У него все никуда не годилось: ни воронье гнездо черных торчащих непричесуемых волос, ни маленькие зеленые глазки, не бледное, пухлое, потное лицо, ни красные, бантиком губы. Мальчик был толстый, мальчик потел и плохо учился. Ужасно потел и ужасно учился. Пот струился у него по вискам. В довершение всего его отцу взбрело в голову увенчать милую деревенскую фамилию заморским помпезным именем Эдуард, которое никак не клеилось толстому мальчику и висело на нем как иностранная наклейка на отечественном самопале. Его нещадно дразнили в школе (толстый, жирный, тупой) и нещадно били за двойки дома. Из его вкусной фамилии сделали отвратительную уголовную кличку. Учителя упражнялись на нем в остроумии, прямо в лицо называя умственноотсталым.
От сыпавшихся со всех сторон обид он дурел и периодически срывал зло на других. Смешно, однажды он решил меня обидеть и сказал, что я еврейка, раз у меня черные волосы. «А у тебя какие?» парировала я. Он сконфузился, потрогал себя по почти негритянской шевелюре, и отошел. В другой раз он напугал меня в нашей кашмарной, темной раздевалке-убивалке, месте расправ и засад, и я со страху двинула ему по челюсти каблуком туфли. Эдик ошарашенно отпрянул: «Ты чего?» и убежал. Агрессор из него получался неубедительный и непоследовательный. Так, его раняя жертва, Миша, впоследствии с ним подружился на почве обоюдной заброшенности и бесконечно продленного продленного дня.
В седьмом классе наша незабвенная учительница французского, Александра Васильевна Дмитриева, крошечная, шустрая женщина, посвятившая себя святому делу служения великой французской культуре, приставила меня к Эдику личным репетитором. Это называлось взять шевство. Я должна была помочь ему сдать годовой экзамен хотя бы на тройку. Александра Васильевна считала, что у меня педагогический талант и шевство было, видимо, задумано, как приобшение к будущей профессии. В частности, мне предстояло объяснить ему французское время imparfait. Моя наставница не ошиблась: моему доблестному служению французской культуре не видно конца, а imparfait я обьясняю уже лет так 15 кряду.
После школы мы оставались заниматься в крошечном, уютном, расчитанном на десять человек, угловом кабинете французского языка, волшебном кусочке волшебной страны посреди военно-уголовной зоны советской школы. Там все стены были увешаны картами, фотографиями, флагами из Франции и перед глазами учеников с потолка свисала огромная, снятая с вертолета, фотография Сите. Я до сих пор наизусть помню текст, который мы все должны были вызубрить, начинавшийся “Paris est situ; au bord de la Seine.” Я повторяла его как мантру, с удоволствием гурмана, перекатывая во рту чудные, райские звуки : “Paris est situ; au bord de la Seine.”
Эдик не стал моим худшим учеником. У него, видимо, был слух и оттого очень неплохое произношение. От моих похвал он тярял всякую ориентацию и прилежно заполнял тетрадки бесконечными колонками французских глаголов в imparfait. К тому же я называла его по имени и за одно это он был готов выучить всю французскую грамматику.У него был круглый, детский почерк и буквы 'о' катились по строчкам как колобки. Александра Дмитриевна торжествовала, а Эдик проникся ко мне собачьей преданностью. Он стал ежедневно носить за мной после школы портфель, следуя за мной на уважительном расстоянии нескольких шагов, совершенно молча, до самой двери моей парадной. Выныривал Эдик за моей спиной всегда неожиданно, сопя мне в затылок и бережно забирая портфель из руки. Идти молча было неловко и я пыталась завязать разговор, он слушал охотно, но отвечал редко. Не помню, чтобы он когда-нибудь улыбался. Да и кто из нас улыбался? В России это дело не публичное, а интимное, даже тайное. Улыбка не дешево дается и может дорого стоить. Этот недопустимый знак внутренней свободы можно позволить себе только в окружении своих. Улыбку прячут от врагов, дарят друзьям. А враги у нас, как известно, все, кто не свои. Для последних допустимы только притворное равнодушие, взгляд изподлобья или оскал насмешки. Для Эдика же было довольно и того, что мы просто друг друга не обижали. Он отдыхал. Мы оба отдыхали от изнуряющей необходимости постоянно обороняться, от сформулированного Шаламовым лагерного принципа 'не верь, не бойся, не проси.'
Эдик не оставил меня в тяжелую минуту, только теперь его ритуальные провожания пробрели иной смысл. Он стал моим телохранителем и его тяжеловесная фигура за моей спиной превратилась в надежный буфер между мной и моими мучителями. Звериным инстинктом последние уловили в выражении его спины, плеч и упрямо выставленной вперед головы, что безхарактерный Эдик не выдаст меня без боя. И после нескольких недель попыток они бросили терзать и меня и Эдика. В школе же мы никогда не разговаривали, даже не смотрели друг на друга, инстинктивно храня тайну нашей странной взаимной привязанности.
После восьмого класса он надумал пойти учиться на корабельного кука. Это я его надоумила. Убедила, что любовь к вкусному, отчаянное желание уехать как можно дальше и вполне сносное знание imparfait можно применить с пользой на судне торгового флота. Он обрадовался и, кажется, так и сделал. После школы я видела его наяву лишь один раз, в метро, и он очень застеснялся. Зато во сне я видела его чаще всех, мы радовались, обнимались.
Все те годы, что я видела Эдика во сне, его уже не было в живых. Я давно подозревала, что он, наверное, сидел, плохо кончил, спился... Недавно мне рассказали, что в 90е ему отрезали голову в тюрьме. Чем, как, за что, я уж, во всяком случае, не узнаю. Но голова эта, пухлощекая, дряблая, с начавшими седеть уже в школе густыми, как шерсть, волосами, врядли оставит меня в покое в этой жизни. Слишком хорошо я ее изучила, склоненную за партой напротив меня, над тетрадкой с imparfait. Это французское время означает несовершенное/незавершенное действие, оно указывает не на результат, а на процесс. Наши регулярные занятия с Эдиком по-французски были бы описаны как раз в imparfait: незавершенные, повторяющиеся, в общем-то безрезультатные. Как и в тексте, написанном в imparfait, результат наших нелепых французских сидений не важен, был не важен с самого начала, потому что вот так получилось, что именно они стали самым счастливым в короткой Эдикиной жизни временем. Временем imparfait.