Я опаздывала. Я очень сильно опаздывала и поэтому гнала изо всех сил. Но разогнаться не получалось - дорога была сложная, серпантин, резкие повороты. Я скидывала газ и шипела от злости на себя – ведь угроблюсь сейчас, а я и так опаздываю! Опоздаю – убьют, как есть – убьют! Ну, или морально отметелят сильно. А я обещала и теперь – опаздываю! Я нажимала на газ – машинка моя урчала и наддавала в броске. Руками на руле, ногами и всем телом я чувствовала как она напрягается, движется, дышит – как большой сильный зверь. Припавшая к земле, с рельефом мышц по бокам, обтекаемым сильным телом и хищными раскосыми глазами – серебристая зверюга. Она очень старалась мне помочь, а я все равно опаздывала.
Темная лента узкой дороги с желтой разделительной полосой разматывалась под передние колеса. Справа нависал склон горы, выложенный крупным белым камнем. Выше камня росла выжженная солнцем трава, желто-белая, сухая, ломкая и стелющиеся колючие кусты. От нагретого камня в машину било жаром, сильно пахло травой и горячей землей. Цикады трещали так, что казалось – от них вибрирует воздух. Низкий гул мотора машины терялся, казался далеким чуть слышным фоном в этом треске. Воздух дрожал и слоился в знойном мареве над желтой полосой в перспективе дороги.
Я все время инстинктивно прижималась к склону. Слева, отделенное от меня полосатыми столбиками со светоотражателями, было небо. Бледно голубое небо, вылинявшее от зноя, в котором растворилось южное солнце. Казалось, что солнце не светит из какой-то конкретной точки, оно есть везде, оно расплавлено в небе, и небо от этого белое. Мне не надо было смотреть, что там слева – даже если бы у меня было время и возможность оторваться от дороги, если бы я не опаздывала – неровный склон, выложенный белым камнем, желто-белая трава, узкая темная лента дороги, которую я уже проехала, и скалы, скалы, обрывавшиеся стремительными слоями и уступами вниз, к морю. Беспорядочные обломки темного камня и белая рваная пена. А потом море – темное, темно синее, насыщенное, чуть светлеющее дальше, перебирающее все оттенки бирюзового и голубого, и, наконец, сливающегося в дымке с бледным небом так, что линии горизонта не видно. На поворотах в машину врывался замах моря – арбуза, водорослей и далекой огромной воды. Воды, в которую хотелось погрузиться по горло и некоторое время просто лежать, чуть пошевеливая плавниками и покачиваясь тюленьей тушкой в неспешной прибрежной волне. Вода прозрачно отступает в море, расцвечивая камешки, делая их яркими, блестящими и аппетитными, как конфетки в детстве, и еще вот так – шшшшшшшшшшшш… шшшшшшшшшшшшш…
Сил уже никаких не оставалось. Потные ладони скользили на руле. Язык шуршал обо что-то во рту и сглатывать было решительно нечем. Не отрываясь от дороги, одной рукой я пошарила по соседнему пассажирскому сиденью – попадалась все время бутылка оливкового масла, разрядившийся телефон без признаков жизни, какая-то ерунда, бутылки с водой не было. Я быстро скосила глаза – ага, в бардачке! – потянулась, открыла бардачок и зацепила гладкий бутылочный бок. Он провернулся под мокрыми пальцами, я быстро глянула туда – одно мгновенье – и сразу обратно на дорогу. Полосатый смешной столбик стремительно прыгнул мне под капот и - «бемс!» - сделал кульбит с переворотом, блеснул привязанным к нему тросом и канул. И я увидела бескрайнее белое небо прямо перед собой – только его. И сразу же - оглушающий запах моря.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
И тогда он отвратительно запищал. Зашелся в истеричном электронном писке и озарился синюшным дрожащим сиянием. Небо стояло в меня в глазах. Сквозь запах моря, сквозь стрельнувшую пронзительную боль в сердце я слепо шлепнула рукой в направлении писка. И, конечно же, промахнулась. Будильник свалился с валика дивана и содрогался теперь, источая сияние и пищание из складок одеяла. Я открыла глаза и нащупала будильник. Писк прекратился.
Вокруг меня был мрак. Небо, море, дорога, отзвук боли в сердце и остановившийся вздох – медленно вытекали через дрожащие пальцы. Очень хотелось пить. Я лежала на спине и смотрела в потолок. Приходила в себя. Отпускала из себя небо и море. По потолку поползло пятно желтого света – машина пробиралась через сугробы, рычала, взревывала, слепила фарами. Пятно захватило фотографии на стене, бросило блик в стекло и уползло в сторону кухни. Соседка в квартире внизу сказала кому-то отчетливо и резко – «да выключи же чайник!», и ей ответили – неразборчиво и сердито. Я села в кровати и посмотрела в окно на уличный фонарь. Фонарь покачивало ветром, и в дергающемся луче наискось летел снег. Дальше за фонарем было темно, маятно и очень холодно – как в космосе. Где-то очень-очень далеко в холодном темном космосе была моя работа. Стремительной рыбкой мелькнула мысль – а вдруг сегодня суббота? А я просто забыла с вечера выключить будильник. Ну, может же такое случиться! Хоть один разочек! И тогда можно облегченно завалиться обратно, завернуться в теплое и досмотреть - полосатый дорожный столбик, улетающий на тросе в белое небо, и боль в сердце казались лучшей перспективой, чем космос, холод и поход на работу. Я мрачно смотрела на фонарь – нет, сегодня точно не суббота. И надежды на то, что звонок будильника - это просто чья-то гнусная шутка, которая сейчас благополучно разъясниться, тоже никакой нет. Покряхтывая, постанывая и жалея себя, я слезла с кровати и пошлепала на кухню, задев в темноте плечом за косяк. Нажала на кнопку электрического чайника, и он сразу зашумел – с бодрой утренней готовностью. Я тяжко вздохнула – и начался обычный день.
Позавтракать я нормально так и не успела – и все равно опаздывала. Распихала привычные вещи по привычным местам – телефон, обед в контейнере, книжку - и помчалась в морозную темень. Когда оскальзываясь, задыхаясь на морозе и поминутно поправляя запотевающие от моего дыхания очки, я добралась до остановки, к ней как раз подходил троллейбус. В освещенной троллейбусной глубине за замороженными мутными стеклами расплывчато темнели пассажирские плотно спрессованные тела. Я удачно пристроилась в кильватер крупногабаритной энергичной даме в мохнатой шубе. Сквозь людской прибой, бьющийся у троллейбусной двери, дама прошла как атомный ледокол, оставляя за собой стремительно смыкающуюся полосу «чистой воды». В этой полосе я благополучно забралась в троллейбусное нутро и приткнулась одним боком к замороженному слепому окну. Троллейбус качнулся, дернулся, наподдал – мы поехали.
Я протерла, наконец, очки и пальцем потихоньку отогрела маленькую лунку – окошко в темный холодный мир с той стороны. Желтый свет проплывающих мимо уличных фонарей растекался по замороженным слоистым узорам большого окна, концентрировался в мое оттаенное окошко и расплывался снова, прежде чем исчезнуть совсем. Людская масса вдруг колыхнулась, взбурлила, меня сильно толкнуло в плечо, и носом я чуть не приложилась прямо в прозрачный пятачок. Я возмущенно оглянулась и тут же поняла, что мою сумку уносит от меня, зажатую телами выходящих на остановке людей. Сумку, в которой мой сегодняшний обед и недочитанная книжка, а книжка мне нравилась! Я ухватилась посильнее, потянула - сумка не поддавалась, я потянула снова – и победила. Отпихнув от себя мою сумку, застрявшую между ним и дверью, парень в серой куртке оглянулся раздраженно и зло, мазнул по мне прищуренными глазами и выпрыгнул из дверей троллейбуса прямо на входящих уже людей. Толпа чуть отступила, колыхнулась, заворчала и полезла снова. Парень исчез. Я прижала свободной рукой спасенную в неравной борьбе сумку к своему боку и оглянулась на дверь. Такие глаза могли бы быть…
Дверь вагона откатилась с железным лязгом, сильно стукнула об упоры и покатилась было обратно. Но ей не дали – схватили десятки рук. Вдоль состава покатилось «…ходи по одному…», повторилось многократно и повисло в морозном звонком воздухе далеким эхом. В клубах зловонного пара и спертого воздуха из вагонов на утоптанный снег прыгали люди в одинаковым черных ватниках и ушанках. Затекшие, отвыкшие от движения ноги не держали их. Люди вываливались из вагона медленно, неловко, боком, делали несколько шагов и привычно вставали на свое место. Собачий злобный лай сливался с командами, что-то гремело железом, сталкивалось, и оглушительно свистел паровоз. От насыпи вдаль – насколько хватало глаз – лежало ослепительное белое поле. Оно все искрилось под низким зимнем солнцем, и смотреть на него было больно. Глаза слезились. Мороз был такой, что слипались ноздри. «…курить…!» Шеренги колыхнулись – люди в черных ватниках расслаблено шевельнулись и привычным отработанным движением присели на корточки. Над черными ушанками и ватными спинами потянулись дымки. Он сидел с краю, недалеко от охранника. Тянул рукава ватника пониже, грел, как мог, сильно мерзнущие руки и прятал в ладонь папиросный огонек. Прищурясь, словно примериваясь, смотрел на снежное поле и низкое солнце. Собака рядом заходилась хрипом и лаем. Он чуть повернул голову – совсем немного – и взглядом зацепил охранника. Охраннику было скучно и холодно. Уютные светлые валенки не спасали от мороза. Он переступал по снегу и раздраженно одергивал рвущуюся с поводка собаку. Сильный, натренированный на охоту на людей зверь оседал на задние лапы, скалился и прижимал уши. Человек повернул голову еще немного – и посмотрел зверю в глаза. Прищуренные серые человеческие глаза зло и твердо смотрели в упор в темно карие с желтыми волчьими искрами глаза собаки. Собака сразу бросилась, натянула поводок – не достала - и залаяла. Человек смотрел пристально, курил и грел руки. Пес больше не лаял. Припадая на передние сильные лапы, он прерывисто и грозно рычал, дергая носом и обнажая клыки. На оскаленной темной морде клыки казались белыми – почти как снег. Зверь сильно прижимал уши, чуть отступал, пятился и рычание его меняло тональность. Собака отступила еще, немного опустила голову и спрятала клыки. Привалилась к ноге охранника вздрагивающим темным боком и бурно дышала, поставив чуткие уши и цепко следя за сидящим человеком. Человек щелчком пальцев отправил докуренную папиросу в снег и отвернулся.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
- Так, женщина, о чем мы думаем, о чем мечтаем, чего мы ждем, я не понимаю! – прямо передо мною воздвиглась кондукторша. В оранжевой жилетке поверх мутоновой поношенной шубы она была похожа на мультяшного гиппопотама-строителя. Каски, правда, не было. На голове кондукторши красовался серый пуховой платок, повязанный на груди по блокадному – крест на крест. – За проезд мы будем платить или что?
- Или что, - вздрогнула я и, снимая варежку, полезла в сумку за кошельком. Под руку попадался очешник, мобильник, книжка – только не кошелек. Кондукторша задышала бурно. Я перехватила сумку ловчее и произвела розыскные работы с удвоенной силой. Кошелька не было. В моей сумке не было кошелька! Кондукторша смотрела как сталинский сокол. Осуждение и общественное порицание облаком концентрировалось и сгущалось вокруг меня. Смутное воспоминание о прищуренных злых глазах, словно мазнувших по мне, всплыло вдруг – и пропало в панике и сумятице чувств. Стало очень жарко. К горлу из желудка покатился комок.
- Мне кажется – у меня кошелек украли, - тихо сказала я, ощущая как тяжелым румянцем загораются щеки и уши. – И у меня нет… денег…
На меня стали оглядываться.
- Что значит – нет? То есть как это – нет?! – голос кондукторши стремительно перемещался в верхние регистры. Сзади тянули шеи любопытные. – Мне что же вас всех – бесплатно возить?!
Я тут же представила себе как кондукторша тащит по сугробам на своей могучей мутоновой спине пару пассажиров – абсолютно бесплатно! – и замерла в онемении.
- Да послушайте… Чего вы тут – с утра пораньше! – громко и раздраженно сказал вдруг рядом мужик в затертом пуховике и боком неловко спрыгнул с высокого сиденья прямо мне на ногу.
- Ааапс… - вылетело из меня, но никто не обратил на это ровно никакого внимания.
- Видите же, что человек не в себе, - это было сказано кондукторше. – Садитесь, девушка.
Это было сказано мне. После чего одним лихим движением мужик выдернул меня из под своей ноги и из толпы, и запихнул на свое освободившееся место. Я подтянула за собой сумку, обхватила ее обеими руками и замерла как лемур на ветке.
- Чего вам? За проезд? Нате, - мужик сунул в сторону кондукторши полтинник. – Хватит? Ну и все.
- Веселее, девушка, все обойдется! – тут мужик пихнул меня ободряюще в плечо, кулаком поправил ушанку и энергично проломился к выходу. Все проводили его взглядами в полном молчании. Входили новые пассажиры, с ними врывался морозный воздух. Свидетели сцены как-то неловко улыбались прямо перед собою.
- Да я ничего! – свирепо сказала мне кондукторша. – Заплатили – и ладно. Больно мне надо… Сдачу-то возьмите, девушка!
Сунула мне сдачу и переключилась на вновь прибывших:
- Показываем карточки, платим за проезд, молодые люди, не спим!
- Это что сейчас было-то? – спросил за моим плечом длинный парень у своего соседа, мотнув головой и одной рукой выдергивая из себя наушники.
- У девахи по ходу кошелек тиснули, мужик за нее заплатил, - ответил тот лениво и перелистнул страницу на ридере.
- Ааа! Ну и чего?
- Ну и ничего.
Парень сунул наушники обратно и слегка задергался в такт только ему слышимой музыке.
Глаза у него сделались совершенно оловянными. Я перевела дух и тихонько оглянулась. Интерес к моей персоне стремительно таял. Я обнимала сумку и, прикрыв глаза, приходила в себя. Мое сиденье снизу раскаляла троллейбусная печка. Троллейбус неспешно катился дальше.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
И тут со временем что-то случилось. Потому что происходило все очень быстро, но так много и одновременно, что времени на это надо было бы гораздо больше. Небо будто шагнуло на меня – и чуть выше капота я увидела горизонт в синей дымке. Весь мир пах арбузом! Подо мной страшно заскрипел о камни металл и передние колеса качнулись в бездну. Одной рукой я судорожно отстегнула ремень – и он свистнул около горла, другой – нажала на ручку двери и навалилась на нее всем телом. И дверь распахнулась, лязгнув о камень! Блеск стекла и жар разогретого воздуха плеснули мне в лицо. Я мешком вывалилась на склон, обрезая руки о траву и колючки. Моя машина, моя замечательная серебристая машина, зависнув на доли секунды, с оглушительным ревом набирая скорость, рухнула по склону вниз, на черные камни в белой пене. От грохота казалось, что склон подо мной подпрыгнул. В самый последний момент я успела выдернуть из салона ногу, но хлопнувшей дверцей ее все таки зацепило. Чиркнуло рваным металлом от колена до ступни – и сразу же стало очень горячо и больно. Я с размаху вцепилась во все, что попалось под руку – в колючий низкий куст, в траву, камни. Ноги судорожно нащупывали опору, мелкие камешки сыпались градом и, подпрыгивая, исчезали. Желтая туча песочной взвеси медленно оседала вокруг меня. Склон был не то, чтобы совсем отвесный, но все же крутой – я медленно начинала сползать под собственным весом. И тут подлый камень вывернулся из-под судорожно напряженных пальцев ноги, ветка кустика хрустнула и осталась в моем кулаке.
- Ааааа..! – я заорала и съехала на несколько метров, цепляясь за все, за что можно было зацепиться, вжимаясь всем телом – и коленями, и локтями! Перед моим носом возник полосатый дорожный столбик на тросе. Я тут же уцепилась за него обеими руками, движение вниз замедлилось. Я повозилась немного, подстанывая от ужаса и боли, нащупывая опору для ног. Камень чуть шевелился под ступней, но пока держал. Я осторожно перевела дыхание. Время включилось обратно.
Я лежала, распластавшись, на склоне горы, вцепившись в дорожный столбик и упираясь ногами в шаткие камни. Блестящий на солнце трос уходил от столбика вверх и исчезал за неровным краем склона. А выше я видела только белое небо. Осторожно, очень осторожно и медленно, чтобы не нарушить зыбкое равновесие, я посмотрела вниз.
Избитое тело моей машинки лежало на боку между крупными осколками скал и пена уже подбиралась к ее раскосой морде! Смутная, как воспоминание, мысль «сейчас как рванет!» пронеслась во мне, но тут же исчезла, потому что я увидела свою ногу. Выглядела она плохо. Кожа была сильно содрана, все в крови и пыли, и носок уже пропитался кровью. Волна паники, боли и тошноты накрыла меня, и я повисела так некоторое время, со свистом переводя дыхание. «Ну, не льет же, так чтобы уж совсем, - сказал тихонько в голове очнувшийся от паники внутренний голос. – Да и больно, в общем-то, терпимо. Хотя, конечно, здорово больно! Ничего, обойдется. Только бы трос выдержал…».
И тут я - медленно и осторожно - подняла голову, проследив взглядом блестящую железную нить, тянущуюся от меня в небо. Прямо над тросом, исчезающим за краем обрыва, торчала лохматая голова. На фоне белесого неба голова казалась снизу очень черной. Очень черной, большой и лохматой. Некоторое время мы смотрели друг на друга в полном молчании. Трещали цикады. Из-под моего локтя с доминошным стуком ускакало несколько камешков. Голова шевельнулась и выдала трескучую фразу на местном языке.
Я этого языка не знала, а тот, что вроде бы немного знала, сейчас тоже забыла начисто. Я только перехватила столбик руками из последних сил и сказала по-русски как можно убедительнее:
- Помогите! Помогите мне… пожалуйста! Ну… пожалуйста!
То есть это я так хотела сказать. А получилось у меня одно невнятное сипение. Потому что к этому моменту все во рту у меня пересохло окончательно, солнце светило прямо в затылок и от закинутой вверх головы и боли в ноге появилось ощущение, что надевают на меня железную кастрюлю. И из этой кастрюли звуки вдруг стали слышны как бы издали, света стало вроде бы как поменьше, во рту появился железный мерзкий вкус, а тошнота – просто непереносимой.
- Эээээй, синьора…! – встревожено воззвала голова. Над краем обрыва я смутно увидела плечи, стоящего на четвереньках человека. Он снова произнес энергичную и быструю фразу, и я вдруг поняла – он сказал мне «держись». «Держись, я сейчас, слышишь!». Я держалась. Смотрела прямо перед собой в пыльные камни и старалась только, чтобы кастрюля совсем не захлопнулась. В нескольких сантиметрах от моего носа по сломанной сухой травинке деловито шагал крупный черный муравей. Травинка под ним раскачивалась.
Сверху мне на голову посыпался песок и камни, я дернулась – рядом с моим плечом болтался широкий ременный трос с петлей на конце. Продень руку, сказала голова сверху, продень руку и держись, поняла? – и я кивнула сама себе, потому что действительно поняла. Только теперь это было уже очень сложно – отцепиться от столбика и схватиться за ремень, сил осталось совсем мало. Поэтому я повисела еще немного, решаясь и уговаривая себя. Ну же, сказал он сердито сверху, давай, ты сможешь! Давай сейчас, потом будет хуже! Хватай же, ну!
Нет, он сказал так – «Але!». «Але!» - как тигру в цирке. И на его повелительное «Але!» я схватила – сначала одной рукой, сунула кисть в петлю – и петля затянулась. Потом выдохнула и со стоном – второй рукой, повыше петли. И повисла, отдыхая. Голова наверху гукнула одобрительно и исчезла. Муравья перед носом уже не было – наверное, я его сбила вместе с его сухой травинкой. Кастрюля ощутимо глушила звуки и свет.
Тут ремень дернулся. Я потеряла точки опоры под ногами, камни поскакали по склону. Судорожно нашаривая выемку или выступ, куда бы пристроить ноги, я обнаружила, что трос натянулся и медленно – очень медленно – подтягивает меня наверх. Руку в петле ломило невыносимо! Я заскребла ногами, чтобы как-то помочь, что бы скорее… Скорее никак не получалось. Трос двигался толчками и исчезал за краем обрыва, и также точками к краю обрыва приближалась я. Когда до края оставалось уже совсем чуть-чуть, трос дернулся и остановился. Я задохнулась от ужаса, подняла голову, чтобы заорать, и очень близко перед собой увидела темные тревожные глаза на загорелом, почти черном, лице. Всклоченные волосы торчали на голове как мохнатая неухоженная шапка. Человек перегнулся, ухватил меня за руку с петлей и за шкирку и так - за шкирку - поволок на себя, за край обрыва. Мне казалось, что я длинная как удав – он все тянул меня и тянул, а мои ноги никак не могли добраться до твердой земли. Наверное, я еще была и очень тяжелой. Когда я, наконец, выбралась на обрыв вся, ноги меня не держали совершенно. Он сделал шаг назад и повалился на спину, увлекая меня за собой подальше от края. Некоторое время мы так лежали, и просто дышали, как загнанные звери. Я поднималась и опускалась на его груди в такт его дыханию, и мне казалось, что со мной качается весь мир. И весь мир пахнет его потом и моим страхом. Он разжал побелевшие пальцы и обессиленно уронил руки в стороны. А потом засмеялся, глядя в небо. Я скатилась с него в колючую траву и меня стошнило.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
Я была мокрая как мышь от этой печки. И вся мокрая и распаренная вывалилась из троллейбуса на волю, в морозный свежий воздух. До работы было уже совсем недалеко. В офисный коридор я проникла как партизан на захваченную врагом территорию – с тыла, бесшумно и абсолютно незаметно.
- С ума совсем сошла?! – первым делом спросила меня Ирка, как только я появилась в нашей комнате. – Только вчера нам пеняли, что мы на работу все поголовно опаздываем, потом полдня чаи пьем, потом полдня курим, а вокруг кризис из-за этого случается и недоразумение в финансах! Ежели кто забыл, так я напомню - увольнять обещались, да!
- Тут такое дело, Ирка, - сказала я, сдирая с себя сапог. – У меня, понимаешь, в троллейбусе кошелек украли, так я …
- Да ну?!!! – восхитилась Ирка и с готовностью отбросила от себя клавиатуру. Вот за что люблю я Ирку, так это за то, что слушатель из нее замечательный. Сопереживающий и внимательный. Все эмоции на ее лице я вижу как отражение своих собственных. - Много денег было? А еще что украли? А кто украл, видела?
- Да я … Там вроде бы парень какой-то… Да не знаю я! И денег-то немного! Но так обидно… Кондукторша эта… И там же карточки – банковская и проездная. А проездная только началась! На банковской-то карточке все равно денег нет, но нужно же теперь что-то делать, звонить куда-то…
Я бросила снимать второй сапог и схватила сумку, чтобы продемонстрировать наглядно как это было. Сунула руку – и тут обнаружила дырку. Через дырку наружу вылез мой палец. Палец, торчащий из коричневого сумочного бока, выглядел как-то на редкость … неприлично.
- Вот, - сказала я расстроено. – Еще и сумку мне порезали…
Мы помолчали, разглядывая одинокий палец.
- Хорошо маникюр тебе сделали, - сказала Ирка вдумчиво. – Вчера сходила?
И мы помолчали еще, рассматривая уже маникюр на пальце.
- Не получается что-то, - вдруг сказала Ирка, зачем-то взяла меня за палец и потрясла – как поздоровалась.
- Не получается, - пояснила она в ответ на мое молчаливое недоумение. – Дырка, видишь, маленькая. Всего один палец и влез. Как же они твой кошелек через такую дырку вынули? Не пролез бы он в такую дырку-то! Я вот так думаю…
Но что думала Ирка, я не узнала. По коридору вздох пронесся, топот и волнение. Синхронно как от сквозняка хлопнули двери. За стеной что-то отчетливо покатилось.
- Палыч! – выдохнула Ирка и оказалась мгновенно за своим столом, клавиатуру выкатила на живот, руки занесла над клавиатурой, а глаза устремила в монитор. – Чего ты замерла-то, дурында?!
Я заскакала по комнате в одном сапоге, лихорадочно собирая вещи. Все это ярко напоминало ситуацию, описание которой начинается обычно словами «возвращается муж из командировки…». Вываливаться в окно на мороз или на несуществующий балкон я не стала, а со всем барахлом кинулась в шкаф, где и попыталась это барахло судорожно пристроить на вешалку, прикрывшись дверцей.
- Здравствуйте, девушки! – улыбчиво провозгласил Палыч, ступая к нам на порог. – Как наши дела? Как настроение? И вообще – жизнь?
Нам повезло с директором – он очень обаятельный. На фотографиях хорошо смотрится, когда ленточки на сданных объектах перерезают, или руки заказчикам пожимают, а заказчики при этом радуются. Убедительно так у него это получается, представительно. Органично.
- Какая наша жизнь этим темным холодным зимним утром! - мрачно сказала нечуткая Ирка. – Так, одно настроение. А вот, говорят, вроде бы рабочий день депутаты хотят увеличить. Так правда оно иль врут?
И не дождавшись, пока директор сгруппируется для ответа, продолжила:
- Ох, мы бы тогда наработали! Уж мы бы тогда дали! Пятилетку в два года… Баланс за три минуты… Никакого бы удержу нам тогда не было в рабочем порыве…
И посмотрела на директора длинно светлыми нахальными глазами.
- Ирина, я ведь могу и ... – начал было Палыч, но тут по коридору понеслось как вдоль строя, переливами:
- Иван Палыч, Иван Палыч, Иван Палыч … вам там из треста звонят, так вам куда переключать?
- Иду, - гаркнул Палыч в коридор так, что у меня упал пуховик с вешалки. – Смотри у меня, Ирина...
И он вышел, закрыв за собой дверь. Я подняла пуховик и водворила его обратно. Тяжелое стукнуло меня по коленке. Я засунула руку в карман пуховика.
- На что мне смотреть, - горько сказала Ирка закрытой двери и потыкала ручкой в гору документов в поддончике. – На платежки эти? Так я туда весь божий день смотрю и легче мне от этого… Ты это чего?
Я вышла из-за дверцы шкафа, держа в одной руке пуховик с дырой в подкладке кармана, а в другой – кошелек, выуженный из этой дыры. В полной прострации я открыла кошелек.
- Получается, он там все время был, - сказала я не очень уверенно. – Получается, никто его не крал. Деньги вот на месте. Проездной тоже. А банковской карточки нет. И сумку зачем-то порезали…
- Так, значит, не украли... – растерянно сказала и Ирка. – Сумку порезали – ладно, а вот карточка-то тогда где?
- А карточку я, наверное, дома выложила, да и забыла – чего ее таскать с собой, там же денег нет, - облегченно засмеялась я. – И звонить никуда не буду, если что – она же под кодом.
- А код твой, думаешь, вскрыть невозможно? - настороженно смотрела на меня Ирка.
- Мой код трудно разгадываемый! – сообщила я весело. – День рождения, это вам не шутки! Кто про такое догадается! Пошли вечером пиццу есть, раз у меня кошелек так счастливо спасся. А сейчас чаю попьем и ударим по балансу со всей пролетарской ненавистью!
- Дурында, - сказала Ирка почти ласково. – Как есть - дурында…