10 октября
«Вот и у пера я снова, хоть и писать-то толком не могу, как руки дрожат. Дела у нас тут творятся, слов не подобрать…
Узнал-таки я, что с тестем творилось. Да лучше бы и не знал! Сейчас опишу, как все случилось. Так, на всякий случай… Хоть и вспоминать тяжко.
Ночью минувшей не спалось мне. Полная луна своим немигающим белым глазом заглядывала в окно, прохладный ветерок шевелил тонкую прозрачную занавеску. Эльвира ровно дышала рядом. Десятый сон, наверное, видела, я же как ни считал овец, сон не шел. Мыслей тоже не было, я просто лежал и смотрел на узоры занавесок. Тут мои уши уловили какой-то шорох.
«Мыши, – мелькнуло в голове. – К зиме готовятся, норы обустраивают…»
Но звук был какой-то странный, похожий на шаги, которые кто-то старательно пытался приглушить. Но дом наш старый, половицы местами громко скрипят. И вот он, этот скрип. Резанул меня по ушам, отгоняя всякие помыслы о сне.
«Неужели кто-то в дом забрался?» – испуганно подумалось мне. Храбростью я никогда не отличался. Может, потому что всегда считался слабаком, а может просто потому, что никогда не имел дела с драками, ссорами или чем-то таким. Все плохое меня само собой обходило. Или я просто ни во что не встревал.
В доме я был не единственным мужчиной, поэтому паниковать не стал и решился пойти посмотреть, кто в доме. Тихонько выбравшись из-под одеяла и подоткнув его под бок супруги, чтоб случайно во сне не заметила, что меня нет, я на цыпочках вышел из комнаты. Меня встретили темнота и прохлада. Похоже, входная дверь была закрыта не полностью и впускала в дом уже почти зимний ветер. Я поежился, поглуше кутаясь в пижаму, прислушался. Тихо. Будто и не скрипело ничего. Странно, не могло же мне померещиться, я ведь не спал. Двинулся дальше, вглубь дома. Никогда мне не нравились большие, как этот, дома. Слишком много укромных уголков, слишком густы тени по углам, слишком отчетливо слышится каждый шорох. Зайдя в прихожую, я остолбенел: в кухне на полу ярко горела керосинка! Тихо-тихо, как только был способен, стараясь не дышать, я прокрался туда. В полу зияла квадратная дыра… Рядом лежала такой же формы крышка. Люк? Я о нем не знал. Это еще сильней встревожило меня. Ведь если о тайном люке не ведал один из хозяев дома, то вор и подавно не мог. А если в люке был тесть, то почему он никогда не говорил о нем мне?
Любопытство взяло верх над опаской, и я осторожно приблизился к темному краю люка. От него вниз отходила кривая деревянная лесенка, очень слабо освещенная каким-то тусклым светом. В нос ударил запах сырости и еще чего-то незнакомого, очень странного… Так пахнет, когда в школе проводят опыты на уроках химии. Мне стало совсем уж не по себе. Но уйти, не узнав, что происходит, я просто не мог. Осторожно ступая на хрупкие, чуть подгнившие ступеньки и держась за край люка, я спускался вниз. Сначала я не увидел ничего – все было затянуто чем-то вроде тумана. Потом мои глаза уловили длинный стол с непонятной шевелящейся грудой на нем, а рядом с ним – знакомую широкоплечую и коренастую фигуру тестя. Не знаю, почему я сразу же не выдал своего присутствия, не окликнул его. Может, интуиция, а может, бессознательный страх. Я сделал пару бесшумный шагов по земляному полу и застыл. Тесть что-то монотонно бормотал себе в бороду, голова его покоилась на груди, а руки лежали на… молодом баранчике, привязанном к столу… Именно его я никак не мог разглядеть вначале. Меня передернуло. Горло сжалось от жалости к животному и тоски, вдруг захлестнувшей меня. Никогда бы не подумал, что мой тесть, мой отец, способен на… Слово «колдовство» не хотело идти на мой трезвый и далекий от всего мистического ум.
Тут колдун резко воздел руки кверху, выкрикнув какое-то непонятное слово. Животное перед ним громко взвизгнуло, заметалось, отчаянно пытаясь вырваться из пут. Но веревки были прочны. В руке тестя сверкнуло длинное тонкое лезвие. И тут я не выдержал, бросился к нему, повис на его руке, срывающимся голосом вскрикнув:
– Что вы делаете, отец?! – Голова мужчины дернулась, глаза встретились с моими. Что это были за глаза… Зрачки расползлись, заменив черным травянисто-зеленый цвет радужек. В них читалось животная ярость и что-то еще. Что-то глубокое, тяжкое и непонятное мне. Что-то, похожее на… обреченность.
– Глупый, глупый мальчишка! Ты и не представляешь, что натворил! – Его широкий кулак врезался мне в грудь, отшвырнув меня к стенке. Посыпалась земля, покрывая мне лицо, волосы, забиваюсь за ворот пижамы. Тесть схватил выпавший из рук нож и ринулся к столу, но барашек оказался проворней: он все же как-то сумел разорвать веревку, соскочил со стола и рванул в темноту подвала. Тесть громко выругался (такого я от него прежде не слышал), бросил нож, тяжело сел на пол, обхватив руками голову. Про меня он, казалось, забыл. Я неуверенно подполз в нему.
– Отец… Что… – начал было я, но мужчина нервно замотал головой и перебил:
– Все скоро узнаешь! Все! Думаешь, я тут злодейства чиню, так ведь? А я всего-то и хотел дочку мою драгоценную… спасти… – Голос его дрогнул и оборвался. Последнее слово эхом звучало у меня в голове. Спасти, спасти, спасти… Я не понимал, отчего, но видел, что тесть говорит правду. Его лицо сделалось намного старше, черты – грубее и резче. И тут до меня дошло: вот она, та самая «болезнь», которая тревожила нас с Эльвирой. Болезнь души, а не тела. Самый тяжкий недуг – страх.
– От чего спасти? – непослушным голосом спросил я, в душе ужасно боясь услышать ответ. Лицо старика – да, теперь уже старика, – было серым, а глаза, обратившиеся ко мне, – пустыми и полными слез.
– Беда случится с моей девочкой. Скоро, совсем скоро. Завидуют вам люди, ох как завидуют! Чужое счастье часто недалекому народу в тягость. Злое замышляют они, очень злое, страшное.... А что именно – сказать не могу, не знаю! – он заломил руки, снова поник головой. Плечи дрожали, он плакал, уже не пытаясь сдержать слез. Я же был в полнейшем недоумении: что за речи? Откуда ему знать такие вещи? Да и что за зло могут учинить Эльвире наши, деревенские? Все свое детство я прожил здесь, на этой земле, с этими людьми. И никогда не одного случая нехорошего не происходило. Да и люди были неплохие в большинстве, даже пьяниц было немного. Но не верить тестю значило признать его безумным: слишком реалистичны были его чувства.
Я молча ждал, пока он продолжит. Что мне оставалось еще делать? Чуть успокоившись, старик снова заговорил:
– Дар у меня. С детства. Хотя, скорей проклятье это, нежели дар… Знаю я, когда людям беда грозит. Много раз уже меня это наказывало. Знал я, когда женка моя – единственная, любимая, – землю нашу грешную оставит, знал, когда родители мои домой не воротятся из путешествия. Много еще чего знал, людям помочь пытался. Да вот только не понимали меня, гнали ото всюду, боялись. Считали, что это я горе за собой веду, в дома запускаю. И самого меня Горем звали. После смерти жены я решил покинуть родные места, дочурку свою, золотко свое, от молвы уберечь. Много мест объехал, но нигде счастья да покоя не было. Вот только здесь… Тихое место, люди ничего, воздух свежий. Почти в лесу поселились, чтоб от людей да от несчастий их подальше. Да только горе, видно, на нас перебралось и не спрятаться от него… – Он тяжело вздохнул и умолк ненадолго, потом продолжил: – В магических делах я сведущ, дед мой колдуном был, людям помогал. Вот за это-то, наверное, и преследует меня рок… Обрядом, которому ты стал свидетелем, я зло хотел на животное перевести от доченьки. Да помешал ты… Знать, от судьбы не уйдешь.
После всего этого мы молча разошлись по комнатам. Вряд ли тесть смог заснуть. А я же, наоборот, забылся тревожным, глубоким и темным, сном…
Сейчас, когда я пишу эти строки, брезжит рассвет. Небо перед моим окном озолотилось в ожидании солнца. Но моих усталых и заспанных глаз это не радует. Будто краскою грязно-желтой кто-то измазал окно… Сейчас меня ждет работа. Так тяжко покидать дом после такого… Неизвестно, что будет потом и прав ли тесть, но душе все равно. На ней уже сделан первый надрез…»