Один день в центре

   



ВЛАДИМИР  МИХАЙЛОВ-КРАВ


ОДИН  ДЕНЬ  В  ЦЕНТРЕ

Десять часов из жизни сотрудника НИИ
 начала 80-ых прошлого века.


     Гальские  легионы  уже готовы были провозгласить меня своим императором, но в самый последний момент небесным  громом  ударил будильник. Хрестоматийный переход через Рубикон не состоялся. И я стал  медленно  собирать  себя  из тумана луарской равнины и двух жизнерадостных зайчиков на выгоревших обоях. Сборка прошла успешно, теперь следовало извлечь полезный сигнал из миганья  бортовых огней  летающей  тарелки,  колючего ананаса, сюрпризом засунутого мне продавцом овощного отдела в боковой карман пиджака и всё  ещё качавшихся перед глазами орлов древне-римского легиона. Извлечь -значит понять намёк навсегда ушедшей ночи.
      Я  встал  и сделал несколько быстрых общеукрепляющих движений, на которые вот уже несколько лет  возлагал  особые  надежды. Однако,  на сей раз оздоровительная процедура едва не закончилась побочным эффектом. Пара хороших взмахов несуществующими  крыльями превратила  меня в некую разновиднось Икара, и я чуть не влетел в стеклянное гнездо книжного шкафа. Этим, впрочем, сюрпризы не кончились - благодетели отключили воду. Чайник был  сух  и  пуст,  и только  сливной бачок, штрейкбрехер по натуре, предлагал своё содержимое чайно-кофейного цвета да продолжала играть в  сталактиты глухая труба в ванной. Тогда я представил себя британцем и, отказавшись  от  душа Шарко, стал открывать банку апельсинового сока,неумело пытавшуюся спрятаться в кухонном  холодильнике.  Несмотря на  тайный саботаж консервного ножа, норовившего резать не жесть,а более благородные материалы, я всё же одержал свою первую победу, чем безусловно превзошёл известных героев Джерома,  не  имевших,  правда,  в том историческом случае соответствующего инструмента, но всё же бывших самыми натуральными британцами.
      Под предупреждающий о скоротечности нашего времени  баритон Расторгуева  я обнаружил себя в кабине лифта в обществе замшевого соотечественника, который вместо того, чтобы воздать мне  должные принцепсу  почести, с фальшивым вниманием рассматнивал нацарапан ный на пластмассовой панели рисунок явно похабного содержания.  В лифте  терпко  пахло  мочой и палёной шерстью. Наш подъезд всегда
назывался подъездом "образцового быта" и доказывал это всем  загнутой  на  манер китайской крыши линялой вывеской, укреплённой во времена татаро-монгольского нашествия на уровне третьего этажа.
      Рассеянно отодвинув меня плечом,  замшевый  идальго  первым вышел  на  улицу и едва не столкнулся со своим двойником, который сопровождал задумчивую суку с седой мордой. Кабальеро  обменялись приветствиями и поплыли каждый своим путём. Они никуда не спешили.
      О с т о р о ж н о с т ь  -  в это  слово  укладывался намёк ушедшей в прошлое ночи.
      Через  десять  минут  я уже в автобусе боролся с пышнотелым соотечественником, который, вероятно, всю ночь просидел в  парикмахерской  и  теперь  пытался выдавить мною обзорное стекло. А за стеклом вовсю кипела жизнь. Идальго прогуливали своих собак,  кабальеро  убегали  от гипотении, а простолюдины спешили на работу. Нас обогнал грузовик с двухцветным бортовым полотнищем. В  кузове другого  уместился ещё один, точно такой же, напомнив мне последний тур мушиного брачного вальса. Понятное дело, июль - время отпусков... Меня же поток нёс туда, где с восьми до пяти я участвовал в генерации научных идей и регулярно проигрывал календарю  со счётом два - пять в неделю. Чтобы взбодрить себя я стал мечтать о том, как славно позавтракаю в буфете. Буфет! Оазис в  восьмичасовой  пустыне.  Собственно,  оазисов  у нас целых два. Маленький и чистый для широких слоёв закрыт, зато другой угощает в любое время. Говорят, в мезозойскую эру их не было  вообще,  и  сотрудники пили  чаи в своих норах. Но старый директор, посаженный ещё в девонский период, внезапно исчез, и от катаклизма возник оазис.
               
      Иными  словами, пошёл процесс, не имеющий аналогий в природе. Вроде как прорыли Каракумский канал. И сразу потянулись, звеня бубенцами, верблюды. Странное дело, за  минутное  опоздание  с сотрудника  могли  живьём  содрать шкуру или посадить до пенсии в клетку для содержания перепелов, однако я никогда не видел, чтобы с головы какого-нибудь караван-баши, вторую неделю сидящего в буфете, упал хоть один волос. Да, весело дуют ветры перемен. В  нашем огромном здании, воздвигнутом не иначе, как по приказанию Хеопса,  ночью и днём идёт постоянный бой за новые жизненные пространства. В несколько часов исчезают просторные  вестибюли,  мгновенно  вырубаются  зимние сады, а туалеты превращаются в кабинеты жирных начальников. В стародавние времена в таком шатре сидел начальник особого отдела Урюк Трахун-Заде, свирепый  и  длиннорукий афганец.  Он не слушал никаких объяснений и сразу бросался на посетителя, невзирая  на пол и возраст. Потом выяснилось, что  Урюк вообще  ни слова не понимал по-русски. Ошпаренные сотрудники очумело выскакивали из его шатра, многие без штанов и со вздрюченными задами. Строгость режима держалась на высоте.  Считалось,  что если сотруднику посулить визит к Минотавру, то он обязательно откроет  новый  закон и в соавторстве с дирекцией станет лауреатом. Разумеется, строгость множит таланты, однако и в  строгости  надознать  меру.  И в один распрекрасный день с криком "Аллах акбар!" Трахун-Заде вылетел из своего кабинета. Говорили, что за подмогой. Многое  было в стародавние времена, теперь у нас по-другому. Я не считаю, что лучше. Тогда афганец держал отдел, теперь в их  руках вся торговля...
      Автобус  высадил пассажиров у станции метро, и я в середине слабо блеющего стада уже входил в вестибюль, преодолевая  упругое сопротивление пропитанного запахом мокрых опилок воздушного потока.  Изломанные  цифры  на электронном табло, как всегда, стыли в абсурдной оруэлловской комбинации. Рядом с узкой дверью,  ведущей в недра милицейского форпоста и странно напоминающей вход в нору, украшенный  бляхой  постовой  изучал паспорт одетого в телогрейку пожилого гостя. Вчера эта пара занимала точно такую  же  позицию, и позавчера, и третьего дня, и, вероятно, во времена Грозного тоже.  Скорее  всего,  и  сам гость давно уже был зачислен в штат и служил живым приложением к  фотовитрине  "Встречи  друзей".  Меня всегда  удивляло непременное наличие исправного паспорта. Предусмотрительность бывалых людей поражает. А вот взяли  бы  на  пробу меня.  Кто  таков? Где паспорт? Вообще-то в среднем ящике книжной стенки, но стенку я никогда не беру с собой. Нет паспорта? А  где справка  об  освобождении? И справки нет? Ну ты, парень, даешь, пройдёмтя для выяснения. И  волны  смыкаются  над  моей  головой. Впрочем,  меня  пока  не  берут на пробу - либо дежурному хватает штатного мужика, либо я по утрам невидим. Склоняюсь то к первому,  то ко второму варианту. Бараны в стаде толкают  со  всех  сторон.  Какой-то  крупный  самец  с  кирпичным загривком лёгким движением локтя  пытается  сбить  мне дыхание. Вот оно, доказательство моей полной прозрачности, так сказать, родства с Гриффином. Меня  выбрасывают на эскалатор, и я, получив пару пинков, чувствую наконец свободу.  Сальвадор Дали, если поверить ему, панически боялся парижского метрополитена. В нашем  он достиг  бы своей мечты – стал бы идиотом без лишних хлопот.
       А  я между тем уже в вагоне, почти в центре гогочущей компании молодых козлов обоего пола. Громче  всех  заливается  рыжая мамзель  в  юбке, сшитой  из старого мужского галстука, но всё же наполовину скрывающей плавательные трусы. Неужели  им  совсем  не хочется  спать? Откуда берётся такой запас лошадиной весёлости? К счастью на следующей остановке они  выходят.  А  через  несколько станций вагон становится полупустым.
 
               
       Передо  мной  сидит  мрачный  мужик  с длинным лицом и ту по свинцовым взглядом. В его руках кусок пластилина. С  невероятной  быстротой он вытягивает его в коричневую змею, а затем превращает в мячик. Две женщины с бессмысленным вниманием  следят  за этой  многоходовой, но уж очень однообразной комбинацией. Маэстро одет в грязно-белые штаны и пиджак  клоунской  расцветки.  Именно такой  носил мой бывший друг детства Шони. Сколько лет я не видел его? Лет восемь, никак не меньше. Надо восстановить знакомство... А  это  теперь наверное и не сделать. В нашу последнюю встречу он был уже не моим другом детства, а товарищем Шони -освобождённым секретарём  какого-то  института. Правда, держал он себя демократично, хлопал меня по спине и показывал передвижной шкаф с  парадом  иноземных бутылок. Однако, в мою честь ни одну не освободил, и я покидал его многокомнатную квартиру  с  чувством  необратимой потери.  Люди, достигшие  таковых высот, рассматривают братьев по разуму исключительно с экономической точки зрения. Да, был у меня, так сказать, друг детства... И меня под грохот и стук колёс понесло в навсегда ушедшие годы. В таких рейдах никогда не знаешь наперёд, на какой  остров тебя швырнёт избирательный каприз памяти. Меня выбросило на "Остров детских шалостей и забав".
      Шла  вторая половина пятидесятых годов. Та самая, когда вся страна самозабвенно готовилась к коммунизму.  Я  вспомнил  "Барыню-сударыню".  Так  звали высокую и худую женщину, в любую погоду ходившую в широкополой соломенной шляпе и длинном кисейном платье с чёрным хвостом, сшитом, вероятно, по моде конца прошлого  века. Мы  со  злым упорством выслеживали её и каждый выход превращали в весёлое карнавальное шествие. Наша компания следовала  за  "Барыней" на приличном расстоянии, но именно на таком, с которого можно было удобно стрелять из рогатки туго скрученной в скобку бумагой  или  плевать  из  бамбуковой трубки пластилиновыми шариками.  Дистанция создавала уютное ощущение безопасности. Правда, на улице "Барыня-сударыня" никогда не защищалась, а шла под нашими выстрелами и криками твёрдо  вперёд  под прикрытием  марлевой вуали. Когда же нам удавалось проводить её до дома и зафиксировать  факт вхождения в квартиру, начиналось настоящее Рио-де-Жанейро. "Барыня-сударыня" жила на первом этаже, и мы прекрасно знали, куда выходит окно её комнаты. Это окно не имело стёкол, но было снабжено ржавой  железной решёткой. Изнутри его защищали обгрызенные куски картона и фанеры. Форточка не прикрывалась ничем, и самые  ловкие из  нас  начинали  швырять  туда камни. "Барыня-сударыня" в таких случаях прибегала к последнему и как ей, вероятно, казалось очень действенному способу защиты. В окне убиралась фанерка и на  улицу просовывалась затянутая в дырявую кисейную перчатку рука, сжимавшая  медицинскую спринцовку или пачку порошка ДДТ. Тонкая струйка воды и пылевое облачко приводили нас в бешеный восторг,  и  мы  с удвоенной энергией совершенствовали снайперское искусство. Как-то раз  кто-то  так  удачно  кинул свой камень, что в комнате что-то взорвалось. Скорее всего, камень  попал  в  лампу.  Гордые  такой звучной победой, мы мгновенно рассыпались в разные стороны.
      Так изо дня в день полдюжины озверевших подростков безнаказанно травили больную и сумасшедшую женщину, воспитывая без помех свои  юные  души и готовясь к иным подвигам на других полях. Лишь один единственный раз какой-то пьяный пытался внушить нам начальные понятия о сострадании и добре. Разумеется, без успеха.  Кстати,  самым  лучшим  бомбардиром  из нас и был краснощёкий весёлый крепыш Саша Шони, мой мифический друг детства.
       Только в проходной нашего Центра мне удаётся покинуть "Остров детских шалостей и забав".  Электронные  часы  полуметровымицифрами  утверждают  мою лояльность, и я смело называю контролёру свой личный номер.
               
      Контролёр  держится  отчуждённо.  Набрав на служебном рояле мой код, он вытаскивает из ячейки пропуск, кидает его мне и сразу отдёргивает руку. Когда в прошлом году одному из  них  сотрудница отдела  оформления  наглядной  агитации откусила палец, этот жест усвоили все контролёры. Бедолага решил, что она опоздала на  пару минут  и  попытался забрать у неё пропуск карманного хранения. Но пропуска карманного хранения так просто не отдают. Вот  она  наглядная агитация - фантик забытой конфеты "Ну-ка отними!"
      Я  иду  по  широкому коридору сквозь цементную пыль. Где-то внизу отбойный молоток штурмует  капитальную  стену.  Под  ногами что-то хрустит - стекло или что иное - нам не понять, - освещение в  полном  согласии с режимом светомаскировки. Несколько ступеней вниз, прямо, направо, по трапу наверх, и я уже стою перед  шахтой лифта, который должен поднять меня прямо к рабочему месту. Передо мной  хвост очереди, и я чувствую, как превращаюсь в корень этого хвоста. Через минуту-другую ожидания двери раздвигаются, и хмурый мужик в рваном ватнике с натугой вырывает из кабины лифта тачку с битым кирпичом и надвое режет очередь. Когда  мы  поднимаемся,  я рассматриваю кровавые раны на стенах изнасилованной кабины.
      Наконец я на своём этаже. Сигналы точного времени сливаются со  звуком  шагов  по гулкому полу бесконечного коридора. Дверь в помещение нашего отдела сразу за грузовым лифтом.  Несколько  лет назад его приспособили под склад особо ценного оборудования. Миша Хилов,  который  всегда  всё знает, говорил, что в лифте хранятся сто пять японских персоналок, случайно украденных из  императорского  дворца в Киото. Проверить справедливость такого утверждения невозможно, так как кабина зависла между этажами, и никто не умеет вдохнуть жизнь в импортное устройство подъёмника.
      С потолка на мои плечи прыгнул  Вальдемар  Лемонов,  значительный математик и поэт. Его артистическая натура требует эффектного выхода на подмостки.
      - У меня идея, - быстро заговорил Лемонов. Он прекрасно усвоил,  что  клиента  надо  брать тёплым. - Только не говори сразу "нет". Значит так, я готовлю сборники моих стихов. Потом мы  едем в Сокольники и продаём их.
      - ?!
      -  Я  видел, как один продавал по рублю. Мы будем продавать по два.
      Принцип ценообразования впечатляет, но идея не поражает новизной. Это всё вариации на одну известную тему. Свирель одинокого творца. В прошлый раз Вальдемар предлагал  продавать расписные яйца.  Их предполагалось вытачивать на токарном станке и расписывать маслом, используя орнаменты всех народов. Процесс гарантировал разнообразие ассортимента, однако, какая именно роль в нём отводилась мне осталось маленькой тайной. Но на этот раз Вальдемар, похоже, продумал все детали. Пока он поставит свой ящик и  разложит  товар,  я  буду привлекать публику барабаном и зажигательной лезгинкой. За темпераментную поддержку мне великодушно  предлагалась половина дохода. Я обещал подумать и решить за обедом. Вальдемар хотел  что-то  возразить,  но увидел очередного знакомого и скакнул к нему. А я уже открывал дверь в помещение нашего отдела.
               
      Наши писатели и кинематографисты ухитрились внедрить в сознание большинства зрителей устойчивый стереотип научного работника и среды его обитания. Стоит  только  подумать  о  каком-нибудь изобретающем  или  исследующем  учреждении,  как тут же всплывают кадры из кинофильмов "Весна", "Девять дней...", "Иду  под  грозу" или что-нибудь в этом роде. Представляются благообразные старички в  белоснежных халатах и спортивного вида молодцы - почти готовая смена - на фоне циклопических механизмов, украшенных  изоляторами астрономических размеров. Кажется, что они и минуты не проживут в отрыве от синхротрона или в крайнем случае рефрактора, напоминающих  нечто среднее между прессом "Мор-Федергаф" и гаубицей "Дора" конца первой мировой. Правда, в последнеее время бутафория  убеждает нас всё сильней. И часто благодаря своим размерам. Я сам недавно видел один плакат, прославляющий взлёт нашей науки, где пара  молодых людей, одетых в медицинские халаты, с идиотским оптимизмом глядела на перфоленту шириной с газетный лист, которую перед ними разворачивал более  опытный  коллега.  "Слава  советским учёным!" - гласила внушительная подпись.
      В помещении нашего отдела не было ни ускорителей элементарных частиц, ни вычислительных машин, ни даже любительских  телескопов. Самым сложным устройством справедливо считались проходящие по  инвентарной  статье  "Оборудование"  канцстолы.  На площади в шесть десятков квадратных метров их насчитывалось  тридцать  пять штук,  и  за ними находили приют сорок сотрудников нашего отдела. Столы были завалены коробками из-под магнитных лент, вавилонскими пилонами старых распечаток и прочей бумажной дрянью, а на  ничейной  земле  росли  брустверы  макулатуры. Казалось бы, такой Эдем способен огорчить до инсульта любого пожарника. Однако, спокойствие не нарушалось. Говорят, под Луной нет совершенства. Всё-таки, не везде. У нас гармонию сотворили сначала  водопроводные  трубы, которые  сюрпризами освежали сверху, потом зарыдала ржавой слезой крыша, потом открылся целебный источник в стене. Короче, гармония не прекращалась. Поэтому на наших столах - я едва не упустил  сей детали  - кое-где сторожили заслуженные тазы и не менее заслуженные кастрюли. Некий американец пытался внушить, будто бумага  горит  при  451-ом  градусе по Фаренгейту. Это чуть меньше 233-х по Цельсию *). Но так поступает только сухая бумага. Сырая же не горит вообще. Сохраняя гармонию, она предварительно высыхает...
      Для лицезрения общей гармонии к нам  однажды  заглянул  сам Циолковский.  Говорят,  бравый  вид сотрудников на фоне цинкового ведра, которое было взято напрокат специально  по  этому  случаю,  произвёл  хорошее  впечатление. Через неделю пошёл слух, будто на крыше начались сварочные работы. Начальник нашего отдела  Игнатий Передов  послал  на разведку Кешу Рачкова. Тот вернулся к обеду в разорванных штанах и доложил, что работы ещё  не  ведутся.  Потом записался  в местную командировку и исчез для поправки здоровья и гардероба. Кеше, как правило, не везло. В  трамвае  ему  выбивали передний  зуб,  в автобусе мазали жирной рыбой. В совхозе "Снегово", где он помогал собирать урожай, в первый же день ему ударила в  глаз сосновая шишка, а в последнюю ночь укусила местная крыса. Ещё, его вспоминали, когда надо было срочно кого-нибудь наказать.
      Я пришёл вторым. Завсектором, АС-Черномор, уже сидел у окна и что-то писал карандашом на листинговой бумаге. В этом заключался особый знак, ибо он всегда правил своим  сектором  посредством телепатических  сигналов  и  появлялся  в натуре по четвергам, но только после дождливой погоды. Я изобразил  дружелюбный  восторг, пожал  демократично протянутую руку и сказал, что сбегаю в канцелярию за почтой.
      - Только не принимай это всерьёз, - послал мне вслед  телепатическое ободрение Черномор.
      -------------------
      *) tC = (t-32)F * 5/9

      "Ах, зачем эта ночь так была коротка!" Лучше бы я вообще не ходил в канцелярию. Лишний бы час пожил спокойно. То, что я нашёл там,  напрочь  испортило  настроение. Золотая осень вламывалась в июль. Самыми срочными оказались записки о "выделении".  Разумеется, все они были адресованы начальнику нашего отдела Передову.
      Сейчас,  когда  андроповская  эпоха  кажется  нам  не менее удалённой, чем эпоха греко-персидских войн, служебные записки такого рода можно отнести лишь к "русской экзотике". Поэтому я приведу полный текст некоторых из них.
      "Предлагаю Вам на период с 1 сентября по 15 ноября сего года  выделить  для ночных работ на районной овощной базе двух сотрудников Вашего отдела мужского пола. Распорядок  дня  выделенных сотрудников согласовать в установленном порядке с Дирекцией.
               
                Помощник директора по шефской работе
                А.П.Трутнев."
   
   
      "Прошу  выделить  трёх  сотрудников  вверенного Вам отдела (двух мужчин и женщину) для дневных дежурств в  Добровольной  Народной Дружине (ДНД).
      Время дежурства с 9.00 до 18.00 ежедневно кроме субботних и воскресных дней, период дежурств - август месяц текущего года.
      Добровольные  Народные  Дружины (ДНД) являются действенными помощниками наших правоохранительных органов на пути  превращения нашего города в город образцового порядка и содержания.
               
                Командир ДНД Центра
                Борис Абрамович Ройтнер."
               
   
      "Прошу  выделить  трёх  сотрудников  отдела для участия во встрече с депутатом районного Совета тов. Косым Ю.Я. Встреча состоится в помещении кинотеатра "Кзыл-Орда" 1 августа сего  года  в 18.00. Вход свободный. После встречи бесплатно будет показан х/ф.
       При подборе кандидатур прошу учитывать внешний вид сотрудников.
      
                Руководитель Агитколлектива Центра
                Р.А.Абрамович."

      "Выделить  двух физически крепких и морально устойчивых сотрудников отдела (мужчин) для дежурств в вечернее и ночное время у блоков гаражей дирекции.
      Время дежурства с 9.00 до 8.00 следующего дня.
      Период дежурств - ежедневно с  1  августа  до  15  сентября (включительно).
      Инструктаж  за  час до начала дежурства у начальника охраны Центра.
                Помощник директора по быту
                А.Р.Кошерный."
               
      Эта записка имела гриф "Для служебного пользования."
   
      "Прошу выделить одного работника для уборки свинарника.
       Фамилию и табельный номер представить не позднее 9-го июля.
                Помощник директора по хозвопросам М.Я.Векслер.
                Пом. помощника директора по хозвопросам Самец."
 
 
      Я взял почту и вернулся в отдел. Народу заметно прибавилось. Все  были погружены в работу - читали и писали. Значит, сегодня у нас урок чтения и письма. Начальник Игнатий Передов  тоже  правил какие-то бумаги. Я с тяжёлым вздохом подошёл к его столу. Игнатий Василич  медленно  всплыл из своего научного омута и уставился на меня мутным взглядом. Вероятно, до поверхности было далеко, и  он уже испытывал муки кессонной болезни. Я немедленно изобразил полный восторг и радостно вручил ему почту. Передов несколько раз по складам  прочитал  корреспонденцию,  пытаясь постигнуть глубинный смысл. Я стоял за его спиной и с беспокойством следил, как  затылок  любимого  начальника  наливается чёрной кровью. Странно, что деловые бумаги не сопровождаются медицинскими пьявками. Очевидное упущение дирекции. Я совсем уж собрался кликнуть  кого-нибудь  на помощь, но в этот момент Игнатий  Василич с натужным хрипом пере вёл дух, и его затылок стал обретать прежние розовые  тона.  Удар отменялся.  По  крайней  мере,  до обеда. Передов смотрел на меня глазами подвешенного на дыбу и его подбородок мелко дрожал.
      - Когда же это всё кончится? - наконец простонал мой добрый начальник.
      Сейчас он, натурально, ненавидел меня и проклинал тот день, когда прогнал своего верного Альбрехта и предложил его место мне. Альбрехт Марширен, Альбрехт Марширен... Он был несколько вздорен, однако во многих частях незаменим. А я... Но я же никогда не  же- лал стать замом начальника отдела по общим вопросам. Никогда...
      Вот  они общие вопросы... Теперь Игнатий Василич смотрел на меня с сильным чувством. С каким наслаждением он  разорвал  бы  в клочья  всю  эту  корреспонденцию  вместе со мной. Но Передов был добр и тих от природы. И только это не раз  спасало меня от тяжкого увечья.
      - Когда кончится... всё? - обобщил свой вопрос начальник.
      Я открыл рот, собираясь рассказать ему поучительную историю о  кольце  Соломона Давидовича, но не успел. Ибо именно в сей момент в помещенье вбежал Дуракакис.
      Дуракакис представлял собой совершеннейший образец пленника Ночи. Спал он исключительно днём. Впрочем, его именно для того  и взяли.  То  есть  взяли  именно для того, чтобы он работал ночью. Иными словами, для разного рода ночных утех. "В моём отделе  трудятся днём и ночью", - смело мог говорить Передов. Может быть, он так никому и не говорил, но в принципе имел полное право. Однако, Дуракакис  быстро надул всех. У него оказалась официальная справка, где утверждалось, будто Дуракакису полезнее работать ночью за канцстолом, чем караулить директорские гаражи или сортировать гнилую капусту.
      Дуракакис перебегал от стола к столу, размахивал свежевыращенной бородой и пытался что-то доказывать. Скоро стала вырисовываться картина. Дуракакис имел привычку по утрам уходить на покой.  И плоды ночных научных трудов, полагая,  что  урожай  принадлежит сеятелю, естественно забирать с собой. На этом и погорел. Попался бездарно  и глупо. С гордо опущенной головой он смело вошёл в проходную, держа под мышкой плоды ночного труда. Разумеется, это было оскорбительно для контролёра. Короче, плоды оказались в отделе режима. И вызволять их следовало мне - событие принадлежало проклятому множеству общих вопросов.
      Отдел  режима  располагался двумя этажами ниже. В комнате с дверью, лишённой опознавательных знаков - режим есть режим -  сидели  два  заместителя.  Первый жрал, ничем не запивая эклер, что едва не вызвало у меня ответную реакцию. Второй  курил  папиросу,аккуратно стряхивая пепел в специально для этого случая сделанный газетный кулёк.
      - Что надо? - хором спросили заместители, первый - с набитым ртом, второй - выпуская струю дыма.
   
      Почтительный посетитель обязан знать, что ему надо,  но  ни при  каких  обстоятельствах  не объявлять немедленно цель визита. Благородство обязывает исполнить предварительный танец с имитацией столбняка и застенчивого смущения. Давно замечено, что  фигуры такого танца ложатся на сердца блюстителей режима китайским бальзамом.  Но  я сообразил, что мне здесь рады и так, и отказался от ритуальной пляски. Я доложил, что перед  ними  человек,  которого они  ждут и он готов забрать документы. Нарушитель же будет лишён премии, строго предупреждён, потом посажен на кол,  и  -  едва  я вернусь  в свой удел - как мы тут же сдерём с него шкуру, которой впоследствии можно будет украсить стены этой комнаты в  память  о столь знаменательном событии. Всё это я произнёс равнодушной скороговоркой,  однако  с  самым почтительным выражением на лице. Вы хотели  покаяния, господа? Пожалуйста. Вам был нужен  делегат-козёл?  Он  перед  вами.  Какие ещё желаете слова? Я готов потрясти воздух.
      Но фокус на сей раз не  проходил.  Заместители  с  прошлого четверга поумнели. Они смотрели на меня с неизрекаемой добротой и не слышали ни одного слова. С тем же успехом я мог говорить о великой тайне времён, посещении мавзолея или празднике богини Иштар. Вероятно, именно так смотрели на язычника-дикаря первые миссионеры, с кротким  терпением ожидая, когда же на эту неумытую сволочь сойдёт наконец благодать. Но я не оправдал ожидания добрых миссионеров. Меня не осенило и не снизошло.
      - Вы понимаете что случилось? - не выдержал ожидания  победитель эклера.
      Я тотчас изобразил, как тяжесть содеянного пригибает меня к земле. (Мало, мало! Пантомимой уже не спастись.)
      - Вы знаете, как это называется? - поинтересовался его коллега.
      Я немедленно выказал полную готовность услышать тайное имя.
      - А вы догадываетесь, чем тут пахнет?
      Я  театрально понюхал воздух. Пахло табачным перегаром, мочой и бумажной пылью.
      На столе зазвонил телефон. Победитель эклера снял трубку  и дружелюбно  заговорил,  по-отечески  мягко  матерясь через каждое слово. В возникшей паузе я смог с подробностью рассмотреть  обоих заместителей. Раньше я их не встречал никогда. Это были сотрудники новой формации. Не знаю, в каких заказниках разводят такую молодёжь,  но  заказники всегда тучны и плодородны. Оба заместителя были странно похожи друг на друга - несомненное до риты  и  не  хвастали волосяным покровом. Оба не носили очков, но имели глаза со стальным блеском. Их двубортные костюмы цвета морской волны украшали трёхсекционные орденские планки - пять, десять и двадцать лет беспорочной службы. Победитель эклера носил ещё  и ромбик "Я тоже не дурак".
      - Вы понимаете, что мы работаем на режимном  предприятии? вернулся к подаренному делегат-козлу обладатель почётного ромбика.
      Я почтительно наклонил голову, давая понять, что в неё приходили подобные мысли.
      - Тогда берите бумагу и составьте список документов,  которые пытался вынести с территории предприятия ваш сотрудник. Вадим Григорич, дай ему бумагу.
   
      О,  это  было  просто.  Плоды Дуракакиса состояли из книжки Безбородова "Сравнительный курс языка PL/1"  ("Библиотечка  программиста",  цена  80 копеек), наполовину исписанного примерами из этой же книжки блокнота ("Сыктывкарский ЛПК",  цена  13  копеек), институтского  учебника по программированию ("Высшая школа", цена 1 рубль 10 копеек) и листинга программы вычисления синуса,  написанной  на  добром  старом  Фортране. Я с лёгким сердцем составил список и показал его хозяину синего ромбика.
      - Вот, материалы несекретные... обычные книжки...  вот даже цена...
      - Если бы это были секретные материалы, мы бы разговаривали в другом месте, - без тени улыбки объяснил мне победитель эклера.
      -  Любые  материалы  могут  выносится за пределы территории предприятия только в установленном порядке, - уточнил его коллега.
      - А книги являются материалами даже если стоит цена, - добавил "синий ромбик".
      - У нас в столовой есть книжный киоск, - попытался я  воззвать  к  здравому  смыслу.  - Так что, если я куплю там книгу, то смогу её вынести, только оформив специальный пропуск?
      - Вы понимаете, что говорите? - вдруг разозлился победитель эклера. - Ладно, скажи своему начальнику - пусть  приходит  сюда, пишет  объяснительную... подписывает у руководства... Сегодня он, понимаешь, материалы хотел вынести, а завтра что? Секретные документы?
      - По потолку уже скоро будут ходить, - поддержал его беспорочный коллега. - Сегодня ты не побрился, завтра он не  побрился, послезавтра пограничник не побрился...
      Последний аргумент был убийственно неотразим. Я сделал глубокий реверанс и вышел из комнаты.
      По  дороге в буфет во мне крепло сознание упущенной победы. А что? Заместители правы. Каждого сотрудника Центра надо выносить в конце рабочего дня из проходной в опечатанном виде. Так  снимаются  все  проблемы... Хотел бы взглянуть, как понесут Передова
всё-таки центнер живого веса... Я посмотрел на часы - двадцать минут одиннадцатого. Время не ждёт... Надобно подкрепиться...
   
      В буфете было почти пусто. Только в самом углу у окна закусывали командированные. Я взял салат, сто грамм сметаны,  кофе  и пару  сочников. Но едва запустил вилку в салат, как рядом со мной с бутылкой пива в руках оказался Вальдемар Лемонов. Я приготовился к длительному обсуждению коммерческого проекта и ошибся.  Продажа самодельных сборников поэта уже не интересовала.
      -  Слушай, - быстро заговорил он, с видом заговорщика оглядываясь по сторонам, - вчера мой начальник...  ну,  ты  его  знаешь... в столовой... тебя ещё не было... увидел меня и кричит... одолжил три рубля и не отдаёт... а вчера увидел меня в коридоре и опять  кричит:  "Я  помню, помню!" Но так и не отдал. Что делать, как думаешь, а? - Лемонов дёрнулся и погладил поясницу. - У  тебя когда-нибудь был радикулит? Нет? А меня прихватило... На турнике, на  даче у сестры жены... Знаешь такое упражнение? - и он помахал руками, но вдруг замер и уставился на стол, за  которым  пировали командированные.  От него, выбивая из фигурного паркета каблуками искры, к выходу шла завёрнутая в прозрачную вуаль стройная девушка. Вальдемар было рванулся за ней, но тут же и передумал.- Понимаешь, ещё вчера хотел выстрелить (так у него называлась  попытка завязать  знакомство), но помешали... Сегодня случайно узнал, где она обитает... После обеда буду стрелять... - он  снова  погладил поясницу.  -  Это у меня уже второй раз... В армии кто-то сказал, что надо иметь длинные руки, и я ходил с пудовыми гирями...  тренировал позвоночник...
      В  буфет  вошёл избитый ветрами жизни мужчина с облупленной головой. Это был начальник Вальдемара Лемонова.
 

      К Вальдемару было непросто привыкнуть,  но,  привыкнув,  вы уже  не  могли не испытывать к нему весьма особого вида симпатии. Временами какой-то растерянный, в измятом,  без пуговиц  пиджаке, суетливый и готовый бежать сразу в разные стороны, он иногда становился мрачно задумчивым и напевал про себя дикую заунывную песню. Впрочем, такое сосредоточенное состояние мгновенно переходило в игривую весёлость с внезапным верчением рук, игрой на дудочке и пуганием  встреченных  женщин  пластмассовым импортным пауком. Но это был только первый план, за которым в густых сумерках  скрыва лись  иные  детали пейзажа. Такая живопись едва не провела самого Черномора. "Я только потом понял, что за всем этим что-то есть",  как-то сказал он мне со странной улыбкой. Тогда уже  понял  и  я, "что за всем этим что-то есть". И не после головоломных фокусов с угадыванием  карт,  а позже, - когда Вальдемар простым наложением рук за пять минут избавил меня от одного редкого и опасного недуга. А когда он изменил маршрут автобуса, к досадному изумлению пассажиров превратив его в такси, я поверил в Лемонова всем сердцем.
      Начальника  звали  Адольф Махнов. Он стремительно подошёл к нашему столу и без китайских церемоний стал ругать  моего  друга. Якобы за то, что его вот уже полдня никто не может найти. Я заметил,  что рабочий полдень наступит ещё не скоро. Махнов посмотрел на меня с тупым удивлением - говорящие стулья раньше ему не попадались. Я решил было воспользоваться своей невидимостью  и  ущипнуть  его  за нос, но сообразил, что потом надо будет мыть руки и поленился.
      Вальдемар допил пиво, пожелал мне приятных снов и, тщательно пряча трудовой порыв, последовал за начальником. Первый раз на моей памяти из караван-сарая уводили безропотного  верблюда.  Может, и вправду настали новые времена...
      Я  закончил свой завтрак без помех, отдохнул ещё десять минут и отправился докладывать Передову о падении  нравов  в отделе режима.
   
      Наше помещение всё больше напоминало баню. Дверь, ведущая в коридор, была распахнута и прижата стулом. Сотрудники жили надеждами на сквозняк. Здание строилось по финскому образцу и не имело традиционных  окон.  Вместо  них  на  уровне воображаемых птичьих гнёзд располагались сложно устроенные фрамуги, каждая из которых, если б её удалось открыть, давала доступ вольному воздуху шириной в смотровую щель танка. Глупые фины вообразили,  будто  в  каждую комнату нам поставят французский кондиционер, и мы задышим озоном. Естественно, французских никто и не видел. Зато в мониторном зале установили полдюжины своих, столичного, можно сказать, производства.  Они чем-то напоминали голубятни и нависали над нашими головами, оставляя между ребристыми боками и стеной свободное  пространство шириной в две ладони. Зимой они работали хорошо, и январский ветер кружил хороводы не желающих таять на фигурном линолиуме снежинок. Программисты сидели в пальто и весело хлопали перчатками по клавиатурам. С приходом лета "голубятни" ушли на покой.
      Я  снял  пиджак  и пал к ногам любимого начальника. Передов только что закончил говорить по местному телефону и теперь  говорил по городскому - занятие, на которое уходили лучшие годы.
      -  Ну кто может определить, что нужно делать? - с нарастающим возбуждением учил он своего абонента.  -  Таких  компетентных людей  в природе не существует. А все начальники говорят: "Давай, делай то, что умеешь. Напиши мне план, а я подпишу." Может это  и правильно,  но  при  чём тут премии? Здесь не надо давать никаких премий, никаких коэффициентов! Только одна зарплата... - И  далее самые доходчивые слова для вразумления абонента.
      Моё  трогательное  сообщение  об инквизиции в отделе режима оставило Передова равнодушным. Возникло другое, более срочное дело, и Дуракакис с его ночными плодами оказался  в  резерве  общих вопросов.
 

      Надо было немедленно лететь в Университет, ставить точку на каком-то  этапе  нашего  с ними договора. Это тоже входило в круг общих вопросов.
      Об  этом  договоре почему-то забыли: и мы, и Университет, и даже наша плановая группа, которая всегда орлиным оком  следила с горных высот за фигурами контрагентов. Известно, что такие  договоры  заключаются  не для открытия новых миров, а исключительно в целях дополнительного питания научных работников. Отчёты  по  ним абсолютно  никому  не  нужны,  их нельзя использовать даже в виде обёрточной бумаги. Однако, и срывать их тоже нельзя  -  на  карту поставлены премии и авансы.
      И вот я срочно еду в Университет собирать там подписи и печати. Если меня не задержит шторм, то у стен храма науки я буду в рабочий полдень.
   
      Вестибюль оглушил академической тишиной мёртвого сезона.  Я без  помех поднялся на второй этаж. Кругом царило зловещее молчание. Редкие сотрудники с вороватым видом  крались  вдоль  стен  и тревожно  нюхали воздух. Нет, здесь никто не подаст совета... Некоторое время я бесцельно бродил мимо  наглухо  запертых  дверей. Вялая  апатия  стала овладевать мною. И тут вдруг судьба выкатила царский подарок. В коридоре у дверей своего кабинета  в  скромной позе  просителя стоял главный исполнитель наших совместных работ, лауреат многочисленных премий, изобретатель винта Архимеда и  горячий  поклонник внедрения означенного винта, доктор всевозможных наук Тихондравов. Недавно чуть ли не вся страна отмечала сто  лет с  момента  его рождения или с момента публикации им последней из его научных работ. Для своих заслуженных  лет  Учёный  сохранился совсем неплохо. Волна нечаянной радости освежила меня, однако вот так  сразу приблизиться к столь выдающемуся человеку я не посмел, а притаился в нескольких метрах, боясь резким движением  нарушить его естественно-научные интересы.
      Мне  хорошо знакомо чувство полной ничтожности, которое овладевает вблизи небожителей и олимпийцев. В  прежние  времена  я, например,  боялся  первым  заговорить  даже с начальником сектора Черномором, считая, что не имею права его  отвлекать  от  высоких теоретических  размышлений. Позже я понял, что Черномор по натуре демократичен и охотно даёт поиграть со своим хвостом. Правда, Лемонов математически доказал: это не хвост,  а  всего  лишь  муляж хвоста,  который  Ас-Черномор суёт нам через дыру в заборе; натуральный же хвост он держит  всегда в чехле и демонстрирует кpайне редко.
      Пока  я  думал,  как деликатнее приступить, случай выставил Подкупацкого. Сергея Львовича я знал, так как он тоже  участвовал в  наших  работах. Это был необыкновенно обходительный и приятный человек, обкатанный научной средой до гладкости бильярдного шара.  Он возник из пустого пространства и почти подлетел к  Тихондравову.  Два  вороватых сотрудника, которые что-то делили перед узким окном, даже присели от такой космической скорости.
      -  Иван Андреевич! Как можно? Здесь же ужасно дует! - с театральным волнением обратился Подкупацкий к большому учёному,  на всякий случай призывая жестом в свидетели своего волнения вороватых сотрудников.
      -  Да вот, - пожевал губами Тихондравов, - опять Марина куда-то ушла. - И, оправдывая свою фамилию, скромно сложил на животе лапки.
      Подкупацкий мгновенно изобразил на лице готовность вытащить из-под земли нерадивую Марину, но всё-таки опоздал. Она выскочила оттуда сама и, теряя на бегу туфли, заколки и бумаги, кинулась  к стоящему  перед  запертой  дверью  Тихондравову. Марина оказалась женщиной лет пятидесяти пяти с юлообразной фигурой.

      - А Иван Андреевич опять в коридоре стоял, -  пропел  ей  в спину  дуэт  вороватых  сотрудников.  Марина схватилась за голову обеими руками.
      Пока Сергей Львович со страстностью провинциального трагика выражал своё отношение к академическому  стоянию  перед  запертой дверью, а Марина пыталась дрожащим ключом открыть  замок,  учёный Тихондравов с улыбкой тихой радости наблюдал за течением воспитательного процесса.
      С  первого приступа дверь открыть не удалось, и Марине стал помогать Подкупацкий. Я, прячась попрежнему в тени, решил предложить и свои услуги. Большой учёный наблюдал за штурмом своего кабинета и слегка покачивал головой.
      -  Ничего  не  выйдет,  - содрав себе кожу с пальца, подвёл предварительный итог Подкупацкий, - надо менять замок.
      - Замок хороший, - возразила Марина, - это только мой  ключ не всегда подходит. Вот если б другим ключом...
      -  Где  ж  его взять, другой? - буркнул Сергей Львович, зачем-то заглядывая в замочную скважину.
      - А у Ивана Андреевича есть, - неожиданно  быстро  ответила Марина.
      - !?
      - Да, в правом кармане пиджака, - подтвердила Марина.
      Сергей Львович озадаченно посмотрел на Тихондравова. А тот, не переставая  улыбаться, действительно вытащил из кармана какойто  ключ  на  длинной стальной цепочке. Подкупацкий вставил его в замочную скважину, и дверь отворилась.
      - У меня хороший  ключ...  заводской,  -  ласково  объяснил учёный и, маршируя лапками, вошёл в свой кабинет.
      Я решил, что момент настал, и последовал за Большим Учёным.
      
      В  просторном  кабинете  Тихондравова разыгралась комедия в духе Ионеску. Во-первых, слова "срок", "договор", "этап" и прочее, великий  учёный  уже  не понимал вообще. Во-вторых, он с каким-то тихим умилением слушал некий слабый свист и тихое шуршание внутри себя и отказывался воспринимать иные звуки.  И,  в-третьих,  этот выдающийся  человек  почему-то  считал,  что я должен вручить ему поздравительный адрес и премию от государства.  Причём  существительное  "премия"  несколько  оживляло его лицо и пробуждало бенгальский огонь в одном глазе. Я чувствовал,  как  меня  поглощает академическая  трясина.  В  голове сгущался вязкий туман, и я уже ничего не соображал, почти сравнявшись с великим учёным.
      Спасение  пришло от Подкупацкого. Этот благородный джентльмен вывел меня из академических подземелий. Бледное лицо Марины и обиженная мордочка Тихондравова остались в  неведомой  земле.  Но Подкупацкий  не просто вывел меня в наш солнечный мир, но и самым натуральным образом прояснил ситуацию. Оказывается всё было  сделано точно, надёжно и в положенные сроки. Ещё в середине прошлого квартала  сам  Подкупацкий  подготовил  сопроводительное письмо и отчёт по текущему этапу договора. Для полной  гарантии  он  решил отправить  бумаги к нам не почтой, а специальным курьером - обычный способ доставки документов по договорам  о  научно-исследовательских  работах.  На  роль  курьера Сергей Львович выбрал очень надёжного, краснощёкого и с безупречным пищеварением,  ассистента кафедры Искусственных Языков, Мефодия Сухобрюкова. Это была явная ошибка. Золотое правило тензорной механики исчисления подчинённых гласит:  если у тебя нет власти истолочь кого-либо в ступе за невыполнение приказа, тогда делай всё сам. У Подкупацкого,  естественно,  такой  власти не было. Он трижды инструктировал скорохода Мефодия во всех имманентных и трансцендентных подробностях, однако краснощёкому Сухобрюкову было на всё плевать. В противном случае он не имел бы такого безупречного пищеварения.
      Короче,  Сухобрюков никуда не поехал, а просто спустился на первый этаж в Общий отдел и бросил пакет на стол исходящей почты.  Да и сделал он это не вдруг, а спустя пару недель после очередного внушения. Тем не менее момент был ещё далеко не упущен – столь большой заготовил Подкупацкий запас всех времён. И если бы  отчёт не затерялся где-то в недрах уже нашей Экспедиции, то дело прошло бы  как всегда - без лихорадочных поисков и экстренных марш-бросков.
      Я зашёл в комнату Подкупацкого и от него позвонил обожаемому начальнику. Там уже всё разъяснилось само собой, и в  Экспедицию  послали  какого-то дуракакиса. До конца рабочего дня оставалось около трёх часов. В храме наук делать мне было нечего,  и  я мог с чистыми ушами спокойно ехать домой. Если бы впопыхах не оставил пиджак с ключами от квартиры на своём стуле. Пришлось стиснуть зубы и по жаре возвращаться в Центр.
      Обратный путь я проделал без всяких приключений, на удивление  быстро  и в каком-то тупом оцепенении. Уже в Центре я вспомнил, что пропустил обед и завернул в буфет, где выпил стакан  холодного кофе и съел пару сочников.
   
      В нашей комнате совсем уже нечем было дышать, но сотрудники с энтузиазмом занимались  делами.  Передов  куда-то  исчез.  Зато Ас-Черномор  был на месте и даже показывал на руке одинокой и неустроенной дамы из соседнего отдела ожидавшие повороты судьбы.
      Маше Хилов объяснял Муркину и воплощённой душе сектора Хале Тычкиной  преимущества подлинной демократии, которая когда-нибудь процветёт и в нашем отечестве. Если, конечно, "we shall  overcome some day"...
      -  Когда я вижу, как в Южной Корее газом и пулями разгоняют студентов, а потом депутаты в ихнем парламенте дубасят друг друга стульями, я понимаю - у них настоящая демократия.
      Я сел и закрыл глаза. Мой стол, вероятно, находился  в  каком-то  переменном  акустическом  фокусе.  Теперь я слышал только вкрадчивый голос Черномора. И это несмотря на то, что он  говорил своим  обычным  журчащим полушепотом. Казалось, с тихим жужжанием ткётся липкая словесная сеть, которой Черномор  окутывает  своего собеседника.
      Не  открывая глаз я проверил карманы пиджака. Ключи были на месте. Из коридора послышались позывные "Маяка". Значит до  конца рабочего  дня  осталось около часа... Неплохо бы заполнить журнал учёта рабочего времени сотрудников отдела на следущую неделю.
      -  Конечно,  конечно,  - журчал полушёпот Черномора, - он и будет говорить, что старается только для вас       Теперь речь шла о новом начальнике сектора соседнего отдела
Велимире Пришельцеве, с которым у меня уже было несколько неудачных столкновений.
      "Если скажешь: делаю это для вас, - вспомнилась "Книга" Флашека, - это будет либо неправдой - смотрите, какой я благородный, либо сомнительной  самооценкой - я знаю цену вам и себе в сравнении с вами."
      Пришельцева я сразу и без колебаний отнёс к демонстративным личностям истерического типа. Основной характеристикой такого рода людей является их уникальная способность  в ы т е с н е н и я.
      Смысл этого процесса, перефразируя  Ницше,  можно  выразить формулой:  "Я  ТАК  не  делал  - говорит память. Но я мог сделать именно ТАК - протестует гордость. И гордость побеждает."
 

      Истерики - настоящие атлеты вытеснения. Они могут легко забыть то, чего не желают знать и способны  к  виртуозному  вранью, которое сами воспринимают как неоспоримую истину.
      Разумеется, они далеко не всегда так уж неосознанно притворяются и лгут. Между "неправдой" истерика и откровенным  враньём, как между двумя точками на прямой, можно вставить ещё тысячу промежуточных вариантов. Но себе во вред истерик никогда врать не будет.
      Любой истерик хочет того же, что большинство из нас: выхода из  трудной  ситуации,  разрешения конфликта, материальных благ и максимального авторитета. Но главный мотив всех демонстраций  истерика  и движущая сила всей его жизни - это жгучая и неукротимая п о т р е б н о с т ь  в  п р и з н а н и и.
      - Нет, конечно, это не так, - внушал своей собеседнице Черномор, - он просто артист, если хочешь, художник... говорит, будто  в шахматы играет... А почти все артисты - демонстраты-истерики. Может, это налог, который платит Природе любая художественная личность...
      
      Что ж, Пришельцев действительно наделён  дарами,  этого  не отнять - много чего умеет. Но широкий диапазон самовыражения часто готовит ловушку - универсалу кажется, будто он может всё. Один балетный танцор серьёзно считал себя выдающимся археологом, а некий  поэт был уверен, что за несколько вечеров выполнит всю программу Гильберта. Впрочем, Пришельцев больше всего  артист,  и  на самом  деле верит, что его любительски-скандальная манера общения способна всех поразить артистизмом. Самое интересное,  что  часто так  и  бывает. Авторское исполнение разворачивает на шестнадцать румбов вечную истину об отечественных пророках. Особенно в  среде клакеров-добровольцев.
      - К тому же он ещё умеет  энергетически  воздействовать  на других  и  поэтому постоянно ощущает своё могущество и свою силу. Но в таком ощущении  таится  большая  опасность.  Импульсивный  и властный  характер  требует подчинения окружающих. А это возможно лишь на постоянном сознании своей неколебимой  правоты  и  личной непогрешимости. Без двойной бухгалтерии и смещения понятий тут уж не  обойтись. Мимолётное доказательство такой аберрации - это сочетание раскованной - до матерных штампов - речи с желанием  причесать любую реплику собеседника.
      "Ах, как он поёт, этот пулемёт!" - выскочила реплика из полузабытого фильма, и я в который раз позавидовал умению Черномора обволакивать слушателя словами.
      А  его полушёпот всё журчал лесным ручейком, и мне начинало казаться, что Черномор со своей доверительницей медленно уплывают в иные дали.
      И вот уже в моей голове, как в комнате, начинает ходить Велимир Пришельцев, и я слышу его уверенный и раздражённый голос.
      -  Из  этого текста явно выпирает сам автор. Провинциальный любитель, который нахватался псевдонаучных терминов. Это  Сидоров из  Мытищ или Сиськин из Вологды! Из его строк просто прёт одиночество, самомнение и чисто половая ущербность! -  Пришельцев  эффектно потряхивает машинописной копией лекций Гурджиева (без указания  автора)  и останавливается перед нашим маленьким настенным зеркалом, чтобы полюбоваться собой.
      Недавно в какой-то телепередаче я видел  знаменитую  Джуну.  Эта дама была одета в генеральский мундир с орденами и лампасами,  рассуждала  о  мировых  проблемах и читала невразумительные стихи собственного сочинения. В её нелепом самолюбовании  был  очаровательный колорит глубокомысленной клоунады.
      На её фоне Пришельцев выглядел скромным портье.
 
 
      -  Нет, он скорее самокритичный нарцисстист, - перебило мои сонные воспоминания журчание Черномора. -  В  его  тени  прячется призрак  того, кем он мог бы стать в другой жизни. И, конечно же, он не ребёнок. Только самоуверенный и наглый нарцисстист скрывает внутри себя ребёнка. Надо помнить, что нарцисстизм расширителен и заразен. Нарциссы воспринимают способности своих детей  как  продолжение  собственных  достоинств. В таких случаях дети часто вынуждены проживать несостоявшиеся жизни своих родителей. – Увлекал свою доверительницу Черномор в глубины хиромантического анализа.
               
      -  Сегодня любой западный европеец не может смотреть на нас без презрительной улыбки. До него просто не доходит,  как  вообще существует  такой  строй,  который  обеспечивает своим достаточно квалифицированным гражданам месячную зарплату, сравнимую со стоимостью пары женских сапог. - Похоже, что  Хилов  адаптировался  к жаре  и  теперь  медленно  поднимал градусы своего возбуждения. Нижняя Вольта со ржавыми ракетами!
      Не пройдёт и двенадцати лет, как у нас расцветёт снабжённая всеми южнокорейскими атрибутами и столь любимая им  "демократия", а  моя дочь будет получать штатный оклад, в точности равный стоимости сорока поездок на столичном метрополитене. Правда,  к  тому времени сам Хилов предаст свои "демократические идеалы" и, весьма выгодно  продав  заокеанским жидам мозги, изберёт себе в качестве места жительства один из комфортабельных астероидов.
             
      Мне стало как-то не по себе и я решил погулять по коридору.  Двери всех комнат с солнечной стороны были открыты, и любой желающий мог наблюдать выкипание трудового дня.
      - Мы тут с вами как-то уж совсем начинаем впадать в  демократию,  -  учил начальника отдела Кузькина и его зама Перепрыгина начальник отделения Райкин, - про презумпцию авторитета руководства начисто забываем... Премии на каких-то вечевых собраниях стали распределять... Митинги, понимаешь,  устраиваем...  Нам  такая петрушка  не нужна. Уж на что сам Запад за гласность, но зарплату там получают в заклеенных конвертах молча и без всякой прозрачности...
      Я  дошёл  до конца секции и угодил в капкан, поставленый на ,меня Лемоновым. Охотник сторожил рядом и тут же выскочил из своей засады.
      - Слушай, Аль-Фред, - с каким-то злым  азартом  забарабанил Лемонов,  - сделай доброе дело. Только не говори сразу "нет"! Понимаешь, я тут познакомился с одной девушкой. Теперь вот пишу  ей письмо.  Да  я  его  почти уже написал... Но мне, понимаешь, надо точно знать одну деталь. Понимаешь - точно! Я тебе дам её  адрес. Съезди и посмотри, справа или слева от входа в подъезд её квартира.  Она точно на первом этаже. А вот справа или слева - никак не могу вспомнить. А это очень важно. Понимаешь? Ну, сделай это  для меня, в знак нашей дружбы. Ну, по дороге домой... Это недалеко... Туда  и обратно... За час и обернёшься... Ты так меня выручишь... Только не говори сразу "нет"!
      Разумеется, я не сказал "нет". Нелепость предложения вообще лишила меня дара слова.
      (В тот раз мне удалось вырваться из капкана, оставив в  лапах  охотника  мелкий клочок шерсти. Однако, через несколько дней после липучих приставаний, молений и метафизических доказательств, будто  решается  "вопрос  жизни, смерти и даже чести" Лемонова, я всё-таки, как самый последний идиот, поехал смотреть дверь виновницы именин его сердца.
      Дверь оказалась справа, но к тому времени Лемонов  вспомнил это и сам.)
 
 
      Нет,  господа, коридор не очень надёжное место для увеселительных променадов.
      Я вернулся в нашу комнату и сел на свой стул.  До конца рабочего дня оставалось совсем немного.
      От нечего делать я выдвинул нижний ящик стола. На папках со старой перепиской отдела лежала книжка в яркой глянцевой обложке.  Её написал Евгений Куроедов, с которым тридцать лет назад я сидел за одной партой. В первом классе "Б", если быть  точным,  десятой железнодорожной школы Калуги. Книжка называлась "Отношение советского государства к религии, церкви и верующим". А сам Женя Куроедов был председателем "Комитета по делам религии и церкви при Совете Министров СССР". Довольно высокая ступень на лестнице чиновной  карьеры.  Почти  заоблачный  финиш. Я же при всём желании не смог бы занять даже самую нижнюю перекладину, ибо хоть тоже и был "председателем", однако исключительно  на  общественных  началах. Мой  партийно-идеологический фокус именовался "Методическим Советом по атеистической пропаганде Центра". В этих шести словах крылась некая полуправда: методика пропаганды и сам  Совет  действительно существовали, но только в воображении инструкторов райкома и  в  отчётах, которые я каждый квартал изготовлял на пишущей машинке для придания должной видимости фантому. И я  серьёзно  считал, что, создавая иллюзию деятельности, участвую  в  д о б р о м д е л е, то есть закрываю позицию в плане, никому не приношу вреда  и  заставляю  крутиться вхолостую какие-то колёса. А ко всему прочему получаю ещё некий дополнительный  вес  и  даже  кое-какую свободу.
      Полагаю,  что  и  Женя  Куроедов  извлекал из своей ступени,весьма известный profit. Разница, как и всегда, заключалась только в масштабах. Каждый достиг своего, хотя на старте у  нас  была одна  общая парта. И я считал, что можно делать "доброе дело" для собственной пользы, выгоды и удовольствия. И вполне допускал, что атеистической пропагандой может  заниматься  даже  принципиальный христианин.
   
      Сейчас я понимаю, - д о б р о е  д е л о  нельзя совместить с выгодой.
      И если ты получил за него не благодарность, а тычок судьбы, - тебе дано благословение Неба.
      Подлинно ДОБРЫЕ ДЕЛА невыгодны В ЭТОМ МИРЕ!
      И вообще невыгодно быть христианином.
      Суть  христианства не в том, что христианам помогает Бог, а в  с о з н а т е л ь н о м  выборе креста, в том, чтобы с Христом умереть на Голгофе.
      Но мы желали бы умирать на кресте с комфортом, а  Бога  использовать в качестве управляющего нашими делами. Однако, в Евангелии нам не обещаны материальные блага и устройство наших земных дел.  Если вам скажут, что это не так - не верьте. Чуждое христианству отношение к накопительству и богатству проникло из Ветхого Завета: это и начётничество старообрядцев, и  деловая  активность протестантов, и устремлённая деятельность католиков...
      
      А беличье колесо, в котором вертится до самой полной потери себя человек, прочно стоит на гордыне, эгоцентризме, зависти и себялюбии. Четыре синонима одного корня............................
                ...................................................
 
 
      - Ещё Шопенгауэр доказал, что счастье отрицательно, -  тихо внушал  Черномор  своей  доверительнице.  - Именно поэтому за его порцию никогда не бывает предоплаты - только текущий счёт. И  два неудачных  брака не могут стать взяткой Судьбе за удачный третий. Разрыв с плохим мужем не гарантирует мужа хорошего, а принцип текущего счёта требует особой платы за свободу в новой семье.......

      Я  открыл  глаза и посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставались какие-то минуты. Можно собираться домой. Ещё один день сгорел нелепо и бесполезно. Ещё одна единица стала нулём.  Завтра меня  ждёт такая же крысиная возня, как и сегодня. И послезавтра,.и... И так до финишной ленты, истинный цвет которой всегда только чёрный...
      Я одел пиджак и проверил карманы.
      
К л ю ч и   б ы л и   с о   м н о й...


        Декабрь  1981.