Огарок одиноко догорал на подоконнике. Я сидел в старом, прохудившимся кресле в профиль у окна и слепо смотрел в одну точку. Где-то, по другую сторону города, Эл и Салли приятно проводили время, возможно изредка вспоминая своего общего знакомого...
Полоски на стенах потихоньку начинали наползать друг на друга. Мне было чертовски знакомо это ощущение, когда сидишь один в своей богом забытой квартире-студии, размером с обыкновенную комнату, и пялишься в стену. Обидно, конечно, но иногда эти ощущения приятно-незабываемы. Полоски начинали покачиваться, словно волны в лёгкий бриз. Они выгибались, словно пошлые движения пантеры, словно пытались войти в резонанс с окружающим миром и стереть его своей невозможной вибрацией.
С улицы раздался церковный колокол, который сразу же был заглушен невидимым джазовым оркестром. Он то ускорял свой темп, то замедлял, но колокол поддерживал невидимый ритм, который можно почувствовать лишь на грани сна и бодрствования. Музыканты входили в свой транс-импровизацию, и я чувствовал, как меня поглощает время, место, прохудившееся кресло. Вокруг мелькали лица девушек, парней, которые растворялись при каждом ударе проклятого колокола или тарелок оркестра. Я еле-еле сосредотачивался, чтобы видения вернулись. Странный способ сосредотачиваться, но это было лучшим решением. Шоу начиналось.
Невидимая тень обновила свечку. Тени начали плясать под эту неугомонную музыку, в которой начинали путаться сами исполнители. Тени пляшут не так, как люди. Они неугомонные, они пляшут как в последний раз, который и был таким. Они плясали с самим дьяволом и плясали до конца песни. Но кто-то не хотел, чтобы это заканчивалось. Их движения становились более эпилептическими, будто люди-вуду собрались на шабаш. Они ломали, кромсали поверхность стены, усеивая её отвратительными трещинами, которые могли вызвать обвал здания. А я просто обессилено смотрел на то, как дом может в любую секунду стать моей могилой. Я слишком часто через это проходил, чтобы обращать на это внимание.
По стене начали лезть разломы, похожие на паутину. Они собирались в какой-то определённый образ, похожий на увеличенную снежинку, и тут же рассыпались невообразимой бессмыслицей. Я не мог уследить за всеми перемещениями, что происходили на стене. Побелка ссыпалась, будто сверху работал отбойный молоток, обои начали опадать и их языки медленно подкрадывались ко мне сверху. Я чувствовал себя опустошённым, будто попал в настолько прочный силок, что даже отгрызть себе ногу, чтобы выбраться, не представлялось возможным. Я просто пытался получить какое-то садистическое наслаждение, проходить по кромке жерла безумия снова и снова, балансируя, засунув руки в карманы. Это притягивало меня, как и любого, кому пошёл третий десяток лет. Темнота скользила по всей комнате, любезно заслоняя красный свет, исходивший от улиц. Я так устал от всего этого.
Я вынырнул из толщи воды. Воздух стал почти желеобразным, и я с большим трудом поднял свою руку. Через секунду она бессильно упала на подлокотник. Я соскользнул с кресла, лежа в достаточно пошлой позиции, но не было сил ни упасть, ни сесть поудобнее. Концерт был окончен, и сейчас в моей голове, будто лоскуты ткани, вертелись песни, которые я слышал, целенаправленно или случайно. Они были настолько легки, что я сам выбирал пластинку, которая будет играть.
Я не мог остановиться на плохой песне, ровно как и не мог задержать самые любимые. Похоже было и с людьми, которые меня окружают. Люди похожи на всё то, что создают. В то время, когда у меня был шанс остановить тех любимых, которые хотели уйти, у меня не было сил. Не хватало сил, силы воли, желания и времени, чтобы встать, обогнать их перед дверью, захлопнуть её и упасть, прислонившись к холодному дереву. А дальше - что угодно. Плакать, умолять, пустыми глазами смотреть им в лицо, лишь бы не уходили. Лишь бы побыли со мной ещё чертовы несколько секунд, увидели, что я бываю другим. Что я могу быть для них большим, чем источником утешения, который сам иногда срывается в бездну отчаяния. Что я могу стать тем, кого они хотят видеть на самом деле. Что я могу твёрдо стоять на ногах больше, чем несколько дней подряд, что я могу что-то изменить, а не воображать себе собственный мирок, в котором спасаюсь от всего ужаса бытия. Умные мысли всегда приходят поздно, с этим уже ничего не поделаешь.
Мой поток мыслей, часть из которых я шептал, а часть из которых я кричал, прервались грохотом сорвавшихся вентилей где-то сверху. Я медленно поднялся на кресло и уставился в потолок. Он медленно набухал, неравномерно, словно какой-то ребёнок катал громадный шар по всему потолку. Но, в любом случае, шар увеличивался, и я понимал, что потолок не выдержит. Хоть в чём-то я не ошибся.
Холодный поток рухнул на меня, пронзив словно стрелами мой мозг, моё атрофировавшееся тело, мою душу, если она ещё не сбежала. И я открыл уже открытые глаза. Потолок был цел, штукатурка никуда не ссыпалась, а обои висели так же прочно, как и в первый день моего нахождения тут. Никаких следов того, что было. Или не было, и всё это плод моего воображения. Я посмотрел на часы: 23:48. С того момента, как я сел в это кресло прошло всего лишь 15 минут. Так мало, и так много.
Я закрыл глаза в изнеможении, надеясь на скорый приход сна. Слишком уставший, чтобы бодрствовать, слишком неуправляемый, чтобы спать. Моё тело сдалось.