Левтолстой очень боялся разных вещей. Живых зайцев, например. Зубы эти, уши, вся его дикая, бессовестная морда! Запах этот звериный… А ежели ещё и скакать срядится, злыдень косоглазый! Бррр…
Зато литературные, в книжках описанные зайки были уж так милы! Лапушки просто! Возьмёт, бывало, Левтолстой перо, чернил возьмёт, бумаги побольше да и начнёт писать: "Эх вы, зайки, мои зайки! Лапушки вы мои!" Иногда страниц по тыще этой фразою испишет. Не для денег, для денег другое всякое сочинял. Для себя. Любил потому что, да! А живых боялся…
Кильку ещё. Всё ему казалось, что она смотрит. Спать из-за кильки не мог. Только глаза закроет – чувствует мелкий, дохлый, бессмысленный килькин взгляд, как он до самых тёплых печёнок лезет в душу и там свербит.
Ночных блестящих жуков боялся. Своего отражения в ложке. Ходиков – очень! Очень! Особенно в них кукушку, сволочь такую.
Также Левтолстой боялся пожарных, сосновых шишек, приступов беспричинной ночной печали, а более всего – смотреть в пустой чёрный чулок. Но всё равно смотрел, не мог удержаться. Всё казалось ему, будто там, в чулке, кто-то есть – невесомый, но опасный, сидит и молчит в темноте.
- Э-эй! – прерывисто всхлипывал Левтолстой, вглядываясь в маленький чулочный мрак, – Ты там? Нет! Нет! Не отвечай, не надо!
И оно не отвечало… Жалело старика.