-Але? Лена? А мы тут болеем все.
-Кто мы?
-Я и телевизор.
-А с телевизором что?
-А то же, что со мной. Кончается.
-Ну, зато голова у вас работает прекрасно.
-Да, с головой у меня все в порядке, это точно, только в том, что я понимаю этой головой, ничего хорошего нет.
Нинин голос нельзя передать на письме. Его нужно только слышать. Она не выговаривает «р» и «л» и ее картавая, как из мелких камушков речь, щекочет и радует ухо.
-Нина Абрамовна, так зачем же вы уговариваете меня иметь еще детей, когда сами только что сказали, что ничего в них хорошего нет?
-Ну, так это потом в них ничего хорошего нет! Когда дети выросли, они уже и не твои, и не дети. Так ведь и жизнь так: когда вся прожита, в том, что осталось и от нее, и от тебя, уже ничего хорошего нет. Это уже и не жизнь, и не ты, а черт знает что такое. Так что же с того? А зато когда маленькие, как хорошо, ничего лучше и нет на свете.
-А доктор у вас хороший?
-Теперь новый, я не знаю пока. А был такой хороший, такой хороший! Лучший онколог, хоть и молодой. И такой внимательный, со всеми нами стариками так возился. И вот сам заболел раком и умер, быстро так, прихожу на прием, а мне говорят, умер, нет его. Всех лечил, а себя не смог. И стыдно даже, мы все, его пациенты, старые-престарые живы, только доктора поменяли, а он ; вот. И детки у него остались совсем, говорят, маленькие. А старики наши, никто ведь на похороны к нему не пошел, и те, кто вполне могли бы, не пошли. Почему? Так старики, им же только себя жалко, а потом, они же страсть как покойников боятся. У нас тут дня без покойника не бывает, а все боятся. Федя мой умер когда, так у меня все соседи сразу притихли как мыши, никто не зашел, не спросил. Да что с нас возьмешь…
А Федя картежник и гуляка был, а ты что думала? Это тебе он был дядя Федя, а мне ; сплошное мученье. Он и здесь, пока мог, все дулся. Даже вспомнил, как на идише писать задом наперед, (он же в хедер успел походить), чтобы долги на сукне тайком от сестер записывать. Гоняли их тут за это, да они все равно. Когда все еврейские старики поумирали, так он стал с китайцами играть. У нас тут, когда евреи кончились, а мы почти все уже кончились, китайцев старых завезли. Так он обучил этих китайцев на старости лет безобразничать, они и рады. И как только понимали друг друга, никто не знает, а дулись денно и нощно. Мне жаловались, а что я могу? А умирал он страшно, вены хотел себе резать, да не смог…
Как зачем вышла? Ну что ты, в самом деле! Не всегда же ему было 90 лет. После войны, он весь в орденах пришел, высокий, глаза голубые. Герой! Как было не выйти. Да и все они такие, какая разница. То есть опять же, вначале они, пока молодые, может, и разные, а под конец, все такие. У нас тут, среди самых долгожителей, уже китайца от еврея с трудом отличишь. И потом, что я знала? Молодая была. Да и знала, что изменилось бы? Всегда так было, вышла замуж, сиди, молчи, терпи и делай вид. Так положено было. Мне и бабушка говорила: «Мучаешься? На то мы и есть, чтобы мучаться». А мама-то твоя, все еще хочет замуж? Я помню, она все хотела раньше … Так ты передай ей, деточка, что старая Нина, которая была замужем 64 года, что сама старая Нина сказала, что ничего там хорошего нет!
Вот все думают про меня, и чего она все живет? Одна, больная. Ведь на мне места живого нет. А я от жизни отдыхаю. Конечно, лучше бы дома, в Ленинграде, доживать. Федин-то прах в России похоронили, очень просил. Но и так мне, считай, повезло. А то ведь могла я и до него умереть, и так и не узнала бы как приятно смотреть ту передачу, какую хочешь.
Нина живет в доме престарелых в Бостоне. Дети и внуки ее в России.