Кормят, вкусно кормят. Масло, сыр.
-Как я буду это одна есть? Вот бы маме с Бусей передать... Они же там остались, стыдно.
-Что ты несешь? Забудь. Ешь. Мы всегда теперь будем так есть.
Затем и летим, затем и бросили их там, чтобы всегда так есть.
Не лезет. Диковенный сыр, белый снаружи, желтый и мягкий внутри, не лезет. Сок, пей сколько хочешь, дали. Муж строит планы. Университет, диссертация, карьера. У меня только боль, я сосуд острой боли. Мягкий бесформенный сосуд. У меня там остались они, любимые, там, дома, в существование которого я уже не верю. Невозможно представить, что там все осталось по прежнему: узкий проход, дощечки, арка, художественная школа, аптека, горелые ящики, обуглинные спички в потолке, булыжники, общежитие, детский сад, дырка в заборе, наша дырка, десятка троллейбус, морг в окне, лужа, кусты акации вдоль забора...
-По одному, выходить по одному!
-Имя? Следующий.
-Имя? Следующий.
-Попугаев нельзя, уберите попугая. Куда хотите, туда и убирайте. В карантин. Не знаю. Это не моя проблема.
-Имя? Следующий.
-Имя? Следующий.
Имя фломастером на липучку и на грудь. Как услышал, так и написал.
-Имя? Следующий.
-Имя? Следующий.
Весь самолет, что ли? Что вы встали? Здесь нельзя. Проходите. Стойте здесь, здесь стойте. Она не понимает? Ну так скажите ей.
-Ребенок ваш? Имя? Имя ребенка?
-Следующий.
-Почему ребенок упал? Поднимите ребенка. Здесь в обморок нельзя, проходите. Поставьте ребенка обратно. На руках нельзя. Он должен сам пройти. Что значит, не может? Я тоже устал. Давайте, вам сказано. Сюда проходите. Имя? Я вас уже спрашивал, отойдите отсюда. Стойте здесь, к вам подойдут.
Не подошли. Стойки, мертвые складки каруселей, металл, пусто, поздно, пустынно. Всех разобрали. Те, у которых отобрали попугая, ушли давно. Их мальчик страшно кричал и бился, когда его отрывали от клетки. Наш мальчик спит на полу, зажав в ручке любимый трактор. Мы остались одни. Мы сидим на полу.
-Что вы тут сидите? У вас самолет через десять минут. Туда. Может и успеете, если бегом.
Бежим. Муж, ребенок, чемоданы, сумка. Надо быстрее. Еще быстрее. У мужа ребенок и чемодан, у меня чемодан и сумка. Упала. Это я упала. Растянулась. Сумка открылась, все на пол, бутылка, подарок благодетелям, вдребезки, коньяк, армянский, все в коньяке, вся в коньяке, на коленях. На коленях стекляшки, острые стекляшки. Не достался благодетелюм коньяк, купленный на последние, на несуществующие наши деньги.
Встаю, бегу. Сильно отстала. Муж сердится. Я —как всегда, со мной —вечно, я же не могу, чтобы не ...
Сели. Все улыбаются, как будто только нас и ждали.
-Что она от меня хочет?
-Она спрашивает, что ты хочешь пить.
-А что мне можно?
-Бери коку.
Мы летим на юг. Все дальше на юг. Те, кто летели с нами оттуда, остались со всеми другими в Нью Йорке. С нами летела наша районная библиотекарша с семьей. Она меня не узнала. Нас туда со школой водили, конечно. Я и не знала, что у нее семья. Большая еврейская семья. Я ее все жалела, потому что она была почти лысая и с паршой. Наклонится над формуляром, а череп светится сквозь паршу. Она с семьей ехала к родне.
Прилетели. Из стеклянных дверей наши отсыревшие легкие обдал жаркий, сухой пустынный воздух. Огни, цикады, красная земля Оклахомы. Приехали. Этап второй.
Чарли
Чарли был из индейцев, из резервации. В детстве у него даже было индейское имя, и бабушка вешала ему на шею амулеты из трав. Когда Чарли было 16 лет, он решил пойти на войну. Школу он тогда уже бросил, делать ему было нечего. Его не захотели брать. Тогда он сменил фамилию, соврал, что ему 18, и его взяли. Он попал в Перл Харбор. В свою первую ночь на фронте Чарли тут же крепко заснул, а проснулся уже в аду, когда все и все горели кругом. Но Чарли выжил, единственный из тех, кто прибыл с ним в тот вечер. Он куда-то залез и выжил. И там, куда он залез, ему привиделась Богородица, и он в этом абсолютно уверен. Учитывая, что он был воспитан баптистами, которые не чтят Богородицу и не упоминают ее вовсе, ему можно верить. Чарли пообещал служить Богородице, если он выживет. Он выжил и в ту войну и во все последующие: Корейскую и Вьетнамскую. У Чарли выцветшие голубые глаза, и он говорил, что они стали такие наутро после Перл Харборa и видения Богородицы. После встречи с Богородицей Чарли покрыл все тело татуировками в ее честь. Когда вернулся домой, ему запретили появляться в родной баптистской церкви в рубашке с короткими рукавами. Он пытался вывести татуировки, но это оказалось невозможно.
Когда Чарли не воевал, он работал плотником и рисовал птиц. У него было 10 детей и все, кроме одного, удачные. Неудачный сидел в тюрьме. В 60 лет Чарли развелся с женой, женился снова, на даме, у которой было еще 8 детей. Чарли усыновил тех детей, что еще не выросли, и начал учить со мной русский язык. Он решил стать миссионером и строил церковь где-то на Волге. У него было красно-коричневое лицо цвета оклахомской земли. Руки большие и совсем коричневые. Он был очень крепким и приземистым, а в бесцветных глазах сияла живая вера и веселое лукавство. Может быть, его уже нет в живых. Он много для меня сделал. Он подарил мне свои краски и кисточки, растворитель и лак. А еще он делал для меня деревянные часы. Я их расписывала, а он их где-то кому-то продавал для меня. Он так и прожил всю жизнь под чужой фамилией и с ложными паспортными данными.