потом еще, и еще. Промахнуться теперь нельзя, иначе спугнешь, и все пропало. А у меня моторика мимо, с детства, я же ни поймать, ни бросить, про попасть я уж не говорю. Эту мысль я не успеваю додумать, потому что, как бы отделившись от безмоторного тела под крыльцом, моя рука коброй выбрасывается вперед и молниеносно хватает котовую лапу в самый подходящий, в идеальный, в умопомрачительно точный момент. Схватив, вцепившись намертво, насмерть, выволакиваю наружу действительно оказавшегося полосатым исполинского кота. Ничего подобного даже в Америке видеть не приходилось: до недельного похудения под домом он весил, наверное, килограмм пятнадцать. Котище сразу обмяк, сдался и провис у меня в руках. Мокрая, околевшая, вываленная в том, что скопилось под крыльцом паршивого квартирного комплекса, но победно держа кота перед собой, я направилась в квартиру менеджера. Уже у самой менеджеровской двери кот вдруг резко вытянулся и перевернулся у меня в руках. Я испугалась, но он не вырвался, а, наоборот, судорожно прижался всем телом к моей мокрой холодной куртке. Я инстинктивно подхватила его, и он, обхватив мне шею огромными лапами, уткнул свою лобастую тигриную морду мне в лицо. Дрожа и тихо всхлипывая, он тыкал и тыкал своим горячечным сухим носом мне в щеки, глаза и подбородок, возил царапучим языком по носу и лбу, вытирая жесткой, короткой своей шерстью мои слезы Так мы стояли с ним, кажется, довольно долго, и мне показалось, что менеджер сам открыл нам дверь. Кота забрали. Хозяива горячо благодарили менеджера. A я узнала, что такое счастье.