Зарисовки. сборник рассказов

                Сила веры

Воскресенье. За окном средина июня и мелкий, по-осеннему нудный дождь. Между прочим, идет вторые сутки. Вокруг сыро и уныло. По асфальту тускло отсвечивают лужи все в мелких крапинках от падающих сверху капель. Редкие прохожие с зонтиками в руках спешат по своим делам, пробираясь между своеобразными озерами по островкам и перешейкам серого асфальта, оступаясь иногда в воду и отчаянно выпрыгивая из нее с лицами, выражающими недоумение. Некоторые из них  оглядываются – не видел ли кто их неловкость, и спешат дальше, исчезая среди всеобщей серости. Даже зелень деревьев вдоль тротуаров смотрится какой-то уныло-повисшей. Иногда липы и каштаны стряхивают с себя избыток влаги, покачивая ветвями от еле заметного движения воздуха.
Настроение мрачное, поскольку нужно идти в гараж регулировать клапана машины. Последнее время нет-нет да и забрякает какой-то из них, предупреждая, что профилактика значительно лучше, чем ремонт. Можно, конечно, сгонять и в автомастерскую, но моя профессиональная гордость не позволяет мне поступить подобным образом. Как-никак, а я водитель со стажем и уже не один раз обогнул земной шар. Даже умудрился без особых приключений, имеется ввиду негативных, совершить автопробег от города Великие Луки до озера Байкал и обратно. А это, я вам скажу, кое-чего стоит. Нужно идти. Одеваюсь, выхожу из подъезда и вспоминаю, что забыл зонтик.
– Черт бы подрал эту погоду! – нахожу я крайнего в оправдание своего склероза. Возвращаться за зонтиком – не повезет. Выбираюсь под дождем на тротуар и понимаю, что подобным образом идти в гараж нет смысла – вымокну, как лягушка, какая уж там работа. Заскакиваю под небольшой козырек магазина «Сириус» и начинаю соображать, что же  делать дальше. «А может, переждать? – нашептывает матушка лень. – Нет уж! Лучше  разогнать эти тучи, чем поворотить обратно!» – упрямо и почти всерьез решаю я.
Прислоняюсь спиной к стене здания и почти с ненавистью смотрю вдоль улицы. Только в этом направлении дома не загораживают горизонт. Открывается унылое, плачущее небо. Темно-серые громадины туч плотным стадом повисли над городом, почти касаясь крыш домов. Одна из них, самая темная и самая большая, свесила вниз белые лохмотья тумана, зацепилась ими за многочисленные телевизионные антенны шестнадцатиэтажного дома. Мне начинает казаться, что именно она, эта зловредная туча и держит все небесное скопище облаков над городом. «Оторвать бы ее от антенн и угнать за горизонт – дождь бы сразу прекратился» – думаю я, и начинаю пристально смотреть в очертание привлекшей мое внимание тучи. Я ищу малейшие признаки смены погоды. Только ветер, только движение воздуха способно  рассеять это сборище лохматых чудовищ, угнать их подальше, открыть солнце. Мне начинает казаться, что от моего взгляда чернота тучи становится какой-то беспокойной, словно там, внутри нее, действительно начинает что-то происходить.
Используя крышу высотного дома в качестве репера, я начинаю отслеживать изменения в конфигурации тучи по отношению к нему. Увиденное вселяло оптимизм. Туманные языки, которые раньше цеплялись за антенны, стали укорачиваться, как бы втягиваясь внутрь лохматого чудища. Через какое-то время они уже больше не удерживали тучу, словно многочисленные якоря тяжелое судно, и я всей силой своего взгляда стал толкать ее к горизонту.
Мимо меня, отблескивая синим огнем в лужах, куда-то пронеслась скорая помощь. «Может за мной?», – усмехнулся в душе я, и лишь на мгновение отвел взгляд от тучи. Она тот час же, как мне показалось, дрогнула и снова, выбросив туманный жгут, уцепилась за ближайшую антенну. «Врешь! Не выйдет!» –  мысленно заорал я и с новыми силами стал взглядом толкать тучу прочь. Туманный язык снова исчез, и черная махина еле заметно стала увеличивать зазор между собой и высоткой.
– Давай! Давай! Проваливай, – шептал я сам себе, уверовав, что это действительно от моего взгляда, от силы моей мысли, сконцентрированной в нем, туча стала удаляться прочь, увлекая за собой и все небесное стадо.
Капли дождя становились все реже и реже. В пелене облаков появились более светлые места, свидетельствующие о том, что солнце не оставило землю наедине со всепоглощающим мраком. Через минут десять я уже шел по тротуару, обходя лужи, попадая в некоторые из них  ногой. Но это не вызывало во мне никаких отрицательных эмоций. День начинался прекрасно и это потому, что я не возвратился домой за зонтикам. Иначе дождь бы продолжался. Нужно верить в себя. Вера способна творить чудеса.

                Бывший интеллигентный человек

В конце дня Андрей Сергеевич возвращался с работы уставший как никогда — июльская жара измучила его до полного отупения. Даже по ночам столбик термометра не опускался ниже двадцати градусов, а к трем часам дня духота становилась просто невыносимой. Небо над городом делалось похожим на расплавленный свинец, такое же мутно-белесое, и излучающее жар. Расплывчатый, в нестерпимом сиянии диск солнца как бы зависал над бульваром Космонавтов, где размещался институт Андрея Сергеевича, и обжигал город горячим желтым светом, от которого, казалось, невозможно было укрыться даже в подземных переходах. Ни малейшего дуновения ветерка. Бензиновая гарь от машин хорошо заметным рыжеватым облаком клубилась над улицей, поднимаясь кверху, расползаясь по дворам и переулкам, обволакивая даже высотные здания до самых верхних этажей.
«Быстрее домой и сразу же под душ», —  эта мысль была единственной, целиком овладевшей сознанием Андрея Сергеевича, вяло переставлявшего ноги по размягченному асфальту тротуара. Но ничто не могло заставить его хоть чуть-чуть ускорить шаг — для этого не оставалось сил. И он понуро брел, придерживаясь правой стороны, где тощие тени деревьев пробуждали эфемерную надежду на прохладу, брел, тупо уставившись ничего не замечающим взглядом в пространство перед собой.
Немного впереди него тяжело колыхалось светло-бордовое платье плотной дамы, тяжело ступавшей красными босоножками в том же направлении. Иногда она слегка поворачивала голову в сторону, и тогда Андрей Сергеевич мог видеть ее лицо, напряженное с багровым отливом, пышущее жаром и с каплями пота на висках.
«Мне трудно, а каково же ей? — расслабленно думал он, невольно окидывая взглядом колеблющиеся телеса случайной попутчицы.
Впереди, среди разноцветного потока прохожих неожиданно образовался просвет, и в нем появилась фигура мужчины, несущего в правой руке большую клетчатую сумку, доверху заполненную пустыми бутылками из-под пива. Сумка была весьма приличных размеров, и, надо полагать, довольно увесистой, поскольку ее обладатель при ходьбе сильно отклонялся в левую сторону. По внешнему виду мужчины в нем легко угадывался бомж: затертые темные брюки и некогда голубая безрукавка с недостающими в районе живота пуговицами. В разошедшуюся прореху выглядывало не сказать чтобы тощее тело.
Андрей Сергеевич все это отметил машинально, лишь на мгновение коснувшись безразличным взглядом встречного. Но затем что-то заставило его встрепенуться, и он уже более внимательно всмотрелся в лицо бомжа. Увиденное, поразило Андрея Сергеевича настолько, что он чуть было не остановился, спохватившись в последний момент. Лицо обладателя клетчатой сумки светилось величайшим счастьем! Бросая торжествующе-горделивые взгляды на встречных, бомж как бы приглашал их всех разделить вместе с ним радость его удачи. Увесистая сумка, полная пустых бутылок, сулила в скором будущем минуты блаженства. Его сияющие глаза как бы говорили: «Смотрите, как мне сегодня повезло! Да и сам я молодец, потрудился что надо». Полное округлое лицо, в чем-то похожее на лицо Андрея Мягкова в молодости, сияло, словно солнце, излучая флюиды радости на окружающих.
Андрей Сергеевич относился к этому типу «потерявшихся» людей с полным безразличием, не осуждая их, но и не приветствуя подобный образ жизни. Он считал, что каждый волен распорядиться своей судьбой по собственному разумению, если все это не мешает жить другим людям. По его мнению, ценность жизни любого человека определяется им самим, а не окружающими людьми, оценка которых всегда пристрастна, потому что в ней всегда заключено: «А что он сделал для других?». При этом под всеобъемлющим словом «другие», большинство из нас подразумевает в первую очередь  себя, своих близких. Имея весьма либеральные взгляды на обязанности человека перед обществом, Андрей Сергеевич, тем не менее, старался как можно быстрее проходить мимо копошащихся у мусорных контейнеров небритых личностей. Но в этот раз, вид торжествующего бомжа, настолько поразил его, задел какие-то неведомые струны души, что он совершенно для себя неожиданно, заулыбался, как бы радуясь счастью встречного. Впереди бредущая женщина на какое-то мгновение обернулась вслед бомжу, и Андрей Сергеевич успел заметить и на ее лице улыбку. Да, да! Не презрительно-брезгливую гримасу, а именно доброжелательную улыбку. Нечто подобное появилось и на физиономиях других людей, попавших в зону влияния сияющей физиономии бомжа.
Это настолько поразило Андрея Сергеевича, что весь остаток пути к своему дому, сам того не замечая, он прошел бодрым шагом, размышляя о природе человеческого счастья. «Как мало нам нужно, — думал он. — Скорее всего, этот бомж в данный момент счастлив не меньше, чем, допустим, олигарх после удачной многомиллионной сделки. Масштабы и направленность событий совершенно разные, а итог, можно сказать, одинаков. И даже, возможно, счастье этого бомжа значительно большее, потому что ему нет необходимости скрывать его. Олигарх же, увеличив свой капитал, вряд ли испытывает потребность, поделиться своей радостью даже с людьми близкими. Большие деньги учат осторожности. Вот и думай — кто из них более счастлив». 
Город по-прежнему плавился в раскаленных лучах солнца. Андрей Сергеевич, прежде чем нырнуть в спасительную прохладу подъезда своего дома, оглянулся назад, туда, где вместе с нескончаемой рекой прохожих удалился в прошлое счастливый Человек.




                Случай на охоте

Охота как таковая сопряжена с многими опасностями. Тут тебе и медведь оголодалый может повстречаться, и кабан разъяренный вдруг танком на тебя попрет, или волчья стая повстречается. А может и такое случиться: шел, шел и заблудился, да еще на ночь глядя, да зимой, когда от мороза деревья трещат. Ужас, да и только. Одним словом, много что может случиться с человеком в глухом лесу на охоте. Иногда такое приключится, что и в страшном сне не увидишь. Рисковое это дело охота. Очень рисковое. Иной раз бывает, что даже встреча с зайцем может обернуться трагедией, если, разумеется, косой поднапряжется, а ты варежку широко раскроешь.
Не верите? Зря. Вот, например, у меня когда-то дружок был, Петька Болянов. Правда, давно это было, но как сейчас помню: он живого и невредимого зайца в своей картошке поймал. Петька тогда пацаном еще был, лет около двенадцати или чуть больше. В тот день его отец как раз картошку плужком окучивал, а мы, рядом с их огородом свои игры устроили. А дело было то ли в мае, то ли в июне, точно не помню, так что рубашонки мы сбросили, голыми животами ультрафиолет ловили.
Так вот, значит, играем мы и вдруг слышим – Петькин отец заорал:
– Заяц, ребята, лови его!
Смотрим – действительно, заяц по картофельной ботве в нашу сторону прет. Ботва то высокая, а на поле после плужка земля рыхлая, так что скакал он не сказать чтобы шустро. Петька был самым старшим из нас, первый догадался, что вполне можно ушастого припутать. Он как рванет наперерез косоглазому, да как пригнет на него и придавил зверя картофельной ботвой к земле. Мы подбегаем к Петьке, а он изловчился среди ботвы и хвать зайца за уши, тому и деваться некуда, приплыл.
Мы окружили Петьку, завидуем ему прямо спасу нет. Не знаю как другие ребята, а я так точно завидовал. А Петька прямо весь цветет: улыбка до ушей, даже конопатый нос сияет. Как же, такая удача – голыми руками зайца поймать. Выбрался  Петька из ботвы, встал во весь рост и зайца за уши прямо перед собой поднял, чтобы перед нами, значит, погордиться. А косой в это время как встрепенется, да как жахнет задними лапами Петьку по голому пузу, так прямо когтями кровавые борозды на нем и нарисовал. Петька заорал благим матом, зайца бросил, изогнулся, за живот держится. Ушастый, разумеется, не стал больше дожидаться, чтоб его еще раз за уши схватили, только его мы и видели. Вот такие дела бывают с лесными зверями.
И мне однажды на охоте, считай, случайно смерти избежать удалось. Дело было лет двадцать тому назад или, может, чуть больше. Я тогда мужик справный был, не то, что теперь, в сторожах не сидел. В тот год впервые на охоту собрался в дальнюю тайгу, пригласил меня знакомый охотовед. Зимовушку себе потихоньку за лето отстроил, от охотничьей базы километрах в пятнадцати или возле того. А в тайгу нас забрасывали вертолетом. Народу на базу набралось много, человек восемь, во главе с тем охотоведом. Все мужики бывалые, да и солидные, мне не чета. Один даже был летчик, хотя самым важным был не он. Была шишка и поважнее: начальник какого-то ОРСа. Кто постарше, тот знает, что в недавние времена представляли собой торговые работники. Даже обыкновенный завмаг – был для нас почти как  небожитель, а про начальника ОРСа и говорить не приходится.
Но Бог с ними, с торгашами. Прилетели, значится, мы на базу где-то после обеда, часикам к трем. А база эта самая была тоже новая, и представляла собой небольшой домик, одноэтажный разумеется. Построили его не совсем удачно, на полуострове среди болот. Место красивое, но сырое. На штык лопаты копни и вода появиться. Недалеко, метрах в ста речушка по краю болотины бежит. Вокруг кедры и пихты, под ногами подушка мха и кедровок целые стаи: крикливые до невозможности, туда-сюда снуют, шишку добирают.
Перетаскали мы на лабаз от вертолетной площадки вещи, солнце уже к закату пошло. Пора и ужинать. За встречу на новом месте сам Бог велел маленько пригубить. Сформировали стол, благо что домашних припасов хватало. Расположились все возле него на скамейках и чураках, поставленных на попа, плечом к плечу – тесновато, но это же не отель. А в тайгу в те времена из наиглавнейших после пороха припасов в целях экономии места брали только спирт. Одна его бутылка заменяла две сорокоградусных. Экономия места и веса налицо. Одним словом, часика через два или три почувствовал я, что нужно подобру-поздорову подальше от стола оказаться. Потихоньку сгреб свой спальник и выбрался наружу. Вслед за мной и летун вышел. Посидели мы с ним, немного о том, о сем поговорили, да и решили забраться на чердак домика и расположиться в спальниках там. В избушке тесновато, да и когда там еще угомоняться.
Сказано – сделано. Выспались мы с летчиком на свежем воздухе на славу. Проснулись утром, часов в восемь, спустились вниз, заглянули в избушку, а там только храп стоит и перегаром прет, прямо спасу нет. Но мне до этого уже никакого дела не было. Чуть свет должен был уходить на свое зимовье. Летун посмотрел на внутренний порядок базы и говорит мне:
– Пить я больше не могу, возьми меня с собой. А то здесь пока спирт не кончится, толку не будет.
Мне-то  все равно, вдвоем даже веселее. Я и говорю:
– Учти, что на базу я вернусь дня через два-три. Так что смотри, если решишь, собирайся. Здесь, как я понимаю, ты впервые, назад дорогу вряд ли найдешь. Возвратимся вместе, сдам тебя под расписку.
– Лады, - согласился летун.
Стали мы собираться. Пока то да се, подшумели маленько. В избушке шевеленье послышалось. Над лежанками показалась голова, за ней другая. Кряхтят, стонут, явно подлечиться надо. А мы уже вещи собрали, идти приготовились. Тут ко мне начальник ОРСа и взывает, голосом совсем больным:
– Адам, ты все равно уже встал, принеси бутылочку водички – спирт развести надо. Последний пузырек остался, разбавим, лекарство приготовим.
А я уже и понягу на спину прицепил. Больно охота мне с ней тащиться к ручью за водой. Одним словом всем своим видом выразил я несогласие, мол, все равно вам всем вставать пора. Так этот небожитель понял причину моего явно выраженного негативного отношения к его предложению и говорит:
– Да ты возьми воды из ямы под окном. Она чистая, такая же, как и в ручье. Мы вчера чтобы по темноте не ходить далеко, уже брали оттуда.
Делать было нечего. Взял я первую попавшуюся пустую бутылку, а их в сенях много было, и пошел к яме, что образовалась под окном, когда брали землю на потолок, для его утепления. Наполнив тару водой, вернулся в избушку, поставил ее на стол. Чтобы не принимать участия в «лечении», которое уже не могло перейти в нечто большее по причине отсутствия спирта (вчера весь вылакали, осталась одна бутылка из восьми) мы с летчиком встали на тропу и зашагали прочь от базы.
Вернулись мы обратно только через два дня, под вечер. В избушке горела керосиновая лампа, за столом сидел Юра-охотовед и записывал что-то карандашом  в амбарную книгу. Увидев меня, Юра поднял голову и со смехом говорит:
–Ну, Адам, тебе нынче крупно повезло.
– Что такое? – удивился я.
– Если бы ты вернулся на базу в тот же день, то не быть бы тебе живым.
– Что, шатун? – воскликнул я оглядываясь на дверь.
– Шатун, – хохотнул Юра. – Намного хуже! Ты, когда тебя попросили принести воды, в какую бутылку ее набрал?
– В обыкновенную. Их там в сенях полно было.
– Обыкновенную! – заржал Юра, роняя карандаш. – Бутылка-то оказалась из-под керосина! А мы той водой последний спирт развели. Представляешь? Кружку подносишь ко рту, а от нее керосином прет, хуже чем от трактора.
Тут только до меня дошло, какой опасности я избежал, задержавшись на своем зимовье. Глубокое похмелье, последняя бутылка спирта и вооруженные люди, головы которых мало что соображают.
– Ну и что? Спирт пропал? – поинтересовался я, понимая, что все это уже позади и за двое суток болящие должно быть отмучились.
– Пропал! Скажешь тоже. Выпили! Носы затыкали, но выпили! Но если бы ты оказался в тот момент здесь, мало бы тебе не показалось.
Вот такая она охота. Не знаешь, где тебя подстерегает опасность.

                10.12.04


                Свинья по-медвежьи

Закат все гуще наливается розовым, и небо полыхает так, как будто собирается зажечь и лес, и воду, и сам воздух. Зажечь и превратить все в грязную дымку, что медленно наползает из-за темной горбины хребта. Тишина. Только костер изредка  нарушает ее, постреливая вверх искрами, как бы салютуя своему старшему небесному родственнику.
Мы сидим на подготовленных для ночлега лежанках из жердей, укрытых сверху толстым слоем пихтовых веток. Наши таежные постели на случай дождя прикрывают походные зонтики из косо поставленных жердочек с привязанными к ним кусками полиэтиленовой пленки. Но дождя, скорее всего, не будет. Закат разыгрался не зря. Быть завтра ветреному, но погожему дню. Ложиться на отдых еще рано, и мы ведем с моим спутником неторопливую беседу о всякой всячине, каратаем, так сказать, время.
Семен Павлович, так зовут моего товарища, человек многоопытный и глазастый. Да и на память, несмотря на возраст, не жалуется. За своих пятьдесят семь лет насмотрелся всякого. Жаль только, что на слова он не больно охоч. Но иной раз, когда разговориться, такое от него услышишь, что просто диву даешься. Вроде бы и я то же самое видел, а вот пролетело как-то мимо, не задело сознание и все тут. А он все происходящее видит как бы в другом свете, в рентгене, что ли. Одним словом, всякий раз, когда нам приходиться бродить таежными тропами вместе, я, нет-нет, да и заброшу какой-нибудь крючочек, чтобы выудить из него интересный случай или просто разговорить своего спутника. Вот и теперь, обстановка позволяет, и я пользуюсь этим самым случаем.
– Слушай, Палыч, – начинаю я свой маневр, – как ты думаешь, к нам дикие свиньи из-за перевалов забредают?
– Вряд ли, – пожимает плечами мой собеседник. – Во всяком случае, здесь я их за свою жизнь ни разу не встречал.
– А мне мужики рассказывали, что добывали. Один даже хвастал, что прошлой зимой кабана-секача, центнера на два стрельнул.
– Врет, – мотнул головой Палыч. – Такая громадина если среди свиного племени и бывает, то к нам за тридевять земель уж никак не попрется. Что ему здесь делать? С пропитанием не густо, а морозы серьезные. Да и зачем ему куда-то бежать, если он там у себя дома самый толстый, а значит и самый главный?
– А может просто из любопытства, – не сдаюсь я. – Ученые утверждают, что из животных по своему умственному развитию свиньи ближе всех к человеку.
– Не знаю, не знаю, – пожимает плечами Палыч. – Ученые много что говорят,  а вот, на мой взгляд, в тайге умнее медведя никого нету. Он иногда такие фортеля выкидывает, что просто диву даешься, ну совсем как человек.
– Да ну, – снова провоцирую я собеседника на продолжение разговора, – академики ведь зря болтать не станут.
– Люди могут и ошибаться, – настаивает на своем Палыч, – а потом ведь и они разные бывают.
– Кто? – я делаю вид, что не совсем понял собеседника.
– Все! – обрывает разговор Семен Павлович.
Некоторое время он молча смотрит на костер. По его лицу скользят тени, отбрасываемые танцующими языками пламени. Я терпеливо жду, поскольку вижу, что мои слова навели Семена Палыча на какие-то воспоминания. И действительно, вскоре мой старший товарищ разговор продолжил.
– Вот ты сомневаешься, – с усмешкой заговорил он, –  что медведь самый умный зверь. А скажи мне, кто еще из животных способен додуматься до того, чтобы подложить человеку свинью?
– В каком смысле? – теперь уже по-настоящему не понимаю я.
– В человеческом, – ухмыльнулся Палыч, – я же тебе говорю, что у нас диких свиней не водится.
– В смысле, пакость устроить?
– Вот именно. В самую точку попал. Это чисто человеческая способность – подложить ближнему свинью и похихикивать с безопасного расстояния.
– И что, медведь способен на такое? – удивляюсь я, одновременно радуясь в душе, что теперь мой собеседник стоит на правильном пути и наверняка выдаст мне нечто прелюбопытнейшее.
Мои ожидания полностью оправдались.
– Нынче в июле, – начал свой рассказ Семен Палыч, – мы с моим шурином Петром Куварзиным бегали в красноборское урочище ягоду посмотреть. У нас же сам знаешь, этим летом был полный неурожай: ни ягод, ни грибов, хоть шаром покати. А в том урочище ягода, как правило, всегда бывает. Правда, далековато, по тропе пехом часа полтора нужно переть.
– И что, была? – не удержался от вопроса я, и тут же прикусил язык, понимая, что могу повернуть разговор в совсем ином направлении.
– Какое там! – махнул рукой Палыч. – Три ягодки на кустике. Зря только ноги били. Так вот значит, еще когда туда мы шли, понял я, что где-то рядом с нами мишка бродит. То справам треснет сучок, то слева, а то и позади. Одним словом,  любопытствует, кто в его угодьях появился. Ну, любопытствует, да и пусть его. Шуряку я ничего говорить не стал, он таежник городской. Что зря его тревожить. Знаю, что медведь не дурак, на человека почем зря нападать не станет, тем более на двоих мужиков. Умный зверь, соображает не хуже нашего. Так вот повернули мы назад несолоно хлебавши, я впереди, шуряк  сзади топает. Медведя вроде бы больше не слыхать. Наверно, подался по своим делам. Минут через тридцать обратного хода поднимаемся из небольшого распадка наверх, в редкий старый осинник, за которым стеной поднимался густой пихтач. Идем не спеша, погода – куда с добром: ни жарко, ни холодно и даже чуть-чуть ветерок потягивает. Одним словом, благодать да и только. До пихтача оставалось уже шагов десять, как вдруг вижу, что немного впереди меня, рядом с тропой в траве как бы какое-то шевеленье. Сбавил шаг – что там такое? Присмотрелся и обмер: над разоренным гнездом клуб лесных пчел вьется. Тут соображалка сработала моментально – дай Бог ноги. Рванул я к пихтачу и на ходу ору шуряку: – «Беги, пчелы!». Сам-то  успел в пихтач вскочить, там пчелам не  развернуться. А вот шуряка они разделали как Бог черепаху. Он пока понял что и к чему, так, наверно, весь пчелиный хурал на него навалился. Одним словом, к тому времени, когда он вскочил ко мне в пихтач, они отыгрались на нем как следует. Пока дошли до дороги, он тропу еще кое-как различал. А потом глаза совсем заплыли, уши словно пельмени, страхолюдина да и только. Пришлось его почти за руку к машине вести.
– Досталось мужику, – посочувствовал я. – Надеюсь, потом все обошлось?
– Обошлось. Говорит, даже от какого-то хандроза избавился. Да и сам посуди: пчелиный яд в аптеках за деньги покупают, а ему даром достался, да и еще самый свежий.
– Нет,  пожалуй, лучше все-таки в аптеку сходить, – посочувствовал  Палычеву шуряку я и, помня начало разговора, поинтересовался: – Ну а медведь-то здесь  причем?
– Как это причем? Это же его проделка. Я же не только пчел тогда увидел. Заметил и еще кое-что любопытное. Гнездо пчел в земле-то было. Он его выкопал оттуда, а сам дал деру, а следы на земле-то остались. Их-то я успел рассмотреть. Медведь небольшой был, годика три, не больше. А ведь какой ушлый. Так рассчитать, чтобы в самый аккурат, к нашему приходу разорить пчел, чтобы они свое зло за этот разор на нас отвели. Смекалистый, паразит. Надумал таким макаром человека от своих угодий отвадить.
В последних словах Палыча чувствовалось  восхищение проделкой сообразительного зверя. К тому же повода у него для плохих мыслей в отношении медведя, как я понимаю, не имелось. Ведь пчелы искусали не его. Некоторое время мы молча сидели у костра, размышляя каждый о своем. Не знаю, о чем думал  Палыч, а я как наяву представил себе медведя, наблюдающего из укромного места за результатами своей диверсии, да еще тихонько похихикивающего. И вправду, умнейший зверь, додуматься до такого. Прямо-таки таежный академик.
Закат по-прежнему пылал розовым, но его цвет немного потускнел – солнце все дальше уходило за горизонт, уступая место ночи. Где-то далеко, в стороне хребта глухо пошумливала тайга. Наверно, через какое-то время ветер спуститься и вниз. Но пока что дым от костра уносился вертикально вверх, к редким звездам, что мерцающими блестками стали появляться на темнеющем небосводе. День закончился. Ночь вступала в свои права.  Пора было на отдых и нам.

                декабрь 2007 г.



                Ворон-террорист

Прямо перед окнами моей квартиры стоят три молодых тополя, достающие своими вершинами лишь до уровня шестого этажа. До лета прошлого года, их было четыре. Но один из тополей спилили под самый корень по причине его не совсем устойчивого положения. Закрытая асфальтом почва, по-видимому, оказалась без достаточного количества кислорода, и корни дерева погибли, отчего тополь угрожающе наклонилось прямо над тротуаром. Дворовая ребятня стала лазать на дерево, пока один из карапузов не сорвался вниз и не расшиб себе нос. После этого небольшого происшествия судьба поврежденного дерева была предрешена.
В марте 2006 года в нашем дворе, образуемого четырьмя девятиэтажками, появились две вороны, черные как уголь и весьма опрятного вида. Это свидетельствовало об их молодом возрасте. У старых птиц, как правило, перья несколько потрепаны годами, и смотрятся они как бы немного взъерошенными. А эти обе были гладко-блестящими, явно совсем молодыми. Вначале на фоне большой стаи голубей, живущих у нас неизвестно с каких пор, вороны смотрелись необычно. Но постепенно они примелькались, и уже не бросались в глаза, как вначале.
Завтракая по утрам, я невольно поглядываю в окошко на небо, оценивая вероятность осадков; на тополя, определяя по колебанию их ветвей силу ветра; на прохожих внизу, вид которых наглядно свидетельствует о качестве прогноза синоптиков. Однажды утром я заметил, что вороны облюбовали один из тополей, и устроили на нем какое-то совещание. При этом они обламывали клювами мелкие веточки и подолгу потрясали ими, как бы убеждая в чем-то друг друга. Вначале мне показалось, что они обламывают веточки для того, чтобы полакомиться тополевыми почками. Но вскоре я убедился, что это не так. Под тополем, на котором они устраивали диспут, образовался небольшой ворох этих самых веточек, и все почки на них были целы и невредимы.
Все прояснилось, когда вначале апреля я обнаружил, что в развилке четырех ветвей дерева появилось основание вороньего гнезда. Оказывается, воронья пара таким образом обсуждала план строительства гнезда, дома для будущих птенцов. В течение полутора недель не слишком напряженного труда обеих птиц гнездо было выстроено. Представляло оно собой довольно неряшливую копенку из торчащих во все стороны ветвей, вместе с тем надежно закрепленных и даже кое-где переплетенных между ветвями тополя, образующих развилку. При этом прорабом стройки была явна самка, которая выглядела несколько крупнее другой птицы, и вела себя как-то более по-хозяйски.
Числа десятого апреля все стало на свои места. Более крупная птица действительно оказалась самкой, занявшей гнездо в единоличное пользование. Она стала проводить в нем практически все время, лишь на короткие минуты слетая с него, чтобы подкормиться. Самец был вынужден ночевать где придется, и по этой причине я окрестил его Бомжиком.
Весь апрель погода стояла отвратительная: постоянные ветра, снежные заряды. По ночам температура доходила доминус пятнадцати. Но самка продолжала героически согревать гнездо, где, надо полагать, уже имелись яйца. Бомжик в это время скитался по двору, убивая время то на соседнем дереве, то на опоре осветительного фонаря, то на крыше дома. Он явно скучал и был не против – слетать куда-нибудь в гости, потому что иногда отсутствовал достаточно длительное время. Самка начинала проявлять беспокойство, призывно каркая. Но ближе к вечеру Бомжик обязательно появлялся во дворе, и его подруга успокаивалась.
Так продолжалось почти до конца апреля. Где-то числа двадцать пятого в гнезде появился первый птенец, а затем и второй. Поведение Бомжика тут же резко изменилось. Он стал вести себя весьма и весьма предупредительно по отношению к своей подруге, часто подлетая к ней и усаживаясь на край гнезда. Вскоре уже было заметно, что он приносит корм, и обе птицы заботливо склонившись внутрь гнезда, принимались кормить своих отпрысков. Самка по-прежнему оставалась в гнезде, потому что температура по ночам не поднималась выше минус пяти – шести градусов. Бомжик теперь надолго никуда не отлучался, охраняя не только гнездо, но и всю территорию двора. По-видимому, он застолбил весь наш громадный двор в качестве своего охотничьего участка. При появлении в этом районе других ворон, он сразу же устремлялся им навстречу, с явно не дружескими намерениями. Бродяги немедленно покидали запретную для них территорию, даже не пытаясь оказать сопротивления новоявленному хозяину. Бомжика, надо полагать, это вдохновляло на новые ратные подвиги, и он стал преследовать голубей, которым приходилось спасаться от него беспорядочным бегством. Собственно говоря, обладая более высокими летными качествами, голуби не слишком опасались Бомжика, но его постоянное преследование вносило в их прежде организованный быт довольно большую сумятицу. По отношению к голубям Бомжик вел себя как самый настоящий террорист, то и дело налетая на их сообщество сверху, и угрожая пустить в дело свой увесистый клюв. Бедолагам приходилось постоянно быть начеку, чтобы сохранит в целости свои перья, а возможно, и жизнь.
 В один из дней мне пришлось наблюдать картину, после которой я окончательно переименовал ворона из Бомжика в Террориста. А дело было так. Я сидел за завтраком, когда неожиданно мимо моего окна, с громким карканьем, почти вертикально вниз пронеслась черная тень птицы. Заинтересовавшись – чтобы это могло значить, я выглянул в окно.
По двору, в направлении соседнего дома, на полусогнутых лапах пробирался большой серый кот. Это был явно чей-то домашний любимец, неизвестным образом оказавшейся в такое раннее время на улице. По его внешнему виду было заметно, что этот кот не частый гость на улице, а потому сильно робел от незнакомой для него обстановки. Ворон, полагая, что умеющий лазать по деревьям хищник, представляет явную угрозу для его семьи, устремился прямо на кота, с откровенным намерением долбануть его по голове или, на худой конец, клюнуть за хвост. Но это был всего лишь блеф, поскольку Террорист-Бомжик, по-видимому, хорошо понимал, что острые когти и клыки даже у трусоватого кота являются несравненно более опасным оружием, чем его клюв. По этой причине ворон прервал свое пике в каком-то полуметре от кота и резко взмыл вверх, почти задевая того крыльями.
Но у кота по этому поводу, наверно, были иные мысли, потому что он тут же опрокидывался набок, готовясь защищаться от неизвестной ему опасности всеми четырьмя лапами. Как только ворон взмыл вверх, чтобы, заложив петлю Нестерова, снова устремиться на врага, кот тут же пускался наутек. Но ворон успел повторить свою атаку еще дважды, пока запуганный им противник не юркнул под железобетонную плиту входа в подъезд.
Новоявленный террорист с чувством выполненного долга сделал круг почета над двором и уселся на тополь рядом с гнездом, заслужив, надо полагать, восхищенный взгляд своей подруги. С тех пор у ворона появилось своеобразное хобби – гонять всех котов двора. Едва успевал любой из них, вне зависимости от окраски и размера, появиться из подъезда, как на него тут же налетал крылатый террорист, загоняя бедолагу в укрытие. Но все же ворон хорошо понимал неравенство сил и оружия, по этой причине никогда не позволял себе перейти определенную черту, за которой противник мог пустить в ход свои когти. В один из ветреных майских дней Террорист получил наглядный урок превосходства четырех когтистых лап и острых клыков над его клювом.
Встав в то утро в пять часов, я подошел к окну, чтобы очередной раз чертыхнуться в адрес майской погоды. В этот момент сверху вниз, с громким карканьем, спикировал ворон и уселся прямо на крышу беседки, что стоит немножко в сторонке от четырех тополей. «Чего он с утра разорался? – подумал я, окидывая взглядом близлежащую территорию двора. – Наверно, где-то кот появился». Мое предположение оказалось верным. Возле соседнего подъезда я заметил крупного пестрого кота, изучающего остатки мусора возле дверей мусороприемника. Крыша крыльца подъезда и близость стены дома не позволяли ворону броситься в атаку сразу же. Он явно выжидал, пока кот отойдет от естественного укрытия, чтобы проучить нахала уважать его, хозяина двора.
 И ворон дождался. Закончив свои исследования, кот потрусил через двор в сторону противоположного дома, не обращая никакого внимания на угрозы ворона. Вот тут-то Террорист и решил показать – кто есть кто в этом двор. Взмыв с крыши беседки вверх, он бросился в стремительную атаку на потенциального врага, и чуть было не поплатился. Кот-то оказался бывалым. Заметив нападение, он повернулся навстречу птице, и весь подобрался, явно готовясь к прыжку. Его вид свидетельствовал, о решимости сразиться с врагом, и ворон это прекрасно понял, потому что прекратил свою атаку  намного раньше, чем обычно. Сделав круг над противником, ворон сымитировал еще одно нападение, но кот, как мне показалось, презрительно фыркнул, и спокойно, даже нарочито медленно, побрел дальше. С положением его хвоста произошло невероятное изменение. Пестрый уходил с несостоявшегося поля боя, победно задрав хвост кверху или, как говорится, держа его трубой.
Ворон же, потерпев полное фиаско, молча уселся на ограду внутридворового скверика, и отслеживал движение противника, пока тот не скрылся среди кустов акации. Вскоре Террорист приступил к исполнению своих прямых обязанностей – доставлять корм птенцам. Моральное поражение от встречи с Бывалым, не отразилось на его характере. Он по-прежнему блефует при появлении во дворе представителей кошачьего племени, гоняет голубей, ворует корм у собак.
И еще одно интересное, на мой взгляд, наблюдение. Всем нам хорошо известна пословица, в которой говорится о пуганой вороне, которая боится и куста. Так вот я беру на себя смелость утверждать, что ворона очень храбрая птица. К подобному заключению я пришел после салюта девятого мая. В нашем городе при устройстве праздничных салютов, пусковые установки располагают на краю центральной площади, а это почти рядом с нашим домом. Во всяком случае догорающие ракеты иногда падают прямо на его крышу, а иной раз и на крышу беседки, что стоит в нашем дворе. От звуков выстрелов содрогается весь двенадцатиподъездный дом. Можно себе представить – каково было вороне, когда началась эта канонада, с морем огней у нее над головой. Естественно, что нервы птицы не выдержали, и она слетела с гнезда. «Вряд ли она теперь вернется», – подумал я, обнаружив это, и ошибся. Ровно через минуту после завершения салюта, она вернулась на гнездо. Вот вам и пуганая ворона.

                2006 г.



                На рыбалке

Светло-зеленые косы берез, заботливо украшенные осенью ярко-желтыми лентами, дремотно замерли над гладью лесного озера. Яркая синева небес распростерлась  над землей, расслабленно томящейся в нежарких лучах осеннего солнца. Тишина: ни шороха ветерка в прибрежных камышах, ни всплеска играющей рыбы. На душе покойно и даже благостно, как бывает только в это время года, когда солнце, прощаясь с нашими краями, дарит всему живому остатки летнего тепла.
Передо мною над сверкающей серебреными блестками водой, на рогульках, воткнутых в илистое дно, лежат два удилища. Поплавки, почти невидимые в солнечных бликах, застыли в ожидании поклевок. Внизу под ними, в темных глубинах озера, я это точно знаю, бродят целыми косяками лещи и окуни, искоса поглядывая на заброшенную им наживку. Они, как и я, чего-то ожидают.
Неожиданно, совсем близко я слышу чьи-то шаги. Настороженно оглядываюсь — кого это несет нелегкая? Слева от меня, среди редкого ивняка в мою сторону по прибрежной тропе пробирается человек в камуфляжной форме и такой же кепи с длинным козырьком. Он явно еще не обнаружил меня и идет расслабленной походкой, как ходят обычно люди, погруженные в свои мысли. В руке у него два темных чехла с удочками. «Кажется у меня скоро появиться совсем незваный сосед», — думаю я, и невольное чувство неприязни к человеку, который покушается на мое одиночество, поднимается во мне.
Но что-то знакомое угадывается в этой невысокой и не сказать, чтобы атлетической фигуре. «Кто же это может быть, — я мысленно перебираю круг своих знакомых, но не нахожу среди них никого похожего. И, тем не менее, я этого человека где-то видел. Стоп! Да это же наш президент! Вот те и раз. Один, без охраны? Скорее всего, она где-то рядом. Шарю взглядом по ивняку, всматриваюсь в близлежащую опушку леса — никого. Ну и дела».
Наконец, шагах в десяти от моего убежища ВВП замечает меня и его лицо оживает, он вопросительно смотрит в мою сторону — по-видимому, вспоминает — видел ли раньше меня.
«Зря стараешься, гражданин президент, — думаю я, готовясь сматывать удочки. — Сейчас появятся амбалы из охраны, и меня попросят удалиться». Но пока что вблизи никого не вижу. Сижу.
—Здравствуйте, — знакомой скороговоркой произносит ВВП, останавливаясь почти рядом со мной. — Клюет?
—Здравствуйте, гражданин президент, — отвечаю я. — Еще ни единой поклевки.
—Вот как! — удивляется ВВП. — А почему — гражданин президент?
—Ну, не товарищ же, — саркастически улыбаюсь я. — Дистанция все-таки. А господином я могу величать лишь самого Господа, когда призовет.
—Да? — еще больше удивляется ВВП.— Ну, как хотите. Можно, я с вами рядом пристроюсь? Давно не рыбачил.
—Да ради Бога! Места еще на двоих хватит.
Пока ВВП расчехляет удочки, пристраивает их на свободные рогульки, я снова обвожу взглядом берег в поисках охранников. ВВП это замечает и с коротким смешком бросает в мою сторону:
—Да вы не смотрите, со мной никого нет. Сбежал я от них. Надоели, хуже горькой редьки, хотя, что это такое, я не знаю. Но все равно надоели.
—Ну, вы даете! Они же там, поди, землю носами роют, ищут вас.
—Пускай немного побегают, а то засиделись. Не то, чего доброго, еще и животиками обзаведутся.
Пока ВВП возится с удочками, а они почти такие же, как и мои, я наблюдаю за ним со снисходительной улыбкой, так, по крайней мере, я думаю. Уже по одному тому, как он цепляет на крючки червя, вижу, что рыбак он так себе. ВВП ловит мой взгляд, и как бы оправдываясь, говорит:
—Вообще-то я не рыбак, но слышал, что рыбалка нервную систему успокаивает лучше любого брома. А у меня последнее время что-то того.
—Оно и не мудрено, — соглашаюсь я, — то вертолеты падают, то лодки тонут. А тут еще этим олигархам никак не имеется.
—Вот-вот, — ВВП испытующе смотрит на меня и, не обнаружив на моем лице ничего такого, кроме искреннего участия, доверительно наклоняется в мою сторону, — как вас величать?
—Адам, — отвечаю, я и тут же, понимая, что до брудершафта нам еще далеко, исправляю свою оплошность — Адам Иванович.
—Так вот, Адам Иванович, если бы я в двухтысячном году представлял себе, что это такое — быть президентам, я бы ни в жизнь не согласился. Пускай бы Степашин или Черномырдин этот хлеб кушали. Могли бы и Чубайс с Немцовым. А я… — ВВП тяжело вздыхает и через секунду продолжает, — дернула меня нелегкая согласиться. Ведь никакой личной жизни нет. Вот сегодня, сбежал от охраны и обязательно будет скандал. На днях пожелал успехов на выборах Матвиенко, и уже грозятся судом. Слова не скажи. Разве это жизнь? Знал бы… — и ВВП еще раз тяжело вздохнув, замолк, уставившись взглядом на поплавки.
—Но кому-то ведь нужно было выручать старика-Бориса, — философски замечаю я.
—А кто меня будет выручать? Ведь через полгода мне второй срок светит! — нервно реагирует на мои слова президент.
—Это уж, как пить дать! От второго срока вам никак не отвертеться. Говорят — народ вас любит.
—Да причем здесь народ! — ВВП снова тяжело вздыхает. — Это все они.
—Кто они? — недоуменно спрашиваю я.
—Да эти самые… — начинает ВВП и тут же, оборвав себя на полуслове, с горечью машет рукой, — да ну их, всех! Давайте лучше ловить рыбу.
—А мы что делаем? Мы же и ловим рыбу, — пытаюсь продолжить затронутую тему я.
—Ну, хорошо. Только больше про политику ни слова.
—Согласен. Давайте тогда поговорим об искусстве. Как вы находите наших «Татушек»?
—Ну, вот, тоже нашли мне искусство, — ВВП кривиться, как бы испробовав чего-то чрезвычайно кислого.
—Я хотел сказать — наша эстрада, — пытаюсь исправить положение я.
—Эстрада? Да черт ее знает, — он недоуменно пожимает плечами. — Я кроме Пугачевой никого там не знаю. Ну, изредка еще дочка Борисовны, как ее там…?
—Кристина, — подсказываю я.
—Да-да, Кристина. Вот и вся эстрада.
—Ну, а Крутой?
—А что, Крутой? Крутых много. Но какое это отношение имеет к искусству?
—Пожалуй, да, — соглашаюсь. — Хотя с другой стороны…
—Не нужно — с другой стороны! — прерывает меня ВВП. — Знаю, куда вы клоните. Там политика, хотя и внутренняя. Думаете, ему легко?
—Кому? — удивляюсь я.
—Кому, кому! Внутреннему. Ведь в него вы метите.
—Да Господь с вами, уважаемый гражданин президент. Я ведь ни сном, ни духом!
По-видимому, я случайно задел больную для моего собеседника тему, и он, уже не слушая меня, торопливо говорит:
—Вот поставить бы любого из вас на его место, вы бы сразу по-другому заговорили. А то взяли моду: там не так, это не этак. Все плохо. А что он? Ему же на каждом шагу не то что палки в колеса ставят, а целые бревна. Этого не трожь, туда не ходи, а в ту сторону даже и не смотри! Как ему работать?
—И это вы у меня спрашиваете? — недоуменно интересуюсь я.
—У вас? — механически переспрашивает мой собеседник и тут же добавляет, — да нет, это я так, риторически. К тому же смотрите — у вас, кажется, клюет.
Я бросаю взгляд на поплавки — один из них то и дело ныряет вниз, через секунду-другую снова выскакивая на поверхность, сигнализируя мне красным верхом о том, что долгожданная рыба, наконец, соизволила заинтересоваться наживкой.
—Обожди! — ору я, вскакивая с перевернутого ведра, на котором сидел, и тут же просыпаюсь.
—Батя! Ты спишь там что ли? — кричит мне сын, рыбачивший неподалеку. Он бежит ко мне, возбужденно размахивая руками:
—У тебя же рыба удочку утащила, а ты все сидишь!
И правда, одна из моих удочек уверенно рассекает водную гладь, увлекаемая, по-видимому, довольно крупной рыбой.
—Ах, ты, проклятая! Да будь ты неладна эта политика! Все из-за нее!
—Батя, ты чего? — испуганным шепотом спрашивает сын, непроизвольно поднося палец к виску.
—Да все беды из-за нее, — уже относительно спокойно говорю я, понимая, что без холодного купанья мне удочку не вернуть. — Эх, не вовремя президент подвернулся, ну ни раньше, ни позже!
—Какой президент? — еще больше пугается сын, отступая от меня на шаг.
—Какой, какой? — наш президент. Он за все, что происходит в стране, в ответе и никто другой. Ну, как мне теперь удочку доставать? Теоретики перестроечные! А здесь вот требуется практика и к тому же голая.

                июль 2003 г.


                Поединок

Чтобы сократить расстояние, Анатолий пошел к шоссе не по грязной и разбитой до невозможности дороге, а по тропе, которая начиналась от почернелых развалин старого зимовья, что приткнулось к небольшому скалистому взлобку между двумя вершинами распадков. Коршунов Валера говорил, что по тропе путь почти в полтора раза короче, да и шагать по ней не то, что месить грязь по дороге. И хотя Анатолий раньше в этих местах не бывал, тем не менее, особо не раздумывал, когда сворачивал на незнакомую ему тропу. «Великое ли дело, – подумал он, – каких-то пяток километров до трассы. В случае чего и напрямую выскочу».
Солнце стояло высоко, но северный ветерок приносил прохладу. Шагалось легко, тем более, что тропою часто пользовались и она была расчищенной и хорошо натоптанной. Уклоняясь от встречных веток ольхи и осины, изредка отмахиваясь от лезущих в глаза комаров, Анатолий прошел, по его предположению, почти половину пути, когда неожиданно услышал впереди себя, справа какой-то шорох. Там тропа спускалась в очередной пологий распадок, густо поросший мелким пихтарником, над которым желтели стволы старых сосен. Привычный к лесу и не склонный особо поддаваться пустым страхам при появлении каких-то непривычных звуков, он и в этот раз не особо-то обратил на них внимание. Но когда шорохи дополнились треском сломанного сучка, явно свидетельствующего о приближении к тропе чего-то крупного, Анатолий замер на месте, напряженно всматриваясь в заросли. То, что он увидел через секунду, обдало его жаром и холодом одновременно.
 В каких-то десяти метрах от него из густого пихтача выкатилась на тропу огромная туша медведя, немного похожая на бурую копну прошлогоднего сена, побывавшего под дождями. Коротконогое туловище незаметно переходило в толстую мохнатую шею и заканчивалось черным носом, обрамленным со всех сторон светлыми короткими шерстинками. Маленькие темные глазки свирепо поблескивали из-под покатого лба, над которым еле заметно из густой шерсти выступали вверх два лохматых уха. Они казались совсем маленькими и походили на какие-то белесые взъерошенные помпончики, пришитые к этой громадной башке. Подняв голову, медведь угрожающе рявкнул, впиваясь пуговками глаз в Анатолия. Его темная, широко разверзшаяся пасть, с двумя парами громадных, коричневых клыков, выступающих над косо сточенными резцами, подобно четырем кривым кинжалам, выглядела устрашающе.
Анатолий замер на месте, понимая, что убегать от медведя бессмысленно. Да и вздумай он это сделать, ноги отказали бы ему в повиновении – предательская дрожь и слабость приковала их к месту. По позвоночнику холодный озноб пополз кверху, судорогой свел лопатки, достиг затылка и неожиданно пропал, уступив место горячей волне, что ударила в голову, подавляя разум, подчиняя все одному лишь инстинкту, инстинкту самосохранения.
Выхватив охотничий нож, свое единственное оружие, Анатолий распрямился во весь рост и, стараясь не смотреть медведю в глаза, заставил себя переступить с ноги на ногу, выбирая устойчивое положение. Он готовился к схватке, еще не осознавая того разумом. Медведь уловил, по-видимому, в поведении Анатолия нечто для себя угрожающее, быть может, вызов на поединок, потому что в следующее мгновение он сделал короткий рывок вперед, и поднялся на задние лапы, почти нависая над человеком, готовый  подмять противника под себя. Разве можно было сомневаться в исходе поединка? Человек, какой бы сильный он ни был, в рукопашной схватке – всего лишь маленькая букашка в сравнении с пятисоткилограммовой мощью зверя.
Понимал ли Анатолий, что жить ему оставалось не больше секунды? Один удар огромной лапы, ломающей хребет даже лосю, и все, вечная тьма. Отчаянье иногда заставляет человека совершить невозможное. Так случилось и в этот раз. Не человек разумный, а какой-то древний инстинкт, сорвал с его головы кепку и швырнул ее в морду зверю, чтобы затем  в падении бросить человека вперед, под инстинктивно вздернутые кверху лапы медведя.  Обеими руками, со звериной силой и ловкостью Анатолий вонзил нож в лохматое брюхо, распаривая его острой сталью и всем своим весом от груди почти до самого паха.
Густой рев боли, испуга и ярости одновременно разнесся по тайге. Медведь в шоке рванулся вперед и, перекатившись через голову, на какие-то секунду или две  закружился на месте, разбрасывая лапами мох. В это же мгновение неведомая сила  оторвала Анатолия от земли, и заставила взлететь в прыжке высоко над землей, чтобы уцепиться там руками за толстый сук стоящего рядом дерева. Еще мгновение и он с ловкостью белки рванулся вверх по стволу, оставляя клочья куртки на сучьях, обдирая в кровь руки и лицо. В следующий миг с оглушительным ревом медведь снова ринулся к ненавистному врагу. Встав на задние лапы, царапая когтями кору, он пытался достать человека, но всего его громадного роста не доставало – тот забрался слишком  высоко. Кровь зверя, перемешанная с содержанием желудка, густой волной лилась на мох. Рана была смертельной, но зверь пытался отомстить, забрать с собой двуногое существо в накатывающуюся темноту. 
Но силы зверя быстро таяли. Его когти не выдерживали тяжести тела и срывались со ствола дерева вместе с пластами коры, обнажая желтую, пахнущую смолой  древесину. Беснующаяся внизу ярость была настолько страшной, что Анатолий, сидевший в большой развилке сучьев на довольно большой высоте, невольно поджал ноги и стал посматривать вверх, как бы готовясь подняться еще выше, подальше от истекающей слюной и кровью пасти. Его сердце стучало в груди гулко, отдаваясь пульсирующими толчками в висках, кончиках пальцев, во всем теле. Он еще не верил в свое спасение, хотя знал, что взрослые бурые медведи лазать по деревьям не могут. Он смотрел вниз на агонизирующего зверя и какое-то непонятное чувство чуть ли не вины перед ним, появилось в его сознании. Он потряс головой, чтобы отогнать это наваждение, и еще крепче обняв ствол дерева руками, стал наблюдать за зверем.
 Из разговоров с охотниками, Анатолий знал, что медведи могут часами подстерегать свою добычу. Знал он также и о том, что ни в коем случае нельзя приближаться к любому опасному зверю, если у него уши прижаты к голове. Это является верным свидетельством того, что зверь затаился и ждет приближения  врага, чтобы в последнее мгновение поквитаться с ним. Между тем, медведь, поняв бесполезность своих попыток достать человека, отошел от дерева, на котором находился Анатолий, и опустился на мох, прижавшись к нему окровавленным брюхом. Дыхание его было прерывистым и шумным. Он положил голову на вытянутые передние лапы и замер. Стоящая дыбом шерсть загривка свидетельствовала о клокочущей в нем ненависти и злобе. Он ждал. Ждал и человек.
Сколько прошло времени в таком ожидании, Анатолий не знал, но его тело от неудобной позы стало деревенеть, и он все чаще и чаще стал ерзать на своем импровизированном кресле, в поисках боле удобного положения. И всякий раз, от производимого им шума медведь слегка приподнимал голову, и бросал в его сторону ненавидящий взгляд, чтобы тут же снова уткнуться носом в окровавленную шерсть передних лап. Прошло еще не менее часа, и шерсть на загривке зверя как будто опала, и он уже не реагировал на передвижения человека.
«Подох, что ли? – подумал Анатолий, после очередной передислокации ног, не обнаружив реакции зверя на производимый при этом шум. – А если хитрит?». Чтобы рассеять свои опасения он стал обламывать сучки и швырять ими в притихшего врага. Один или два раз он даже попал ему в голову, но медведь признаков жизни не подавал. И все же Анатолий просидел на дереве еще около часа, прежде чем решился спуститься вниз.
Очутившись на земле, он вначале осторожно, чтобы не производить шума, и не спуская глаз с медвежьей туши, стал пятиться по тропе обратно. Через какое-то время, когда заросли пихты скрыли место поединка, он пошел вначале быстрым шагом, а затем все быстрее и быстрее, почти побежал в направлении дороги, с которой только недавно он сворачивал на эту тропу, чуть не ставшую последней тропой его жизни.

                Июнь 2000 г.



                Рабы немы

Темная лента асфальта протянулась сквозь бурую августовскую степь, рассекая ее на две части. Слева, то есть с севера, совсем рядом виднелась взлохмаченная стена тайги, а справа, вдали, почти по кромке горизонта, проступали неровные зубцы далеких гор. С высоты пассажирского сиденья двухэтажного автобуса, вид открывался великолепный. Редкие придорожные березки и сосны нисколько не загораживали пейзажа, который плавно разворачивался за широкими и на удивление прозрачными окнами автобуса-экспресса. Чудо зарубежного автопрома стремительно мчало нас сквозь сибирские просторы к  малой родине моего товарища, Смирнова Олега.
Мы с Олегом работаем вместе уже больше пяти лет. Он приехал в наш город давно, лет десять тому назад, сразу после окончания политтеха. И когда я устроился на работу в довольно популярную среди горожан «контору», он уже числился там старожилом. По воле господина случая, в лице руководителя нашего отдела, мой рабочий стол оказался напротив стола Олега. И каждый новый рабочий день мы так и встречали носом к носу, и это пять лет подряд. В помещении, естественно, были и еще сотрудники, но их столы располагались несколько поодаль от нашего закутка, по этой причине мы с Олегом стали наиболее близкими людьми, как по месторасположению наших рабочих мест, так и по взаимному притяжению двух совершенно противоположных характеров.
В течение всех пяти лет Олег при малейшем удобном случае расхваливал мне свою малую родину, считая ее почти райским уголком на земле, несмотря на то, что она находилась в глубине бескрайних просторов Восточной Сибири. А это уже само по себе должно вызывать определенные сомнения в отношении правдивости его повествований. Как-никак, а согласно древним письменным источникам,  рай на земле, предположительно, имел место быть где-то в районе Ближнего Востока, а уж никак не в глубине сибирских дебрей. Но, наверно, Олег обладал определенным даром внушения, поскольку, в конечном счете, он смог-таки убедить меня в правдивости своих слов, несмотря на то, что их содержание  противоречило здравому смыслу. Одним словом, мне захотелось посмотреть на этот райский уголок земли, тем более, что представился подходящий случай: нас обоих отправили в командировку на одно предприятие, расположенное всего лишь в какой-то сотне километров от родного поселка Олега.
Я назову этот поселок Кедровым, но если кто попытается отыскать на карте Сибири такой районный центр, то заранее предупреждаю, что ничего подобного он не найдет. Такое название придумал я сам, поскольку лично видел один единственный кедр на всю округу в палисаднике одной из усадеб этого населенного пункта. И выглядел этот кедр просто замечательно. Представляете, дерево высотой метров около десяти, может, чуть больше, и ветви у этого дерева начинаются, можно сказать, прямо от земли. Они отходят от ствола вначале почти горизонтально, а затем все круче и круче загибаются кверху. В итоге, образовался своеобразный кедровый шар, а точнее – эллипс, с пышной, изумрудно-зеленой хвоей, блестящей в солнечных лучах, словно подсвеченная бесчисленными лампочками новогодняя ель. Зрелище, я вам скажу, изумительное.
Так вот, озвучить настоящее имя родного поселка Олега мне не позволяет определенная осторожность, поскольку не хотелось бы выставлять в негативном свете быт ни в чем не повинных людей, которые в силу сложившихся обстоятельств проживают там. И потом, я предполагаю, с достаточным для того основанием, что подобную картину, а может быть, даже и худшую, можно наблюдать во многих населенных пунктах Сибири, да и не только ее.
Когда впереди, сквозь лобовые стекла автобуса мы увидели почернелые строения очередной сибирской деревни, Олег толкнул меня локтем в бок:
– Считай, приехали, через минуту выходить.
Я с недоумением протер очки, поскольку ничего похожего в моем понимании на райцентр впереди не наблюдалось.
– Это что? Кедровый? – удивился я.
– Ну, не совсем еще, окраина, – несколько смущенный моим вопросом ответил Олег.
Но поскольку по мере дальнейшего продвижения  автобуса картина нисколько не менялась, то я понял, что все кулики одинаковы. По этой причине решил больше глупых вопросов не задавать.
Через минуту-другую автобус,  приняв немного вправо, остановился. Автобусной остановки как таковой, естественно, не было. Просто улица напротив довольно внушительной вывески «Кафе», прикрепленной к стене вросшего в землю одноэтажного деревянного дома, немного расширялась, давая возможность автобусу останавливаться, не мешая при этом попутному транспорту следовать дальше.
Спустившись вниз с высоты автобуса, мы оказались на раздолбанном и замусоренном асфальте обочины шоссе, лента которого, как я вскоре понял, и являлась центральной улицей поселка. Вышедшие вместе  с нами попутчики, которым предстояла еще ехать дальше, тут же усиленно задымили сигаретами. А мы, освободив из плена багажников автобуса свои сумки, бодро зашагали по асфальту шоссе в обратном направлении, чтобы через какую-то сотню метров свернуть на поперечную улицу. Когда-то она была отсыпана щебнем, поскольку его остатки еще виднелись кое-где по обочинам и среди засохшей грязи ее проезжей части.
Шли мы молча. Олег с восторженным блеском в глазах беспрестанно вертел головой, по-видимому, вспоминая события давно минувших дней, связанные с каждым домом, с каждым деревом на родной улице, которые были свидетелями его счастливого детства и щемящей душу юности. Я же шел молча, пораженный полным несоответствием ожидаемого, сложившегося в моем воображении из рассказов Олега,  тому, что видел собственными глазами. Поселка городского типа не было, а была обыкновенная деревня, с запущенными усадьбами, среди которых лишь изредка встречались нарядные, свежевыкрашенные ворота и такие же пестрые заборы из штакетника. Как потом выяснилось, единственным двухэтажным строением в Кедровом было здание бывшего универмага, рядом с тем местом, где останавливался автобус. Но и оно обветшало, почернело, хотя и было когда-то построено из красного кирпича. Это я уже понял позже, после ознакомительной экскурсии по поселку, которую совершил вместе с Олегом и в сопровождении Игоря, его младшего брата.
Дом Смирновых особо не выделялся из ряда деревянных собратьев, протянувшихся по обеим сторонам улицы на значительное расстояние. Может быть, немного чище было у небольшого палисадничка перед его фасадом, за которым распушили свои ветви две молодые рябины, увенчанные шапками еще желтых ягод.
Несмотря на обеденное время в доме никого не было. Но вскоре оба родителя, а вслед за ними и младший Смирнов, прослышав о приезде Олега от односельчан, оказались на месте. Мать Олега, Эльвира Николаевна, высокая и статная женщина, прибежала первой и буквально набросилась на сына с объятиями, слезами радости и прочими нежностями, сдерживать которые она, как женщина эмоциональная, просто не могла. Если же учесть, что она работала в качестве директора местного социально-культурного центра, что несколько ранее означало клуб, то легко понять столь бурное проявление чувств, натурой творческой, каковой в силу своей профессии она и являлась.
Немного погодя появился и отец Олега, Сергей Семенович, рослый и довольно плотный мужчина, с большими залысинами, проложившими путь от высокого и крутого лба почти до самой макушки. Небольшой островок темных, слегка вьющихся волос между ними, смотрелся на его голове этаким реликтом далекого прошлого пышной и кудрявой шевелюры. Карие глаза хирурга местной районной больницы также туманились влагой счастья в связи с неожиданным приездом сына. Про Игоря, брата Олега, говорить не приходится. Он прямо искрился радостью и безуспешно пытался скрывать ее от меня, хмуря брови и стягивая с лица улыбку в твердо сжатые губы, как только я оказывался в поле его зрения.
После того, как прошла процедура моего представления домашним Олега,  чтобы не мешать своим присутствием счастливой семье, переживать радость воссоединения после долгой разлуки, я вышел из дома на улицу, осмотреться и подышать чистым, с рябиновым привкусом, воздухом. Окинув взглядом рядом расположенные дома, я отметил для себя, что морозы в этих местах должны быть очень суровыми, поскольку возле каждого домовладения, прямо на улице, желтели большущие поленницысвежезаготовленных дров и изрядные кучи мусора, остающиеся после подобной операции. Через какое-то время меня пригласили к столу, организованному опытной рукой хозяйки. Естественно, что он не отличался особым изыском, не сверкал позолоченным хрусталем, но был основательным, в чем я скоро убедился на собственном желудке.
Когда первый восторг от встречи несколько снизил свой накал, за столом пошли  соответствующие случаю  разговоры родных людей, в категорию которых, скоро попал и я, поскольку все присутствующие понимали, что их сын и брат не мог привести в дом плохого человека. Даже наоборот, ко мне иногда апеллировали, когда требовался непредвзятый взгляд со стороны на вещи, по поводу которых среди членов семьи возникало некоторое  расхождение во мнениях. Когда Эльвира Николаевна стала рассказывать о культурной жизни поселка, к которому в силу своей профессии имела непосредственное касательство, я невольно принял в нем самое активное участие. Вещи, о которых говорила она, были для меня открытием. И это не потому, что я далек от знаковых событий в культурной жизни страны, которые, собственно говоря, и являются таковыми только по одной единственной причине, что об этом довольно громко, и я бы сказал, даже навязчиво, вещают сами их участники. Нет. Разговор зашел о фундаменте нашего культурного наследия и в еще большей степени культурного будущего страны.
 Великие деятели искусства приходят и уходят. На смену им из бушующего моря страстей, разогреваемого, в основном, лишь одним самомнением, на верхние ступени культурного олимпа рвутся толпы новых Беланов и Подольских, Крутых и Николаевых, знаменитых продюсеров и значительно менее знаменитых аферистов всех мастей. И хотя все это происходит в крупных городах, в Москве и Питере, но подпитывает энергией эти культурные штормы провинция. И от того, насколько успешна деятельность превеликого множества Эльвир Николаевн, зависит и качество культурных фантомов, излучаемых глубинкой в направлении мегаполисов необъятной России.
Поседев с нами за столом непродолжительное время, Эльвира Николаевна заторопилась:
– Вы уж тут без меня справляйтесь, побегу на работу. Сегодня должны половую доску подвезти, а то у нас в клубе все полы «дышат». То и гляди, что под ногами проваляться.
– Что, клуб у вас, наверно старенький? – вежливо поинтересовался я.
– Какое там старенький. Ему в обед уже исполняется сто лет, – поддержал разговор супруг Эльвиры Николаевны. – Там всю кровлю перекрывать нужно. Течет, оттого и гниет все. Здание-то деревянное.
– Так в чем же дело? – наивно удивился я. – Специалистов что ли нет?
– Денег нет, – безнадежным голосом пожаловалась Эльвира Николаевна. – Полы – это первоочередное. А так нужно и крышу перекрыть, и окна заменить, и стены снизу погнили. На все про все, как минимум, миллиона три требуется, а нам на этот год в бюджете заложили всего лишь шестьсот тысяч.
– Наверно, у вас в поселке местные власти не понимают, что культура – это не менее важно, чем хлеб, – с некоторой горячностью выразил я свою поддержку хозяйке культурного центра Кедрового.
Мои слова были встречены снисходительными улыбками старших Смирновых.
– Власти-то понимают, – вежливо заметил Сергей Семенович, – только у муниципалитета денег – кот наплакал. Здание новой районной больницы уже лет двадцать строится, и никак не может достроится. Ютимся в деревянных домах, срубленных чуть ли не во времена Ермака. Домик хирургического отделения, точно знаю, был построен в 1934 году. Каково? Проводишь операцию и боишься, что потолок на голову обвалится.
–Да что там говорить о нашем клубе, когда людям воды недостает, обыкновенной воды, – с какой-то обреченностью в голосе заявила хозяйка дома.
– Как это, мама, воды недостает? – не сдержал удивления Олег, сидевший все это время молча. – А река? В ней же воды на большой город хватит, а не то что на наш Кедровый.
– Эх, сынок, сынок, – вздохнул Сергей Семенович, – сразу видно, как часто ты домой приезжаешь. С нашей реки теперь брать воду без серьезных очистных сооружений нельзя. А для их устройства денег такая уйма требуется, что и говорить не хочется.
– Почему? Раньше мы же пили прямо из реки, и ничего не было, – несколько сбавил тон Олег.
– Такто раньше было, – посуровел лицом Сергей Семенович. – Тогда и город, в который вас командировали, совсем иной был. А теперь разросся, химия появилась. А отходы все в реку сбрасываются, а нашКедринск стоит же ниже по течению. Вот и попробуй теперь испей из нее водицы. Сразу в наше инфекционное попадешь.
– А как же вы с водой обходитесь? – незамедлительно поинтересовался я, с опаской поглядывая на сервировку стола, что не осталось незамеченным радушной хозяйкой.
– Да вы не беспокойтесь, – улыбнулась она мне, – мы воду берем из скважины. У нас тут нашелся один предприниматель, пробурил четыре скважины по поселку, поставил насосы и качает теперь населению воду.
– И что? все это бесплатно? – удивился я.
– Как же, бесплатно, – рассмеялась Эльвира Николаевна. – Каждый литр воды теперь нам обходится в девять копеек.
– Сильно! – покачал головой я. – Это настоящий предприниматель. А еще говорят в России инициативных людей нет. Еще как есть.
– Ну, а что тут поделаешь, – пожал плечами Сергей Семенович. – У нас от поселковой скважины водой пользуются меньше четверти домов. А остальным что? за километр таскать воду на колясках или саночках? А так какой никакой, а выход. Правда, крупную скотину теперь держать становится делом почти убыточным – много воды для нее требуется.
 – Да везде у нас проблемы, –  от двери подала голос Эльвира Николаевна, совсем собираясь переступить порог. – Вон даже для вывозки мусора из поселка нашему главе муниципалитета денег не достает. Возят на бортовой машине. За каждый пакет с мусором нужно платить червонец. Вот так-то. Потому-то поселок захламился до крайности, скоро утонем в мусоре. Ведь не каждый денежку для его вывоза сыщет.
– А если и сыщет, так скорее в магазин за бутылкой сбегает, – засмеялся Сергей Семенович. – С мусором, конечно, дела обстоят – хуже некуда. За околицей сплошная антисанитария, какой там только дряни не валяется. Рано или поздно, а деньги изыскивать придется. Не вычистим, так и эпидемию какой-нибудь заразы вполне можем заполучить. Да что там говорить, – и Сергей Семенович потянулся вилкой к свежему огурчику, сдобренному сметаной. – Даже у нас, в районной больнице, – продолжил он, накалывая огурец на столовый трезубец, – из-за безденежья, никак не можем приобрести еще одну стиральную машину. Вот и крутим белье с хирургического в одном агрегате с инфекционным.
– Да и с дорогами у вас, по-моему, проблема. На улице колея – легковой машине не проехать,  – добавил негатива в общую бочку дегтя и я.
К этому времени Эльвира Николаевна уже ушла по своим неотложным делам, и наш разговор продолжался в чисто мужской компании.
– С дорогами, конечно, дело дрянь, особенно зимой. Позадувает так, что и на работу сквозь сугробы еле-еле доползаешь. А брать грейдер в ДРСу – удовольствие не из дешевых. В прошлом году его услуги обошлись поселку более чем в два миллиона рубликов. А деваться некуда, приходиться брать.
– Ну, а если свой приобрести? Вытребовать денег из области? – снова подал голос Олег.
– А кто нам его даст? Таких как мы по области десяток, если не больше, –  с улыбкой глянул на сына Сергей Семенович. – И потом, если даже администрация и заполучит грейдер, то за какие шиши его содержать? Если платить нормальную зарплату машинисту, то за год это обойдется муниципальной казне тысяч в двести-триста. А если платить меньше, то на него сядет какой-нибудь охламон, и тогда этого грейдера нам хватит на сезон, не больше. Угробит. Хороший специалист свой труд ценит и за копейки работать не станет. Да что об этом говорить, фантазии все это.
– Сергей Семенович, а как вообще у вас люди здесь живут? – попытался несколько абстрагировать тему разговора я.
– Как живем? – переспросил Сергей Семенович, – неважно живем. Населения в поселке почти семь тысяч, а безработных на учете стоит более пятисот человек. Вакансий же в пределах десятка, не более. Да и то, предлагают не работу, а так, одно название. У нас даже место  сторожа, с его мизерной зарплатой, и то нарасхват. Вот так и живем.
– Ну а в целом, среди работающих, какая у вас средняя зарплата? – неуверенно поинтересовался я.
– Какая? – усмехнулся Сергей Семенович, – тысяч около семи, не больше.
– Не густо, – покачал головой я. – Тут, наверно, чтобы только зиму пережить, нужно уйму денег потратить на одни дрова.
– Само собой, – согласился Сергей Семенович, – зато главу районной администрации зарплатой не обделили. У него только оклад больше ста тысяч в месяц тянет. Плюс всякие премиальные, представительские и еще черт знает что. 
– Да он у вас, наверно, в качестве местного олигарха выступает, – пошутил я.
– Олигарх не олигарх, а человек далеко не бедный, – согласился Сергей Семенович. Еще при первом сроке своего мэрства, прибрал к рукам единственный в поселке деревообрабатывающий комбинат, громко будет сказано. Записал, правда не на себя, на брата, но от этого суть дела не меняется. Так что теперь за той же половой доской, хочешь не хочешь, а приходится обращаться к семейству Коптевых, это у мэра такая фамилия.
Разговор с Сергеем Семеновичем о поселковых делах мог продолжаться еще долго, но у него в кармане затренькал мобильник, и взволнованный женский голос сообщил ему нечто важное, отчего Сергей Семенович тут же засобирался на работу.
– Пацана на улице машиной сбило, так что я побежал к себе,  – заявил он, на глазах преображаясь из брюзжащего, недовольного вся и всем сельского интеллигента, в человека долга, собранного и решительного.
Мы с Олегом остались вдвоем, если не считать Игоря, которому все наши разговоры, наверно, показались пустопорожними, не стоящими его внимания. По этой причине, он засел за компьютер и с головой погрузился в виртуальный мир, мир, в котором разница между Москвой и поселком Кедровый совсем незначительная, я бы даже сказал,  исчезающе малая.
– Пойдем, пройдемся по поселку что ли? – предложил я Олегу, поднимаясь из-за стола.
– Давай, –  согласился он. – Сходим на речку. Посмотришь – какая у нас красота.
Игорь моментально среагировал на наши слова.
– И я с вами, а то, чего доброго, еще заблудитесь, – со смешком заявил он, выключая компьютер.
Река в Кедринске оказалась, действительно, очень красивой. Шириной она несколько более сотни метров, течение не сказать чтобы быстрое, но чувствуется в нем этакая мощь, противостоять которой, кажется, невозможно. Поверхность воды в основном светлая и на вид как будто спокойная, но, присмотревшись, легко обнаружить среди этого спокойствия непрестанное внутреннее движение, способное увлечь вас в темные глубины, чтобы потом выплеснуть наверх в холодном кипении уже значительно ниже по течению. А изумрудно-зеленые берега реки, с пасущимися вблизи нее коровами, смотрелись этакими слепками с картин знаменитых русских художников. Вообще-то, все это должно быть с точностью до наоборот. Был бы я  художником и перенеси, открывшуюся перед нами картину, на полотно, пожалуй, стал бы знаменитым на весь мир, хотя в принципе мне это совсем и не нужно. По-моему, знаменитым быть пошло, а постоянно жить под микроскопом чрезвычайно трудно. Но это я так, к слову.
– Ну, и как? – с нескрываемым чувством гордости спросил меня Олег.
– Что как? – желая немного подразнить его, переспросил я.
– Ну, все это, – и Олег широко обвел рукой открывшееся перед нами великолепие природы.
– Здорово, конечно, только вот это несколько портит впечатление, – и я указал глазами на пластиковый и прочий мусор, валяющийся прямо на берегу.
Олег сразу помрачнел лицом и, как мне показалось, осуждающе посмотрел на брата. Но Игорь не заметил его укоризны и, словно хозяин всего окружающего, весело поглядывал то на реку, то на меня, то на далекие горы. Весь его вид как будто говорил: «Ну что, нравиться? То-то».
– Красивые места, что и говорить, – подвел я итоги экскурсии на природу. – Жаль  только, что у вашего поселка нет никакой перспективы. Был бы здесь какой-нибудь заводик или хотя бы нефтепровод вблизи, тогда другой разговор. А так,  людей у вас нечем занять.
– Может оно и верно, – согласился Олег, – но с другой стороны, будь здесь, допустим, тот же нефтепровод, еще неизвестно, чем бы все это закончилось для реки, для природы. Кстати, возле города, куда мы с тобой командированы, нефтепровод проходит рядом, километрах в двадцати или что-то возле того. Там даже какой-то офис «Транснефти» построили. Мать все хотела, чтобы я туда работать перебрался. Говорит, и близко, и деньги хорошие платят, намного больше, чем можно у нас заработать.
– Ну и что ты? – удивился я. – Конечно, нужно поближе к старикам перебираться. Смотришь, каждую бы неделю проведывал.
– Думал я, – погрустнел лицом Олег. – Понимаешь, какая тут петрушка, они там словно рабы, прикованные к веслам на галерах. Работают по десять-двенадцать часов в сутки и, почти, без выходных. Не жизнь, а прямо каторга.
– Как это двенадцать часов? – не понял я. – У нас же по трудовому кодексу рабочая неделя не должна превышать сорок часов, сам читал.
– Все это так, но, между прочим, в том же трудовом кодексе говориться, что для работников с ненормированным рабочим днем в коллективном договоре могут быть оговорены и другие условия в отношении рабочего времени. Вот они и оговорили. Не знаю, есть там у них этот колдоговор или нет его, но пашут сидельцы офиса не менее двенадцати часов в сутки. Вот так-то. Подумал я, подумал, и решил, что жизнь и так коротка, чтобы укорачивать ее самому из-за каких-то длинных рублей.
– Что-то мне в это не очень-то верится в это, – засомневался я. – И потом, кому и зачем все это нужно? Насколько я знаю, «Транснефть» компания государственная.
– Кому? – улыбнулся Олег. – Москвичам. И знаешь почему?
Я не нашелся что ответить, и лишь пожал плечами.
– А я знаю кому, – вмешался в наш разговор Игорь.
– Ты-то откуда знаешь? – удивился Олег.
– А у нас в параллельном классе, восьмом «Б», учиться Антипина Зина, а у нее сестра работает как раз в том офисе, о котором вы говорите. Так она, когда приезжает к родителям, обо всем и рассказывает, а Зина в свою очередь нам.
– Ну и что она говорит? – улыбаясь, поинтересовался Олег.
– Это нужно столичным бюрократам, что бы вовремя отрапортовать вышестоящему начальству.
– Что отрапортовать? – попытался уточнить я.
– Ну, я не знаю, что они там рапортуют, – стушевался Игорь.
– А ты знаешь, ведь устами младенца, по-моему, глаголет истина, – заметил Олег, обращаясь ко мне. – Я также что-то похожее слышал, когда наводил справки о «Транснефти».
– Ну и?… – заинтересовался я.
– Дело в том, что у нас страна находится в десяти часовых поясах. И когда вышестоящее начальство приходит к девяти часам на работу в свои московские офисы, у жителей, допустим, Дальнего Востока рабочий день уже заканчивается. А высокое начальство хочет знать, и к тому же услышать из первых уст обо всем, что происходит на нефтепроводах «Транснефти». Понимаешь? Вот и обязали они удаленных нижестоящих сидеть в своих офисах, даже если в данный момент им там делать абсолютно и нечего. Сидеть по нескольку часов после официального завершения своего рабочего дня, и ждать высочайшего звонка из столицы И так изо дня в день, кроме воскресенья.
– Абсурд! – возмутился я. – Это в наше время, когда Интернет предоставляет возможность сбросить любую, необходимую для принятия решений, информацию в единую базу. Вытаскивай ее оттуда и не маринуй зря людей.
– Согласен. Но, наверно, не все высоколобые начальники доверяют современным информационным технологиям. Ладно, хватит об этом, – Олег раздраженно махнул рукой, – тошно становится. В свое время в школах учили нас: «Рабы не мы. Мы не рабы». А теперь вот оказалось, что все не так. Приковали нас бабками, будь они неладны, покрепче, чем цепями, и измываются, как хотят …. Пошли обратно, –  и не оборачиваясь, он зашагал в сторону поселка.
Мне не оставалось ничего иного, как последовать вслед за ним. Я шел и думал о только что услышанном. «Что это? Самодурство и безответственность высокого начальства или суровая действительность жизни российской глубинки? И почему сидельцы не возмутятся таким явным пренебрежением к себе со стороны вышестоящих? Ведь действительно, совсем недавно мы, когда были первоклашками,  вслед за учительницей помимо «мытья мамой рамы» повторяли: «Мы не рабы. Рабы не мы». Наверно, за прошедшие годы все в мире сильно изменилось, и в следствие этого в последнем словосочетании «не мы» появилась орфографическая ошибка – писать-то нужно слитно – «немы».

                08.09. 2009 г.


                Ода старовера

Сибирь, Сибирь! Бездонная голубизна неба, сверкающей чашей опрокинутого над бесчисленными реками и озерами, над бескрайностью таежной синевы, над хаосом заснеженных гор и крутолобых сопок – все сливается в единое целое, наполняющее восторгом душу и сердце при одном лишь упоминании имени твоего. Необъятность твоих просторов влечет в неизвестность, которая начинается сразу же, стоит лишь выйти за околицу селения своего. Иди, куда пожелаешь! Никто тебя не остановит ненужным вопросом или запретом, ничто не преградит тебе путь, если ты захочешь его продолжить. И пусть ты даже не сделаешь и шага за порог своего дома, сама возможность раствориться среди бескрайних синих далей, позволяет чувствовать себя самым свободным человеком на земле, твоей земле по праву рождения!
И вот теперь, Сибирь, наша мать-земля, дарованная всем нам провидением и предками, покушается на тебя человеческая жадность ненасытная, вскормленная вседозволенностью смуты временной. Протягивают руки нечистые к твоим просторам, надеются  золотом ворованным ослепить всех и запереть землю нашу в стенах владений частных.
Так неужели мы позволим наложить нечистую руку  на поля твои, Сибирь-матушка, на леса твои, на тихие озера и быстрые реки, на наше право быть человеком свободным на своей земле? Неужто дозволим барству дикому, новоявленному, опутать нас своими тенетами на просторах сибирских, бескрайних? Неужели мы не потомки дедов и прадедов наших, что пришли в Сибирь в поисках самого главного для  Человека-настоящего, в поисках свободы? Лишь одна  мать-природа, не попранная алчностью человеческой,  дает людям истинную свободу, укрывая просторами бескрайними от суетности жизни современной, от стяжательства и блуда.


               
                Зарисовка из жизни птиц

Кто из нас не знаком с такими крылатыми существами как обыкновенные вороны? Думаю, неоднократно видел их и стар, и млад, и житель деревни и обитатель каменных джунглей, то бишь горожанин. Да и как их не заметить, если они вездесущи, к тому же ведут себя довольно нагло, нисколько не сообразуя свое поведение с нашими пожеланиями тишины и порядка. Эти пернатые твари не только нахальны, но и чрезвычайно умны – легко приспосабливаются к существованию среди людей, полагая, надо думать, что между нами и деревьями дубрав нет никакой разницы.
Европейские вороны более блондинистые, чем их сибирские собратья. Да и по размерам они несколько уступают последним. Сибирская же ворона имеет угольно-черную окраску и довольно скверный характер. Правда, иногда на окраину сибирского города из ближней тайги залетает и сам господин ворон. По размерам он намного, раза в два, крупнее черной вороны и характер имеет суровый, я бы сказал нордический – любит присвоить, к тому же присвоить нагло, грабительски, все, что ему приглянулось. Но речь пойдет не о нем, поскольку ворон явно не горожанин, а наблюдать за ним в тайге – дело хлопотное.
Черные вороны живут семьями, устраивая свои гнезда на деревьях почти под самыми окнами наших квартир. Весь двор среди многоэтажек они, по-видимому, считают своей законной территорией и не допускают сюда чужаков. Даже собственных птенцов, которые становятся самостоятельными уже к осени, родители изгоняют со своей территории. Как видим, нравы среди них царят довольно суровые.
Птицы эти очень умные и легко обучаемы. Я не говорю о воронах прирученных. Живя среди людей, они очень быстро приспосабливаются к особенностям жизни в городе. Пищи для себя они находят здесь предостаточно. Мне как-то пришлось наблюдать, как ворона, добыв где-то кусочек черствого хлеба, опустилась на обочину дороги возле небольшой лужи, и бросила этот сухарик в воду. Немного постояв возле него, она клювом перевернула сухарь на другую сторону, поскольку верхняя часть его выступала из воды. Через какое-то время, захватив размокший хлеб в клюв, она немного отлетела от дороги, чтобы редкие машины ее не беспокоили, и принялась за обед. Какими бы умными мы не считали собак, но мне никогда в жизни не приходилось видеть чего-либо подобного у них.
Мы привыкли считать ворон мусорщиками, падальщиками и воровками. Но оказывается, он еще и хищники. Что вороны не брезгуют яйцами из чужого гнезда или птенцами, известно давно. Но что они способны поймать себе на обед другую птицу, я такого не представлял. Ведь когти у вороны далеко не орлиные, да и клюв не тот, чтобы рвать живую плоть пойманной добычи. И тем не менее, на днях мне пришлось наблюдать охоту черной сибирской вороны на голубей.
Сердобольные старушки довольно часто выносят во двор остатки хлеба, какой-нибудь крупы и прочей снеди. Высыпают все это они, как правило, на крышки люков теплотрасс, устраивая таким образом постоянные кормушки для пернатых обитателей наших дворов. Голубей же, явных бездельников и приспособленцев, в каждом дворе любого города нынче развелось большое количество. Не успеет бабуля отойти от подобной кормушки, как целая стая, десятка три-четыре этих птиц тут как тут. Начинается пир, с давкой, хождением по головам друг друга и проявлением прочей невоспитанности. Очень часто на подобные пиршества прилетает одна - две вороны. Но они никогда не клюют то, что оказывается на чугунной плите люка. Я всегда думал, что просто у них клюв для этого дела не приспособлен. Обычно они как-то вяло похаживают немного в сторонке от суетящихся на кормушке голубей, что-то подбирают с земли, и на том дело заканчивается. Голуби, опустошив обеденный  стол, разлетаются на отдых, а вслед за ними вскорости и вороны удаляются по своим вороним делам.
Аналогичным образом происходило голубиное пиршество и в этот раз. Голуби копошились на люке теплотрассы и возле него, а одинокая ворона медленно, как бы между делом,  подходила к их скатерти-самобранке, но не напрямую, а как-то наискосок. Когда до пирующих голубей оставалось не больше метра, ворона неожиданно, взмахнув крыльями, сделала рывок в сторону кормящихся птиц, и сверху взгромоздилась на чересчур увлекшегося пиршеством голубя, придавив его к земле всей своей тяжестью. Вся голубиная стая испуганно взметнулась кверху, но тут же вновь опустилась на обеденный стол. Между бьющимся под тяжестью вороны голубем и всей стаей образовался метровый разрыв, и голуби продолжили свой пир, не обращая больше никакого внимания на разбойницу и ее жертву.
Ворона между тем клювом стала долбить свою добычу, по-прежнему придавливая ее книзу всем своим весом. Неожиданно голубю каким-то образом удалось выбраться из-под хищницы и он попытался взлететь. Но из этого у него ничего не получилось – одно крыло уже беспомощно волочилось по снегу. Ворона снова коротким броском настигла свою добычу, и участь голубя была предрешена.
И теперь я понял, что когда вороны прогуливаются возле кормящихся голубей, вначале они просто приучают этих птиц к своему присутствию, а затем, обнаружив среди пирующих голубей слабака – больную или раненную птицу, они выбирают удобный момент для охоты. Вот такие они хитроумные разбойницы эти вороны.

                15.12.2010 г.            



                Лингвистический этюд

Семка возвращался из школы в подавленном настроении: в дневнике ярко пламенела большущая двойка по английскому языку. А это предполагало грядущие неприятности, если после рабочего дня отец или мать захотят поинтересоваться успехами сына в гимназии. «И зачем эти англичане вообще на свет появились, – вяло думал Семка, шлепая башмаками по тротуару, заполненному раскисшим весенним снегом. – Придумали тоже мне язык: пишется так, читается этак, а понимается вообще непонятно как. Понаделали какие-то сочетания, как будто букв им не хватало. Сделали бы как в русском языке: если написано «е», так оно и читается как «е», и понимается так же. А у них то «е», то «и», то «а» – вот и понимай как хочешь».
Грустные лингвистические размышления Семки были прерваны старым облезлым котом, живущим уже целую вечность в подвале их девятиэтажки:
– Вот, идет шалопай. Чего доброго сейчас камнем запустит, благо, что они из-под снега вытаяли. Пойду-ка лучше от греха подальше к лазу в подвал.
Семка, занятый своими мыслями, безучастно посмотрел на рыжего кота и совсем уже собрался повернуть к своему подъезду, как  вдруг его осенило: он понял все, что сказал кот! Да-да! Кот говорит. Да и все животные вокруг разговаривают на понятном для него языке: и многочисленные голуби на оконных карнизах, и Жучка у соседнего подъезда, и даже две вороны, считающие весь двор собственной вотчиной.
– Вот это да, – прошептал Семка, останавливаясь и осматриваясь вокруг. – Здорово. Теперь от меня во дворе никаких тайн не будет. Может, теперь я и английским владею? – предположил он. – Вообще будет классно! Ленка обзавидуется. А то отличница, нос дерет. Так и хочется дернуть ее за что-нибудь, чтобы не задавалась.
«Кушай, Жучка, кушай, моя хорошая», – донеслось от соседнего подъезда, и Семка посмотрел в ту сторону: давно знакомая ему старушка, всегда подкармливающая дворовых собак и котов, склонилась к небольшой лохматой собачонке, радостно выплясывающей перед ней в ожидании чего-нибудь вкусненького.
– Спасибо, бабушка, спасибо моя добрая, я так тебе рада и благодарна, – радостно подвизгивала Жучка, сметая в сторону лохматым хвостом мусор, освобождая место для угощения.
– Смотри, этой грязнуле снова еду принесли, – услышал Семка недовольный голос откуда-то сверху. Он поднял голову и увидел на тополе две вороны. Говорила явно одна из них. «Завистливые, – подумал Семка, поправляя школьный ранец за плечами. – Как будто им самим не хватает еды».
– А кашу Жучке рисовую старушка принесла. Вкусная, наверно, – заметила все та же ворона, Семка определил это по голосу.
– Ну да, вкусная должно быть, – согласилась вторая. – Слушай, давай отнимем у нее хоть немного каши.
– Отнимешь, как же, – скептически отозвалась первая. – Она из-за нее удавиться готова.
– Да нет, смотри, старушка уже ушла, а мы давай атакуем ее с обеих сторон: она бросится ко мне, а ты в это время хватай кашу. Если она бросится в твою сторону, я схвачу. Идет?
– Ну, давай, попробуем. Только бы нам без перьев не остаться, – нерешительно прокартавила  первая. 
Семка слушал эту воронью стратегию со все возрастающим интересом. Он мог стать свидетелем необычного зрелища, а потому оставался неподвижным, боясь даже малейшим движением спугнуть коварных птиц. Но его присутствие не осталось незамеченным воронами. Одна из них спланировав с дерева вниз, крикнула свей напарнице:
– Слушай, а этот школяр нам не помешает?
– Не думаю, – ответила ее подруга. – Давай, начинаем, – и она, в свою очередь спланировав с тополя на землю, вразвалочку стала приближаться к собаке. – Ты приготовься, как только Жучка броситься на меня, ты – на кашу. А я постараюсь отвлечь ее как можно дальше.
Увидев приближающуюся к ней ворону, Жучка на какое-то время от подобной наглости застыла на месте. Даже каша на этот момент утратила для нее свое душистое очарование.
– Ты что, воровка, совсем сдурела, – угрожающе проворчала Жучка, вздыбливая  на загривке шерсть. Брысь отсюда, покуда я тебе перья не повыдергала.
– Ой, как страшно, – нахально рассмеялась ворона, делая в сторону Жучки еще один маленький шажок.
– Ах ты! Да я тебя раз-з-зорву! На мелкие кусочки разорву! – бросилась к ней Жучка.
– Ага, разорвешь, как же, – ворона отпрыгнула в сторону и вверх. Часто, часто замахав крыльями, она взлетела на нижнюю ветку тополя и, наклоняясь оттуда вниз, к собаке, хрипло засмеялась: – Ох-хо-хо, ну что поймала?
– Ладно, воровка, ты еще мне попадешься, – проворчала Жучка, поворачиваясь обратно. И тут она увидела, что вторая ворона набивает свой ненасытный зоб рисовой кашей, ее кашей! – Стой! ворюга, – яростно завопила Жучка и бросилась вслед за улетающей вороной. Порыв собаки был настолько стремительным, что она взлетела вслед за вороной в воздух и ее зубы чуть-чуть не поймали вороний хвост. Размахивая всеми четырьмя лапами и даже помогая себе хвостом, Жучка попыталась лететь вслед за вороной и дальше, прямо на вершину тополя, но для этого первоначального импульса ее броска оказалось недостаточным, а лапы совсем мало помогали ей в полете. «Пожалуй, я так могу грохнуться вниз и переломать себе кости, – несколько запоздало спохватилась Жучка. – Надо спланировать на толстую ветку», – еще успела подумать она, падая вниз. Что будет  потом,  в тот момент осмыслить она не успела.
Лапы собаки плохо приспособлены для лазанья по деревьям. Более того, они не способны даже удержать свою хозяйку на ветке. По это причине Жучка задержалась на дереве лишь при помощи живота. Она лежала на развилке сучьев, а все четыре лапы и хвост свесились вниз, делая свою хозяйку совсем беспомощной.
– Ая-яй, – неуверенно произнесла Жучка, поняв всю сложность своего положения.
– Ага, грязнуля черная, попалась! – в один голос обрадовались вороны, планируя вниз к остаткам каши. – Виси, виси пока мы тут немного подзаправимся. Потом мы с тобой разберемся, посмотрим, кто кому хвост повыдергивает.
– Ая-яй, ая-яй, – захныкала Жучка, только теперь заметив внизу Семку. – Мальчик, помоги мне, пожалуйста, сними меня отсюда. Падать высоко, я могу все ребра переломать. Пожалуйста, мальчик, помоги!
– А что же ты раньше думала? – засмеялся Семка. Ты же собака, а не птица. Рожденный бегать летать не может.
– Ну, почему же не может, – заныла Жучка. – Люди же летают.
– Ты мне поговори еще, – возмутился Семка. – Вот сейчас уйду, и останешься висеть на дереве, пока не свалишься вниз.
– Все, мальчик, молчу, молчу. Только сними меня, очень тебя прошу.
– Ладно, сейчас сниму. Виси там тихо, не дергайся, а то загремишь вниз.
Семка сбросил наземь ранец с учебниками и подошел к дереву. Подпрыгнув, он уцепился за нижние сучья тополя и, подтягиваясь на руках и одновременно опираясь ногами о неровности ствола дерева, стал быстро карабкаться вверх. 
– Пацан, ты чего это над животными издеваешься? – услышал вдруг Семка чей-то голос. Внизу, под деревом на которое он влезал, стоял мужчина, и, задрав голову вверх, строго смотрел на него.
– Чего-то я издеваюсь? – недовольно отозвался Семка. – Я наоборот хочу помочь этой собачонке, снять ее с дерева.
– А кто же ее туда забросил? Не ты разве? – недоверчиво спросил мужчина.
– Сама залетела, – ответил Семка.
– Ты что? теперь надо мной издеваешься? – возмутился мужчина. – Я знаю из какого ты подъезда. Вот зайду к твоим родителям и расскажу все. Они тебе покажут, как мучить животных и вдобавок еще так нагло врать взрослым.
– Да я же правду говорю, – обиделся Семка. – Жучка за вороной погналась и не рассчитала скорости, вот и взлетела вслед за ней на дерево.
– Нет, ну надо же, какой врунишка! – покачал головой мужчина.
– Сема, да не слушай ты его, влезай быстрее, я уже скоро не выдержу и упаду, – жалобно заскулила Жучка. – Больно на ветках висеть и скользко, я все время сползаю с них.
– А ты зубами за ветку уцепись, вот и не будешь сползать, – посоветовал Жучке Семка. – Я сейчас, осталось-то всего-ничего.
Жучка тут же последовала совету мальчишки и зажала ветку зубами.
– Мужчина внизу, слышавший весь этот разговор, потер рукою лоб и медленно, словно потерянный, побрел дальше. Скорее всего, он подумал, что у него что-то не в порядке с головой. Хоть он и не понял, что собака говорила Семке, но ведь он отлично слышал, что Семка посоветовал собаке, и что та сразу же последовала совету мальчишки.
Через минуту Семка уже был достаточно высоко на дереве, чтобы, протянув руку, смог ухватить Жучку за загривок:
– Ну, давай, космонавтка, полезем вниз.
Дрожащая Жучка благодарно лизнула Семку в нос, покорно позволяя протаскивать себя между веток дерева, когда мальчишка стал спускаться вниз.
– Вот глупый мальчишка, зачем он эту грязнулю спасает? Пусть бы грохнулась на асфальт, что бы следующий раз было неповадно за нами гоняться, – недовольным голосом заметила первая ворона, неохотно взлетая с того места, где совсем недавно была вкусная рисовая каша.
– Нет, пусть он ее спасет, – не согласилась вторая ворона. – Может, тогда завтра старушка снова ей каши принесет, смотришь, и нам что-нибудь перепадет.
Спустившись с дерева, Семка опустил на землю Жучку и стал отряхивать свой школьный костюм.
– Ну, вот, теперь мне точно попадет от мамы – весь извозился. Как завтра в школу идти?
– Вот-вот, мальчик, запомни мудрость общеизвестную: ни одно благое дело не остается безнаказанным, – прокомментировала ситуацию первая ворона.
– Тебе бы только каркать! – возмутился Семка и поискал глазами камень, но ничего подходящего рядом не оказалось. – Ну вас всех, пойду домой, учить английский, – и Семка зашагал к своему подъезду.
– Кар-р, кар-р, – донеслось с дерева.
– Ну и чего она там раскаркалась? – подумал Семка, оглядываясь. Но только в подъезде он осознал, что слова вороны остались им непонятыми. «Жаль, – подумал он, – а так бы интересно было понимать язык животных! Намного интереснее, чем учить какой-то английский».
На площадке второго этажа, там, где в прошлом году какой-то искусник нарисовал прямо на стене большущий циферблат будильника с раскосыми глазами, Семку встретил оглушительный звон.
– Ух, ты, чудище лохвеское, чего расшумелся тут? – крикнули Семка и со всего размаха шлепнул будильник прямо по макушке. Звон прекратился.
12 апреля 2009 года ученик пятого класса Семен К. на первый урок в гимназию опоздал по причине… короче говоря, элементарно, проспал, поскольку отец был в командировке, а мать работала в третью смену.



                О весне в декабре

Утром Николай Ильич проснулся с ощущением какой-то радостной душевной приподнятости. Он полежал еще некоторое время с закрытыми глазами, пытаясь разобраться, что с ним, и отчетливо понял, что дело абсолютно не в том, что он хорошо отдохнул. И даже не в том, что долгая декабрьская ночь прошла для него как одно мгновение, без кошмарных сновидений, так часто посещавших его в последнее время. Нет. Причина его состояния находилась не в нем, а где-то снаружи его, и даже не в стенах квартиры. Как бы желая удостовериться в этом, он накинул на плечи халат, и, подойдя к окну, раздвинул шторы.
Город только-только просыпался, и на улице еще было сумрачно и тепло. Последнее Николай Ильич понял как-то интуитивно, даже не посмотрев на термометр, прикрепленный снаружи к раме окна. Переведя взгляд на него, Николай Ильич с удовлетворением отметил, что столбик  ртути замер у отметки минус восемь градусов. Глянув на противоположную сторону улицы, где в сером и однообразном ряду обрезанных тополей, белела одинокая березка, он обнаружил, что ее длинные, ниспадающие книзу ветви-косы еле заметно колеблются, оглаживаемые южным ветерком.
По причине воскресного дня прохожих на улице было совсем немного, пять-шесть человек. Двигались они неспешно, можно даже сказать, расслабленно, совсем не так, как в рабочие дни недели.
Солнце еще не выбралось из-за мутно-фиолетовой кромки горизонта, полоска которого виднелась в просвете между двумя многоэтажками напротив. Но небо уже было прозрачным и высоким. Лишь почти в самом его зените, насколько можно было рассмотреть из окна, слабо розовело небольшое скопление легких облаков, слегка похожих на перья каких-то громадных птиц, растерявших их в стремительном ночном полете.
Увиденное, заставило забиться сердце Николая Ильича, экономиста по профессии  и художника по призванию,  тревожными толчками, как бы в предчувствии скорой встречи с чем-то возвышенно-прекрасным. Перед его глазами, закрывая собой и улицу, и дома, и небо, тут же возникло белоствольное чудо – хоровод березок на вершине холма, который он две недели тому назад, поздно вечером повстречал в сотне километров от города. Невольно он сделал глубокий вдох, как будто желая ощутить запах того далекого леса, давшего приют такой удивительно красоте.
Мысль о том, что он сегодня обязательно снова должен увидеть тот холм, те березки, явилась сама собой и не подлежала обсуждению с кем бы то ни было. Для него это была, можно сказать, почти физическая потребность, еще раз увидеть ту красоту, впитать ее в себя, чтобы потом попытаться перенести свои чувства на холст. Да, да! Он должен будет не рисовать очередной пейзаж с березками и елочками, а именно передать на картине свое ощущение радости и торжества жизни, пробуждаемые в душе непритязательной таежной красотой. Только они и делают картину живой.
Оставив машину на краю слабо накатанной проселочной дороги, Николай Ильич, проваливаясь в неглубокий снег, пошел через обочину к еле заметной под снегом тропе, которую он обнаружил в прошлый раз, и которая вела сквозь небольшой перелесок прямо на вершину холма. Судя по ней, очарование этого уголка привлекало сюда не только его. Николай Ильич шагал широко, но осторожно, стараясь не начерпать сапогами снега. Преодолев перелесок из редких медноствольных сосен, он остановился на самом его краю, чтобы успокоить дыхание и осмотреться.
Прямо перед ним  полого поднималась белоснежно-искристая в солнечных лучах горбина холма, с россыпью белоствольных березок, запрятавшие свои черные сапожки в снег, а головы украсившие сиреневыми платочками. Между ними, взобравшись почти на половину высоты склона, прямо на снег уселись темно-зеленные елочки, укрывая под своими колючими шубками всех, кто захотел отыскать там приют на долгую и холодную зиму. Над всем этим детским садом, словно мамки-воспитательницы, возвышались одинокие старые сосны, с плоскими вершинами, благостно нежащиеся под зимним солнцем.
Николай Ильич стоял неподвижно, как бы впитывая в себя дивное очарование зимнего леса, встречающего его бесчисленным множеством солнечных улыбок, доверчиво простершего к нему свои ветви-руки. Впрочем, нет, это был не зимний, холодный пейзаж, это был лес празднично-весенний, разбуженный неожиданным теплом в декабре. Казалось, что вот-вот с неба польется песня жаворонка, поющего весенние гимны солнцу. И как бы подтверждая это весеннее настроение человека и природы, Николай Ильич услышал откуда-то сверху громкое и переливистое «дзилинь-дзилинь», словно невидимые колокольчики возвещали всему живому радость тепла и света. Недоумевая, он запрокинул голову вверх, пытаясь взглядом отыскать в небе неизвестного солиста. Но там было пустынно, лишь одинокий ворон плавно скользил по небесной синеве, как бы планируя с вершины холма к перелеску.
«Возможно, откуда-то нанесло ветром», - подумал Николай Ильич, хотя никакого ветра не было и в помине. Проводив взглядом ворона, который как бы любопытствуя – «Что здесь делает человек?», уселся на вершину одной из близстоящих сосен, Николай Ильич снова стал осматривать склон холма, отыскивая на нем нечто такое, что еще не осознавал и сам. Он стоял, прислонившись к стволу дерева, дышал полной грудью и смотрел, смотрел. Время для него замерло. В который раз он открывал для себя радость бытия, торжество жизни и счастье своей сопричастности ко всему этому, именно вот в таких, безлюдных местах, где природа сохраняла свой естественный уклад, не нарушаемый человеком.
Неожиданно, с той стороны, где сидел ворон, снова донеслись переливы невидимого колокольчика, сопровождаемые какими-то словами, среди которых отчетливо различались звуки «р» и «л». Изумленный Николай Ильич повернул голову в сторону птицы и стал слушать: ворон разговаривал. Да, да! Он не просто разговаривал с кем-то, он болтал неизвестно что самому себе. Вблизи никого, кроме человека не было никого. А птица что-то говорила и говорила на непонятно каком языке, то ли своем птичьем, то ли человеческом, и никак не могла остановиться. Николай Ильич не мог разобрать ни одного слова, если они там, конечно, были. Но что ворон разговаривал, в том сомнений у него  не оставалось.
От напряженной неподвижности Николай Ильич устал, и, меняя позу,  переступил с ноги на ногу. Под ногой громко треснул сучок, и ворон тут же снялся с дерева, и, часто-часто махая крыльями, стал набирать высоту, одновременно делая круги над тем местом, где стоял человек. Убедившись в отсутствии чего-либо для себя интересного, он тяжело полетел в сторону оставленной Николай Ильичом машины, и свистящие звуки взмахов его крыльев скоро замерли в той стороне. Проводив его взглядом, Николай Ильич попытался вновь сосредоточиться на прежнем занятии, но с этого у него ничего не получилось - в голове вертелся один и тот же вопрос: «Что же такое говорил ворон? Может, поздравлял его, человека, с наступающим Новым Годом?». Вопрос был неразрешимым, и прежнее настроение Николая Ильича куда-то улетучилось, уступив место деловитой заинтересованности. Весенние краски декабрьского дня сразу потускнели, и даже солнце стало не таким ярким и теплым, накинув на себя вуаль из туманной дымки, предвестников скорой смены погоды.
Уже собираясь возвращаться к машине, Николай Ильич окинул прощальным взглядом окрестности, и неожиданно, вновь увидел черную птицу, легко планирующую с вершины холма в его сторону. Это вновь был ворон, тот или другой – неизвестно. Но это был такой же болтливый ворон и с высоты полета его голос разносился далеко и отчетливо. Он говорил, говорил и говорил. Непонятно что, то ли рассказывал на своем языке лесные новости всем, кто был внизу, на земле, то ли просто радовался жизни, а потому читал свои вороньи вирши всем лесным жителям, перемежая их мелодичными звуками колокольчиков. И это было настолько по-весеннему прекрасно, что само солнце, освободившись от туманной фаты, вновь заиграло над лесной опушкой, над всей землей яркими красками тепла и весны. Николай Ильич с замирающим сердцем смотрел и слушал эти прекрасные звуки торжествующей жизни, и сердце его наполнялось уверенностью, что он сможет перенести их на холст, сделать достоянием всех, кто любит и понимает язык природы.




                О стрелах Перуна

Сегодня, пятого ноября 2003 года, перелистывая обратно настольный календарь в поисках записанного когда-то телефона, я наткнулся на весьма памятную дату – 5 августа  2003 года. Таковой она стала для меня по причине более чем серьезной. В тот жаркий августовский день Черная Старуха, торопясь куда-то по своим делам, шутливо погрозила мне огненным перстом, как бы напоминая о суетности наших земных дел. То, что она всего лишь пошутила, я понял позже. В тот же день я воспринял все настолько серьезно, что еле не остался заикой на всю оставшуюся жизнь. Но попробую изложить все по порядку.
Этот август я проводил в бесцельном шатании по Валдаю, утром выбирая маршрут на день, о котором даже не догадывался накануне вечером. Подобным образом я провожу отпуск уже не первый год и, считаю, что именно так и нужно отдыхать. Наша городская жизнь настолько зарегламентирована, что мы практически знаем ее расписание на несколько недель вперед. Мелкие случайности, естественно,  в счет не идут. Ведь даже уезжая в отпуск, допустим на «Канары», человек заранее обрекает себя строго исполнять устав туристического монастыря. Ни о какой свободе выбора речи в данном случае быть не может. Мой же способ отдыха – абсолютная свобода. Я предпочитаю, как всем известный кот, гулять сам по себе и там, где хочу.
Так вот пятого августа я решил побывать на «Замковой» горе, так именуют селяне  деревушки Заречье одну небольшую, высотой метров около сотни, гору, отстоящую от деревни километров на шесть или семь по старой, практически заброшенной дороге на райцентр. Нынче все предпочитают добираться в «район» по новой, заасфальтированной трассе, которая проходит несколько в стороне от деревни. По сей причине, старой дорогой пользуются лишь редкие пешеходы, да смотрители электролинии, что подает в деревню величайшее достижение нашей цивилизации.
Местность в том районе не сказать, чтобы гористая, но и равнинной ее не назовешь: невысокие холмы оставленные в далекие времена ледниками, перемежаются логами, густо поросшими ольховникам, березняком и прочей зеленью. Дорога, местами  изрядно заросла травою, а по песчаному дну бывших оврагов даже на проезжей части густой щеткой проступил краснотал. Идти по ней – одно удовольствие: под ногами мягкий ковер из травы и песка, над головой густая синева неба, с редкими клубами облаков. Птицы, завершившие уже к этому времени семейные хлопоты, перекликаются в зарослях на разные голоса. Ни малейшего дуновения ветерка и аромат дозревающих хлебов такой густой и пьянящий, что впору самому запеть от избытка чувств, вызываемых этим великолепием.
Шел я не спеша, то и дело останавливаясь в тех местах, где не остановиться было просто невозможно. Колдовское очарование тех мест  даже теперь, попрошествии двух месяцев, невольно заставляет вздрагивать сердце, как при возвращении в отчий дом, где все тебе знакомо и мило. И пусть этот дом немного и потускнел от пережитого лихолетья, но все равно, роднее его нет на земле места, по крайней мере, для меня. Вот так и шел я, распахнув глаза и сердце, вдыхая все грудью воздух земли родной.
Поднявшись на очередной взгорок, я с удивлением обнаружил, что ближайший столб электролинии белеет свежими трещинами. У самого верха с него мертво свесилась книзу толстая щепа, длиной метров около двух. «Молния саданула, - подумал я, подходя ближе и рассматривая поврежденный столб. – Экая силища, почти надвое расколола». Посмотрев в направлении своего дальнейшего пути, я обнаружил, что и следующий столб, отстоящий от первого метров, наверно, на 50 – 60, также белеет свежими расщепами. Это уже становилось любопытным, и я с заинтересованностью пошел дальше. К моему несказанному удивлению, ни один столб на этом злополучном взгорке не был обойден небесным электричеством. Все они, в количестве восьми штук, одни сильнее, другие лишь слегка, были повреждены молнией, и как видно за одну грозу, если судить по свежести расщепленной древесины. Перейдя через очередной лог, я поднялся на следующий взгорок, значительно более высокий, чем первый, ожидая увидеть там еще более разрушительную картину. Но к моему удивлению, лишь один столб, первый и не самый высокий, был разбит почти вдребезги. Только провода удерживали его от падения на землю. Остальные столбы оставались нетронутыми.
Обдумывая это необычное явление, я пошел дальше, и через какое то время мне открылась сама замковая гора. С расстояния  около километра, она казалась искусственным сооружением – круто поднимаясь среди зелени леса, она завершалась небольшим плато, абсолютно горизонтальным, на южной оконечности которого возвышался небольшой холм, высотой этак метров десять. У северо-восточного подножья горы, путано извивалась небольшая речушка, густо окаймленная зарослями ольхи.
Время шло к обеду, и я решил немного передохнуть у воды, а заодно пообедать и искупаться. Солнце жгло немилосердно, но с западной стороны по небу громоздились высокие белые облака, и я надеялся, что скоро они доберутся до солнца, и подниматься на гору будет не так жарко. Так оно и случилось. Через час с небольшим, тень от туч наползла сначала на гору, затем спустилась ко мне, и поползла дальше, наполняя солнечную зелень леса темными тонами. Посвежело, и я решил начать восхождение.
Склон от реки был довольно крутым, хотя местами и желтел  песчаными языками осыпей, лишенными какой-либо растительности. Где-то вдалеке глухо пророкотал гром, и я заторопился, желая побыстрее очутиться на вершине. Осмотр местных достопримечательностей под дождем не входил в мои планы. Но и откладывать дело «на потом» мне также не хотелось. Поднявшись на край маленького плато, я первым делом осмотрелся вокруг – не свешиваются ли где с туч темные полосы дождя. И поскольку его пока не предвиделось, не торопясь, пошел к холму, который, определенно, был насыпан на когда-то ровной, словно стол, вершине горы, человеком. Азарт открывателя чего-то неизвестного овладел мною. Я уже был на средине этой маленькой равнины, как неожиданно в глаза мне ударил желтый, ослепительный свет и оглушающий треск-удар бросил меня на землю. Я лежал глухой и слепой, не понимая сам – жив ли я. По спине застучали крупные и холодные капли дождя, и это вернуло меня к реальности.
Подсознательно понимая, что где-то рядом со мной ударила молния, я пополз обратно, намериваясь спуститься вниз с этой чертовой горы. Встать во весь рост, и оказаться самой высокой целью для очередного разряда, несмотря на очумелое состояние, я не решался.  Как долго это продолжалось, не знаю. Но возвратило меня к реальности солнце. Туча, с которой, по-видимому, была послана стрела Перуна, довольно быстро удалялась в сторону. В образовавшейся просвет пробился солнечный луч. Дождь прекратился также внезапно, как и начался. Окончательно приходя в себя, я сначала перевернулся на спину, чтобы убедиться, в полной своей безопасности, и лишь затем поднялся на ноги.
Страх прошел окончательно, и любопытство вновь взяло верх. «Куда же долбанула молния?» - такая мысль овладела мною, и я стал внимательно осматриваться вокруг. Первоначально, помня школьные уроки физики, я подумал о холмике, который возвышался, как я уже говорил, метров на десять над вершиной горы, и в сторону которого, между прочим, я полз все это время, предполагая, что ползу в обратном направлении. Собираясь забраться на него, я машинально опустил взгляд, как бы изучая предстоящий путь, и потрясенный, не смог сделать дальше и шага: в каких-то пяти – шести метров от меня слегка парила черная, обугленная звезда. Да-да, самая настоящая звезда, с пятью лучами. Четыре из них представляли собой прямые, шириной сантиметров семь и длиной немного больше метра, обугленные полосы земли. Пятый луч, самый длинный, в средней части своей длины изменял направление градусов на сорок. При том угол поворота был четким, как будто отчерченным под линейку. Центром звезды служила старая, заросшая травой кротовина. Над землей она возвышалась всего лишь сантиметров на двадцать. Именно в эту кротовину и ударила молния.
И впрямь, неисповедимы пути Господни. Мой рост 180 сантиметров, и когда громыхнул разряд, я находился от места его попадания метрах в пятнадцати, не дальше. По всем законам физики, молния должна была поразить именно меня, но вышло по-другому. Почему? В то время я не стал мучаться над этой загадкой, потому что с запада надвигалась очередная туча, и нужно было сматываться с вершины вниз, и при том, как можно быстрее, что я и сделал. Но теперь, по прошествии двух месяцев, когда перед моими глазами в очередной раз всплывает эта черная звезда из обугленной земли, я вновь и вновь спрашиваю себя: «Почему?». Ответ напрашивается только один – это была всего лишь шутка Черной Старухи с косой.




                Хандра

   Утро. Часы показывают шесть — пора вставать. С сегодняшнего дня решил подниматься пораньше и ходить на работу пешком. Это будет отличной разминкой перед долгой и нудной возней с бумагами. Сегодня первый день новой жизни. А все же, вставать в этакую рань так неохота.
— Ну, куда ты спешишь? — заспанным голосом ворчит мой двойник, сидящий в неведомой глубине моей сущности. — Давай полежим еще хоть полчасика. Успеешь со своей разминкой. Ведь впереди целый день.
Прислушиваюсь: «Может и правда поваляться еще немного? Подумать о чем-нибудь приятном. Помечтать. Нет, встаю!». Делаю попытку бодро вскочить с койки, но получается медленно и не сразу. Ноет почему-то шея. «Наверно, отлежал во сне. С вечера ведь было все нормально. Впрочем, и голова какая-то тяжелая, как будто с похмелья. Так ведь не употреблял уже около двух месяцев. Вот незадача. Да и во всем теле какая-то свинцовая тяжесть». Преодолевая себя, подхожу к окну — как там с погодой?
— Да что там смотреть? — сердито бормочет мой двойник. — Муть голубая, а не погода. Ни тебе солнце, ни дождь. Черт те что. Даже ветерка приличного нет.
— Отстань, зануда! — цыкаю на него. — Вечно ты с самого ранняя настроение портишь.
— А что его портить? Оно у тебя и так — не ахти.
— Ты замолчишь? Или…
— Молчу, молчу, — поспешно соглашается он.
Иду в умывальник. Холодная вода из крана бежит тоненькой струйкой, грозящей вот-вот исчезнуть совсем. Зато горячая, почти кипяток, хлещет, словно из брандспойта у пожарника, да еще с ржавчиной. Пока умываюсь, чуть не ошпариваю ухо. От всех этих мелких неприятностей, настроение окончательно падает.
С трудом заставляю себя сжевать бутерброд и почему-то всухомятку. Затем наливаю из кофейника темно-коричневую жидкость, пробую, и тут же выплескиваю в раковину.
— Фу, какая кислятина. Ладно, кофе у нас и на работе есть, выпью там.
Выхожу на лестничную площадку и еле успеваю удержать дверь, чтобы она не захлопнулась — ключи от квартиры остались в другом пиджаке.
— Ты поаккуратнее, — моментально реагирует на мою оплошность двойник. — А то придется нам с тобой дожидаться супругу из командировки, сидя на лестнице. А если она где-нибудь задержится? – и немного помолчав добавляет, – с кем-нибудь.
— Заткнись, негодяй! Вечно у тебя какие-то пакостные мыслишки, — энергичным образом протестую я против вмешательства в мои семейные дела.
— Сам хорош, — оскорбляется двойник, — а виноват во всем я, и на некоторое время обиженно замолкает.
В хорошем темпе иду по улице. Навстречу мне движутся прохожие, все какие-то серые, измученные, как будто ни один из них не ночевал дома. Сутулятся, глаза книзу и бегут, бегут. При этом мужчины подошвами по асфальту шарк-шарк, а женщины каблуками цокают, словно подкованные кобылицы, прямо уши закладывает.
Перехожу на бульвар, там всегда красиво, особенно по утрам, но не сегодня. Как-то уныло там стало. Даже листья на деревьях, пыльные и книзу повислые, словно уши у собак, дворняжек беспородных. Смотреть неприятно. А возле грязно-синих скамеек целые россыпи мусора всякого. Это бомжи проверяли содержимое урн. «Живут же люди», — брезгливо думаю я, стараясь не наступить на какую-нибудь гадость.
— Заметь, уважаемый, — снова напоминает о себе мой двойник, — живут не хуже тебя.
— Я сказал тебе — заткнись! — мысленно кричу ему. — Вот выставят меня с работы, тогда на своей шкуре, может, доведется узнать, что такое бомж и каково им по мусорным бакам шариться.
— Зато они люди абсолютно свободные. Так что исполниться твоя мечта — стать от всех независимым, что вряд ли  достижимо в принципе.
— Ты сегодня заткнешься или нет!?
— Ну, а если не заткнусь, так что ты со мной сделаешь? Я ведь твое второе я.
— Мерзавец — вот кто ты, а не мое второе я. Доведешь, пойду к психотерапевту, и он тебя приговорит раз и навсегда. Понял?
— Пойдешь, как же, — скептически улыбается двойник, но тон несколько сбавляет. Проходит всего лишь мгновение и он снова напоминает о себе, толкая меня  в левое подреберье, — смотри! Смотри, какая деваха! Я ее вчера еще здесь приметил.
Отрываю взгляд от грязного асфальта - точно, впереди с поперечной улицы в попутном мне направлении выруливает нечто светлокудрое, стройное, плывущее над тротуаром на изящных каблучках, отбивающих чудный ритм знакомой мне мелодии, влекущей в неизвестное.
— Ну, ну, размечтался, — ехидничает двойник. — Неизвестное уже было когда-то, а теперь гораздо наоборот. Вот вернется супруга из командировки, она тебе…
— Нет! — бормочу я сквозь зубы, — ты сегодня у меня достукаешься. Точно, обещаю тебе, завтра же иду к какому-нибудь Кашпировскому, и мы с тобой расстанемся раз и навсегда.
— Вы что-то мне сказали? — обернулось ко мне прекрасное виденье. Ее голос был мелодичным и нежным, словно звуки второй скрипки в концерте Чайковского для…
— Отвечай, балда! Что рот разинул? — снова толкает меня в бок двойник.
— Да нет, девушка, это я так, про себя, — растерянно брякнул я правду и пошел через проезжую часть улицы на другую сторону.
— Ну, ты редкостный болван! — неподдельно удивился мой невидимый визави. — Она же явно хотела с тобой познакомиться, а ты — извините, это у меня такая привычка разговаривать с самим собой. Кретин.
Наверно, мой двойник был прав, потому что девица тут же ускорила шаг, а ее каблучки застучали, словно кастаньеты в руках разгневанной андалузской цыганки. Я смотрел ей вслед, с непонятной болью в сердце, а рядом, справа от меня возвышалось серое и унылое здание нашего офиса. Оно преграждало мне путь дальше, повелевая —  немедленно свернуть в свои сумрачные глубины и исчезнуть там на весь день.
Небо по-прежнему оставалось серым и мрачным. Лишь кое-где в небольших разрывах между тучами проглядывала синева. В один из таких просветов, сквозь муть облаков, протиснулся луч солнца и светлым праздничным пятном пополз по кронам деревьев, по черноте асфальта, по головам спешащих людей. Пополз вслед за удаляющейся девичьей фигуркой, уносящей с собой в будущее чье-то возможное счастье.
На душе стало совсем мерзко и я с завистью посмотрел через улицу, туда, где с утра уже толпится разношерстная публика. Там круглосуточно работающее летнее кафе, где подают не только французские булочки к чаю. Но нет, нужно идти на работу. Сегодня, завтра и всегда. Серые будни, а душе так хочется праздника, хоть ненадолго.




                Попутчики

Есть что-то завораживающее в непрерывной смене картин, что проплывают за окном вагона, торопливо бегущего из города М в город Н.  Можно часами смотреть и смотреть сквозь мутное вагонное стекло, безучастно скользя взглядом по окрестным полям и лесам, по солнечным закатам и восходам, по чье-то жизни, по всему, что на одно мгновение приоткрывается тебе, чтобы тут же исчезнуть навсегда.
Не в силах повлиять на скорость собственного передвижения по просторам матушки России, я выбрал именно такой способ скоротать время. Два моих случайных попутчика, мужчина, с плотной, можно сказать, внушительной фигурой, и женщина, возраст которой определяется как далеко за сорок, быстро, как это и происходит в дороге, нашли общий язык. В купе завязался непринужденный разговор, в котором мое участие ограничивалось односложными да или нет.
Когда встречаются малознакомые люди, само собой понятно, что общей темой разговора становится то, о чем более или менее осведомлены все присутствующие. В наши дни для каждого «интеллигентного» человека в таком объединяющем качестве выступает, разумеется, политика. Собственно говоря, с такими «учителями как у нас, это и не мудрено. Ведь почти круглые сутки всем известные и менее известные экономисты-политологи вдалбливают нам в головы азы рыночной экономики и принципы демократии, закрепляя пройденный материал прыткими ценниками в магазинах, все дорожающими проездными билетами на транспорте, стоимостью стремящихся  к неведомым высотам услуг ЖКХ.
Между тем беседа моих попутчиков, Николая Ивановича и Лидии Алексеевны, продолжался.
– Если не секрет, уважаемая Лидия Алексеевна, откуда и куда путь держите? – поинтересовался Николай Иванович, вытаскивая из дорожной сумки бутылку с минеральной водой.
– Из Краснодарского края, у дочери гостила, – непринужденно ответила Лидия Алексеевна, отодвигая в сторону банку с каким-то вареньем, освобождая место на столе для попутчика.
– Из Краснодара? – это хорошо. Тепло там. Фруктов – море. Ешь – не хочу, – весело заметил Николай Иванович, сворачивая пробку с пластмассовой бутылки. – А куда едете? В Москву или дальше?
– В Минск, а потом еще дальше, под Гродно.
– Белоруска значит?
– Значит так.
Николай Иванович налил в стакан прозрачную, исходящую мелкими пузырьками жидкость и вопросительно посмотрел на Лидию Алексеевну:
– Будете? Освежает.
– Да нет, спасибо, – отказалась та.
Опорожнив стакан, Николай Иванович с сожалением посмотрел на него, надо полагать, раздумывая – не налить ли еще, затем решительно отставил его в сторону.
– Ну, как там братцы-белорусы живут? – спросил он, откидываясь спиной к стенке купе.
– Живут как все, – пожала плечами Лидия Алексеевна. – Не лучше и не хуже других.
– Ну, так уж как все, – недоверчиво заулыбался Николай Иванович, и в его глазах промелькнула хитринка, мол, знаем мы, не обманете. Не дождавшись реакции на свои последние слова, он продолжил:
– У вас же там батька с плеткой. Чуть что, так сразу… – что он имел в виду под своим «сразу» Николай Иванович договаривать не стал, а лишь много знающе улыбнулся.
– Да что вам дался наш Лукашенко? – неожиданно вспыхнула Лидия Алексеевна. –  Мы же вашего Путина не трогаем. У вас свой президент, а у нас свой, и думаю, не хуже вашего.
– Да я так, вы не обижайтесь – смутился от неожиданной отповеди Николай Иванович. – Вы же, наверно, знаете – у нас про него такое пишут. Да и на Западе тоже.
– То-то и оно, что на Западе, – сердито зыркнула глазами Лидия Алексеевна. – Если бы вы хотели узнать правду, так не далеко, могли бы и приехать, посмотреть собственными глазами.
– Да ради Бога, извините, Лидия Алексеевна. Я же не знал, что вы такой горячий сторонник Лукашенко, – изображая на свое лице искреннее раскаяние, попытался загладить свою «вину» Николай Иванович.
– Да ладно извиняться, что уж там, – невольно рассмеялась Лидия Алексеевна. – Никакая я не сторонница ни Лукашенко, ни кого другого. Живу я ведь в районном центре, а не в Минске. Это там люди разделились на сторонников и противников Лукашенки. Им газеты глаза застят. А из окна моего дома правда видна лучше, чем вам, несмотря на ваши газеты и телевизоры. И знаете, что я вам скажу: наш Лукашенко для большинства западных и российских политиков негож только тем, что не разрешил им сотворить в Белоруссии такой же беспредел, который был у вас при Ельцине.
– Вы имеете в виду приватизацию что ли?
– Да хотя бы и ее. У нас ведь нет не только ваших олигархов, но и нищих. И главное, у нас нет беспризорных ребятишек.
– Да у вас в Белоруссии олигархов быть и не могло по определению. У вас же ничего такого нет: ни газа своего, ни нефти, ни даже угля. Вы же берете это все у нас, у России, – не выдержав, повысил голос Николай Иванович.
– Вот это правда. Нет у нас ни нефти, ни газа, и все же мы живем ничуть не хуже вас, россиян. И это благодаря только Лукашенко. Ведь он не позволил разворовать, растащить заводы и фабрики, как у вас. А что нефть и газ нам Россия дает почти бесплатно, так это враки, вот что я вам скажу, – глаза Лидии Алексеевны гневно заблестели. Через нашу Белоруссию вы за доллары качаете нефть на Запад. Попробуйте, найдите другую дорогу! На Украине Тимошенко, если верить газетам, наворовала газу на миллиарды, и все равно России выгодно качать газ через них в Венгрию или куда там еще. Так что давайте не будем.
– Не будем, сдаюсь! – шутливо поднял руки вверх Николай Иванович. – Но все же Белоруссии не выжить без России, уж больно бедная ваша страна. Земля – одни пески да болота.
– Да, это так, – согласилась Лидия Алексеевна, переводя дыхание.
По всему было видно, что этот разговор сильно ее задевал. На щеках ее округлого, уже немного увядшего лица даже сквозь загар проступил румянец. – Обидел Бог нашу землю, – продолжила она немного помолчав. –  Была я у дочери, вот где земля! – и она горестно вздохнула. – Там, если ты хозяин, так жить можно припеваючи.
– Чего-чего, а хорошей земли у нас хватает, – с заметным самодовольствием заулыбался Николай Иванович. – Правда, сосед? – подмигнул он мне, по-видимому, пытаясь вовлечь в разговор на своей стороне.
– Правда, правда, – кивнул я и снова отвернулся к окну, не поддаваясь на эту провокацию.
– Нам бы такую землю, мы бы Канаду и Америку за пояс заткнули, – с непоколебимой уверенностью заявила Лидия Алексеевна, хитро поглядывая, как заметил я в отражении окна, то на меня, то на Николая Ивановича.
– Что-то я не понял, – пожал плечами Николай Иванович, – если бы вам, так вы бы… А мы значит что? не в счет?
– Вы ? – Лидия Алексеевна насмешливо прищурилась, явно провоцируя собеседника, а вы посмотрите кто на что способен, – и она кивнула в сторону окна. Там, за окном медленно разворачиваясь проплывало поле, густо заросшее бурьяном. Николай Иванович, не зная чем крыть, замолчал, постепенно наливаясь краской. Через какое-то время он неуверенно заметил:
– Это же частный случай. В семье не без урода.
«Ни хрена себе, частный случай, – подумал я, еле сдерживаясь чтобы не вмешаться, – в стране девятнадцать миллионов гектаров пашни выведено из пользования, а он… ».
– А это тоже частный случай, – с ехидцей указала рукой Лидия Алексеевна в сторону выплывающего из-за перелеска длинного полуразрушенного здания животноводческой фермы, подпирающего ярко-синее небо ребрами стропил, на которых кое-где виднелись остатки шифера. По внешнему виду сооружения несложно было определить, что хаос и запустение царили здесь уже не первый год.
– Н-да! – досадливо хмыкнул Николай Иванович и замолчал.
– Вот вам ответ на ваш вопрос про Лукашенко, – печально заметила Лидия Алексеевна. В ее голосе не было ни тени злорадства, одна только горечь.
– Между прочим, – грустно продолжила она, – такое можно видеть в России повсюду, как в Европе, так и в Сибири. Правда, в Краснодарском крае этого я не замечала. Нет этой разрухи и у нас, в Белоруссии. Лукашенко поддерживает сельское хозяйство, как только может. У нас вы не увидите, чтобы где бы то ни было пустовала, зарастала бурьяном пашня. Нет, такого у нас нет. И потом знаете, будет ни в обиду вам сказано, бардак у вас в России везде. Вы приезжайте к нам и посмотрите на наши города, даже на уровни райцентров: чистота и порядок, как и на дорогах. Пройтись по улице приятно, даже ночью. Не боишься, что тебя ограбят. И вы видели у нас, чтобы окна в домах были зарешечены? Нет такого. Меду прочим, если не знать, где проходит граница между Россией и Белоруссией, то это легко определить по внешнему виду домов – нет на них решеток, значит уже Белоруссия. А вы все кричите про свободу, демократию. Хороша же у вас свобода, когда в собственной квартире сидишь за решеткой, как в тюрьме. И потом, разве у нас увидишь из окна вагона разрушенные строения железнодорожников? А у вас даже в Подмосковье такое сплошь и рядом.
– Ну, хорошо, пускай и так, – воспрянул духом Николай Иванович, отыскав, по-видимому, какой-то новый, неотразимый аргумент в споре. – А что вы скажите про исчезновение оператора с телевиденья Завадского? Или к этому Лукашенко непричастен?
– Не больше чем Кучма к гибели журналиста Ганзаго, или ваш Путин к исчезновению в свое время Рыбкина, которого так же должны были убить, но что-то у них там не срослось. Неужели вы не видите здесь одно и тоже: попытку дискредитировать действующего президента? Одинаковые методы, да и цели одни и те же.
Николай Иванович смущенно покачал головой, по-видимому, не соглашаясь с Лидией Алексеевной, но возражать не стал. Разговор длился еще долго и закончился за полночь, после хорошего ужина, на котором тема: как нам обустроить братские республики, не затрагивалась. Но именно она всплывает у меня в памяти, когда я вспоминаю ту поездку. Неужели мы за эти несчастные пятнадцать лет так далеко разошлись, что наш слух уже не режет обличительное сравнение: а у вас, а у нас. Где же теперь вы, мудрый Солженицын, так много сделавший для развала Советского Союза? Что же вы молчите теперь, когда ваша мечта сбылась? Или вы думали, что будет иначе, и добрый, очень демократичный дядюшка Сэм поможет нам обустроить Россию? Но разве способно существовать государства без станового хребта, коим является идеология? Разве способно в наше время выполнять эту роль в многоконфессиональной стране православие? Неужели вы в свое время об этом не подумали? Или «Боже царя храни…», но сказать об этом вы не торопитесь? Где же вы теперь, благолепные демократы, посадившие всю Россию за решетку? А-у-у! Где вы?!

                1998 г.


               
                Размышления о будущем

Электричка с завыванием  набирала ход, колесные пары ускоряли ритм, и картинки за окном,  набегая одна  на другую, устремились назад, где только что была станция, прихорашивающаяся к весенним праздникам. Женщины,  в разукрашенных  разноцветными пятнах спецовках,  ухаживали за стареньким станционным зданьицем,  словно нянечки в детском садике за малышом, но без надежды, что их труд  поможет этому строению действительно омолодиться.
Из соседнего вагона, наверно, переполненного, в наш, полупустой, один за другим стали переходить люди, рассаживаясь по свободным места. За моей спиной обе скамьи были свободными и там вольготно устроились два мужика: один –  тощий и довольно высокий, с большими залысинами, в очках и внушительным носом, второй – средней комплекции, круглолицый, с седой шевелюрой, хотя на первый взгляд ему больше сорока, ну от силы пятидесяти  лет дать было невозможно. Это все я увидел, невольно оглянувшись, когда они стали только еще устраиваться на своих местах. Так уж получилось, что  мы сочкастым  сидели спиной  друг к другу. Его спутник, которого я назвал для себя Седым, уселся  на скамейку напротив товарища.
Случайные попутчики оказались людьми разговорчивыми и, естественно, что я стал невольным слушателем всей  их беседы. Вообще-то я не люблю, когда люди в общественных местах много и притом громко разговаривают.  Но в этот раз беседа у меня за спиной затронула такую тему, что прислушивался я к ней  более чем  внимательно. Ниже  попытаюсь изложить суть разговора в лицах. Насколько это мне удастся, пусть судят другие.  При этом по голосам собеседников различать было довольно  легко: тощий имел голос  высокий, я бы сказал –  пронзительный, и  не очень приятный. У Седого же наоборот, голос был мягким, как бы округлым, как и вся его фигура.
– Знаешь, Костя, – по-видимому, продолжая прежний разговор, обратился Седой к своему спутнику, – я с тобой абсолютно согласен, что мир катится в пропасть. Но в отличие от тебя, я считаю, что у нас еще есть время увернуться от падения.
– Твой оптимизм меня просто восхищает, – отозвался Высокий. – Точно так, наверно думают и микробы, пожирающие глюкозу,  получая в результате помимо необходимой им  энергии еще и уксус, отравляющий  среду их  обитания.
– Ну, насчет того, что думают микробы, я не знаю. А вот что думающие люди в этом плане проявляют беспокойство, это точно. Даже наш с тобой разговор тому свидетельство.
– Ну да! Скажи, что еще какие-то Зеленые или Гринписовцы остановят локомотив человечества, набросав перед ним на рельсы стволы погубленных деревьев,  свои лодки или что там еще   у них имеется.
– Ты зря иронизируешь, – спокойно парировал выпад Высокого Седой. – Зеленые – это всего лишь семафор, сигнализирующий об опасности, поджидающей нас впереди. Локомотив человечества, как ты говоришь, никто останавливать не собирается. Да и не нужно этого делать, когда требуется всего лишь стрелочник, чтобы перевести стрелки на другой путь.
– Уж не появление ли нового пророка ты ожидаешь? Или тебя вдохновила речь  Рокфеллера в Гарвардском университете?
– Нет пророков только в отечестве своем, – рассмеялся Седой. –  А вот в отношении Рокфеллера стоит задуматься, хотя и выступал он на эту тему, по-моему, году в 1962. Давненько, но….   Надеюсь, что тебе известно, что сегодня  миром правят деньги и только деньги. Так что пророку, если он и появиться, трудненько будет тягаться с финансовыми воротилами. А носители официальной  власти, все эти президенты, депутаты и прочие избранники народов,  всего лишь ширма и не более того. За кулисами находятся истинные правители мира, типа Рокфеллера, Ротшильдов и прочих денежных мешков.
– Это они и есть мировое правительство?
– Типа того. Хотя не думаю, что оно существует, как некий кабинет министров или что-то в этом роде.
– Насколько мне известно, все эти разговоры о Бильдербергском клубе, Трехсторонней комиссии, Совете по международным делам ведутся уже не один десяток лет.  Ну и какой же результат? Что в мире изменилось? Наоборот, из-за технического прогресса наш локомотив только набирает скорость. Чушь все это – тайные ордена, всякие иллюминаты и прочие.
– Ну, не скажи, – не согласился с Высоким Седой. – Разве нынешние события в северной Африке тебе ни о чем не говорят?
– Говорят, но как раз об обратном. Силу снова набирает религиозный фактор. Мусульманский мир сплачивается на фундаменте Ислама. Там, наверно, не без основания считают, что только религия способна остановить атомизацию людей, превращение их в чересчур свободных индивидуумов, способных разнести нашу Землю в клочья.
– А я думаю, что все как раз наоборот, – спокойно возразил Седой своему оппоненту. – Мировое правительство уже давно использует в своих действиях управляемый хаос для достижения намеченных целей. Понимаешь? когда двое дерутся, то выждав определенное время, пока они хорошенько не измотают друг друга, приходит третий, миротворец, так сказать. Он-то и устанавливает мир между драчунами, но мир с выгодой для себя.
– Так ты думаешь, что всю эту бузу в Африке устроила мировая закулиса? – немного подумав, спросил Высокий.
– Абсолютно, и притом такая, как ты говоришь,  буза будет продолжаться по всему земному шару, пока все государства или не исчезнут как таковые, или не лягут под транснациональные корпорации. Им-то нужно развиваться, захватывать все новые и новые рынки сбыта, подгребать под себя источники сырья и дешевой рабочей силы. Без этого капитализм, как экономическая система, не то что развиваться не может, но даже вообще выжить не способен. А национальные государства могут оказаться серьезным препятствием в деле глобализации рынка во всемирном масштабе.
– Но ведь при капитализме движущей силой развития является конкуренция, так, кажется, твердят сегодня все и всюду. Значит, война между ТНК неизбежна. А это ставит крест на всей твоей конструкции, – торжествующим голосом возразил Высокий, как бы припирая Седого к стенке.
– Так да не так, Константин, – спокойно отреагировал на слова собеседника  Седой. – Движущей силой в развитии капиталистической системы всегда являлась прибыль и только прибыль. Все остальное является производным от нее.  В отношении же конкуренции вопрос действительно сложный, но не он главный в этом деле. И к тому же конкуренты не только воюют между собой, попутно уничтожая слабаков,  но способны и договариваться о разделе сфер влияния, тем более, если антимонопольные службы бездействуют или находятся на содержании тех же ТНК. Это раз. А во-вторых, ты уверен, что различные ТНК имеют и разных хозяев? Насколько известно из прессы, в мире экономики бал  правят около двух сотен транснациональный корпораций. А кто в них задает тон, мало кому известно. Не исключено, что те же Рокфеллеры имеют свой интерес во всех этих компаниях или корпорациях, как тебе будет угодно. А потом клановая солидарность? Родственные связи и тому подобное. Так что надеяться на борьбу между ТНК в результате конкуренции, пожалуй, не совсем разумно, тем более, строить на этом шатком основании какие-то глобальные планы. Так что так называемая экспансия международных корпораций, что по сути дела и является движущей силой глобализации,  – это не прихоть их владельцев. Это жизненная необходимость.
– Так уж и необходимость, – неодобрительно отреагировал на слова Седого Высокий. – Прибыль ложи себе в карман, да и спи спокойно, пока работяги вкалывают. Или им все мало? На новые яхты недостает?
– Дело здесь не в новых яхтах, а в сокращении  прибыли как таковой, если не будет расширение рынка сбыта готовой продукции. Ведь, машину нужно не только сделать, но и продать. Иначе работа на склад принесет только одни убытки. Так и разориться недолго.
– Ну, хорошо, и что из всего этого следует? – немного обмяк голосом Высокий.
– А из этого следует две вещи. Во-первых, вложение все больших и больших денег в рекламу. Создание спроса на основании всенародной глупости, что вот это модно, престижно, а вот то – только для лохов.  В то время как основной движущей силой продвижения товара на рынке должно быть их функциональное превосходство в сравнении с другими товарами аналогичного назначения. Все остальное от лукавого. А во-вторых,  – неизбежность глобализации. Мир будет развиваться и преобразовываться так, как это наметили люди, имеющие реальную власть в масштабах всей Земли. Если потребуется, они спокойно переступят через кровь, разумеется, чужую.  И не сложно догадаться, что будущий мир будет устроен к выгоде именно их, а не всех землян, большинство которых окажется лишними на будущем празднике жизни.
– Ну вот, хрен редьки не слаще!  Для нас с тобой,  что всемирная экологическая катастрофа, что рабство у каких-то ТНК или Рокфеллеров все едино. Я в таком мире жить не хотел бы.
– А ты в таком мире жить и не будешь, – засмеялся Седой.  – Такая перспектива ожидает землян лет через сто или чуть раньше. Так что можно спать спокойно.
– Ага, спокойно! А мои внуки или правнуки? Их какая судьба ждет?
Электричка сбавила ход.  За окном потянулись городские окраины,  и все в вагоне оживились,  готовясь к выходу. Мои соседи так же прервали беседу  и, покинув свои места, стали продвигаться вместе с наиболее спешащими попутчиками к выходу. Вскоре они исчезли в человеческой сутолоке перрона и исчезли для меня, должно быть, навсегда. Но их слова, их мысли еще долго оставались со мной. Действительно, что ждет землян впереди? Эх, заглянуть бы хоть одним глазком в это будущее. Или, может быть, его  совсем и нет?


                Быть может и так

Солнце вставало над зубчатой стеной лесопарка, окрашивая все вокруг в нежно-розовые тона. Воздух, пропитанный пьянящими запахами весны, вбирал в себя и эту солнечную розовость, и птичьи голоса, доносящиеся от кромки лесных зарослей, и звенящие звуки спешащих по своим делам пчел, и прохладное дыхание Байкала, исходящее из его прозрачных глубин. Утро всегда ассоциировалось  у Атона с началом самой жизни. «Так, наверно, было всегда: и сто и тысячу лет тому назад. Вот так же всходило солнце, и кто-то из его предков так же стоял на террасе своего дома и смотрел на феерическую картину зарождения очередного дня,  и мечтал о будущем. Хотя нет, пожалуй, тысячу лет тому назад по берегам Байкала жили кочевники, всякие там Чингисханы и Хубулаи. Его же  предки жили совсем в другом месте.   Да что там тысячи лет, когда даже две сотни лет тому назад здесь жили совсем иные люди, и над этим прекрасным курортом на берегу Байкала сгущались тучи в виде промышленных выбросов предприятий. Это же надо было додуматься – построить на берегу этого чистейшего озера какие-то заводы. Хотя в то далекое время вряд ли кто мог даже помыслить, что самым главным ресурсом на нашей планете станет чистая вода. Эх, люди-люди. Умудриться, так изгадить Землю за какие-то три сотни лет, что даже вода в реках, протекающие в былых промышленных районах,  до сих пор натягивает из земли в себя такой отравы, что к водоемам   подходить даже опасно, а не то, что пить  ту воду.  Хорошо, что хоть  кое у кого хватило ума в начале третьего тысячелетия коренным образом пересмотреть,  изменить свое отношение к жизни как таковой. Человек – это не животное, которое способно плодиться, пока позволяет кормовая база, а потом вымирать почти поголовно. Человек ведь не зря присвоил себе звание существа разумного. Хотя, с другой стороны, не всех людей можно отнести именно к виду человека разумного. Сколько копий было сломано по этому поводу, пока за дело не взялись люди ответственные, лишенные сантиментов по поводу всеобщего равенства, братства и счастья.
Смешно подумать, ведь в те времена, имея на глазах пример перенаселенности Китая, никто не осмеливался громко заявить  о грядущей, и довольно близкой катастрофе  –перенаселенности всей планеты. По логике, на земле должно жить такое количество людей, которое не способно нанести планете невосполнимого ущерба. Ведь в одной квартире нельзя разместить сто или тысячу человек, чтобы не разрушить ее стены и не передавить друг друга. Аналогичное положение и с  самой планетой.  А дело шло именно к тому. Успехи медицины снижали смертность, а люди размножались, как и прежде. Не все, правда, но это суть дела нисколько не меняло. Просто, взамен белой расы, пришли бы другие, желтые или черные, но через небольшой промежуток времени и они бы встали все перед той же проблемой.  И потом, все более опасным становился фактор ухудшения генофонда человека. Люди с наследственными болезнями, которые раньше  были обречены на скорую смерть, получали возможность не только выживать, но и оставлять после себя нездоровое потомство. Это лишало будущего человечества в целом. Рано или поздно, но притом положении вещей, населению Земли была обеспечена неминуемая деградация, скатывание к уровню развития каких-нибудь питекантропов  или, в лучшем случае,  кроманьонцев, с соответствующей им продолжительностью жизни.  Действительно, пришлось бы каким-нибудь троглодитам садиться на руины лондонского Тауэра и соображать, как начинать жизнь сначала. 
Но, слава Богу, все обошлось.  Рыцари «Круглого стола» под руководством достопочтенного сэра СосилаРодса заложили краеугольный камень будущего Мирового правительства. Все последующие Трехсторонние комиссии, Бильдербергские клубы, Восьмерки и Двадцатки многолетними трудами воплотили в жизнь идеи Родса, развили их и довели до логического завершения. Мировое правительство было создано как раз вовремя. Хорошую службу в этом плане оказала Европа, создав ЕЭС. Именно в этой организации прошли практическую обкатку все будущие структуры мирового правительства.  Не обошлось, естественно без издержек, но главное – цель достигнута, и сегодня человечество, сокращенное до  разумных пределов в один миллиард особей, процветает как никогда ранее. И это несмотря на ужасную катастрофу,  постигшую землю 2038 году, когда небольшой астероид, обнаруженный астрономами слишком поздно, столкнулся с Землей. Удар пришелся на Северную Америку, вызвав катастрофу планетарного масштаба. Даже ось вращения Земли сместилась на несколько градусов, что повлекло за собой грандиозные  изменения в климатических поясах Земли. Помимо того,  громадный спящий вулкан на территории Йеллоустонского парка проснулся, и началось  извержение таких масштабов, что жизнь на континенте прекратилась почти на две сотни лет.  И,  тем не менее, человечество выжило, установило новый мировой порядок, преодолело все невзгоды».
Атон встряхнул головой, отгоняя мысли о далеком прошлом, возвращаясь в настоящее, которое требовало от него сегодня подать свой голос за принятие тяжелого решения. Это всегда трудно – распоряжаться чужими жизнями, пусть даже еще не появившимися в этом мире. А сегодня Совет иллюминатов должен высказаться по поводу снижения численности народа Ву, обеспечивающего содержание всех гравиопортов Земли в надлежащем техническом состоянии. Согласно  Постановлению  Мирового  Правительства, рождаемость  у них  должна быть сокращена на 12%. Это не так уж и много, но в ближайшие 20 лет, по  заявлениям президента Ву,  эта мера Правительства приведет к катастрофической нехватке кадров. Он настоятельно просит  данное Постановление срочно отменить.
«Так ли это?  – вот в чем  вопрос, – Атон прекрасно понимает всех этих временных президентов подсобных народов, отвечающих за бесперебойное функционирование всех систем жизнеобеспеченья  Золотого миллиарда жителей Земли. –  Они мечтают встать вровень с нами, обретя могущество в численности, того не понимая, что, как говорил когда-то его далекий предок,  Болливар способен вынести только одного. Да, решение будет трудное, но единственно верное: численность жителей планеты не должна превышать раз и на все времена установленного предела. Лицензию на рождение детей получают только абсолютно здоровые индивидуумы, в количествах соответствующих функциональному предназначению каждого народа. И если научный прогресс расширяет возможности человечества, это не означает, что численность населения Земли должна расти. Это мы уже проходили».
Приняв для себя окончательное решение, Атон еще раз окинул взглядом бескрайнюю синь Байкала, с еле заметной на горизонте полоской противоположного берега, и направился к выходу с террасы.




                Путник

Не слушая увещеваний отца и матери, сын вскочил на быстрого коня, и пустился вскачь сквозь поля и леса, оставляя позади родное селение и отчий дом, устремляясь туда, где голубизна неба смыкалась с краем земли. Он был молод и силен, а остротою зрения мог соперничать с орлами, парящими высоко, среди белоснежных облаков. Линия горизонта манила путника таинственностью неизведанного, скрывающего за собою иные страны и города, высокие горы и бурные реки. И он скакал и скакал вперед, отсчитывая копытами своего вороного коня быстротечные дни и бесчисленные версты, не переставая удивляться иноземным чудесам и людям, что их сотворили. Все было не так, как дома. И поля были не те, и нравы были иные, и сам воздух был другой.
Прошло много лет, как он оставил отчий край. Постепенно усталость пригнула плечи путника и затуманила его глаза. Да и стук копыт его верного товарища звучал уже не так часто, скок его стал короче. Вороной все чаще стал переходить на рысь, а затем и на шаг. И путник больше не торопил его, потому что сведущие люди ему сказали, что земля круглая и невозможно достичь ее пределов. Он ехал и мучался сомнениями, потому что не знал, где ему, наконец, остановиться, чтобы окончательно осмотреться и постичь то, к чему стремился всю жизнь.
Опустив поводья и предоставив скакуну самому выбирать себе путь, путник ехал день за днем, задумчиво вглядываясь в окружающие его просторы, пока Вороной не встал перед запертыми воротами большого дома. И путник увидел, как красиво это место, какой прекрасный цветущий сад окружает усадьбу, какие изумрудные поля и леса вокруг, какие радостные песни жаворонков льются с небесной синевы. «Это прекраснее всего, что я видел, — решил путник. — Останусь здесь жить».
— Не продается ли этот дом? — спросил он седобородого старца, вышедшего ему навстречу. — Я хотел бы купить его и остаться здесь навсегда.
Старец внимательно всмотрелся в путника и произнес дребезжащим голосом:
— Плохо у тебя с памятью, сынок. Ведь это дом твоего отца, и он не продается. Перед смертью твой родитель завещал его твоему двоюродному брату, который не искал счастья в заморских краях, а ухаживал за стариком и за этим вот садом. Теперь он живет здесь со своей семьей.
Путник окинул внимательным взглядом окрестности и узнал родное селенье, родные поля и леса, краше которых, это он понял лишь сейчас, ему не доводилось видеть на всем белом свете. Пока он ездил смотреть, как живут люди на другом краю земли, его односельчане не сидели, сложа руки, а украшали свою землю, как могли. Но теперь в его бывшем доме жили другие люди, и ему не оставалось ничего иного, как продолжить свой путь дальше. Его сердце наполнилось горечью сожаления, что из-за торопливой молодости он потратил столько времени на поиски прекрасного в чужих краях. А оказывается, краше родной земли нет ничего на свете. Нужно лишь внимательно посмотреть вокруг себя.