«Да если я им дамся, от меня даже ушей не останется!» убежденно говорит художник, и я чувствую облегчение, что не вхожу в число претенденток на Мишкины уши, готовых разорвать художника на мелкие, бесценные кусочки, так, что от него не останется даже ушей (кстати, в своем роде, замечательных), в последнюю секунду унесенных в бюстгальтере обезумевшей поклонницей.
Я сижу себе на стульчике в мастерской, где творится, согласно намекам художника, много всяких безобразий, художник смотрит на меня, а я на художника. Вследствие непомерного числа женщин на душу одного художника, а также общего перенаселения планеты женским полом, художнику бывает трудно сосредоточиться, мысли, а также руки, ноги и пальцы так и лезут во все стороны, и «бываешь рад хоть одну ночь поспать спокойно».
Бжик-бжик, чиркает художник по моему бумажному лицу, повернутому к нему передом, а ко мне задом. Хоть бы вышло хорошо, думаю я, а художник: что он скоро зажарит рыбу, нарисует ee и съест и как это будет хорошо. Нарисованная сковородка с нарисованным маслом уже готовы, надо только рыбы купить.
Та-та-та, поет художник, танго, танго, как здорово, «я все понял: я буду учителем танцев, а рыбу куплю в последний момент.» Художник крутится по мастерской между нарисованными ножами и сковородками. «Здорово будет? Рыба; последней».
Ты ее съешь?
Съем.
Мне снилось пальто, говорит опять художник.
А мне корабль.
Корабль? О, большой корабль ; это ужас, сочувствует художник.
Почему корабль? Почему рыба? Танго, танго, крысиный хвост.