Рассказ
Случайные разговоры, фильмы, книги или журналы порой вызывают в памяти полузабытые, размытые картины прошлого, и ты мысленно прокручиваешь свой собственный фильм – немой или звуковой, радостно цветной или неясный, почти чёрно-белый. Вспоминаются однажды встреченные люди, которые чем-то удивили тебя – много лет назад, – и с которыми больше не довелось увидеться, потому что у них была иная, своя жизнь, не пересекавшаяся с твоей. Обычное дело.
Кто-то вскоре исчезает из твоей памяти, а кто-то цепляется за неё невидимыми крючками и порой напоминает о себе.
Сегодня по каналу «Культура» показывали фильм о строительстве в Петербурге Публичной библиотеки во времена правления Екатерины Второй. Мне была интересна история этого знаменитого здания, его красивые уютные залы, потолки с лепниной, шкафы с книгами. Вспомнилось, как я училась в МГУ и занималась в Ленинской библиотеке в Москве, – давно, в начале 80-х годов...
Это грандиозное сооружение казалось мне строгим и неприветливым – как снаружи, так и внутри. Но именно там хранились редкие книги и журналы, которые следовало читать и конспектировать, поэтому я ездила туда из своего общежития, высотного здания на Ленинских горах, – разумеется, на весь день. Учиться так учиться. В молодости терпения и сил у меня хватало на многое.
Большой читальный зал № 3, знакомый многим москвичам, да и жителям других городов – по фильму «Москва слезам не верит» (его посещала героиня Ирины Муравьёвой, надеясь познакомиться там с приличным молодым человеком), – оказался довольно удобным и не столь мрачным, как другие помещения. Высокие окна, антресоли по всему периметру со столами возле окон, где всегда можно найти свободное место, если не хватило внизу, – было бы только желание работать.
Однако через несколько часов непрерывного общения с очередными источниками знаний ловишь себя на мысли, что «Вестник» какого-то периферийного пединститута не вызывает у тебя ровным счётом никакого интереса, и вообще эта стопка старых книг и журналов – не самое увлекательное чтение.
В главной библиотеке страны, разумеется, есть множество других книг, один вид которых приводит меня в священный восторг, но их, к моему огромному сожалению, читать совершенно некогда. Я же не могу вместо своих обязательных занятий синтаксисом русского языка изучать здесь альбомы великих художников. Сначала мне нужно проштудировать, по крайней мере, сто пятьдесят научных журналов, сборников статей, диссертаций и монографий...
Итак, пора обедать. Не хлебом единым сыт человек, но и этот унылый «Вестник» – отнюдь не духовная пища. Я направляюсь в столовую, находящуюся здесь же, в подвальном помещении.
Интересно, была ли задействована хотя бы малая часть творческого воображения уважаемых архитекторов, создавших это величественное здание, при проектировании столь примитивного пищеблока? К сожалению, там было не более комфортно, чем в бедных школьных столовых моего детства, да и меню не намного богаче. Ну разве что сосиски продавались в буфете почти всегда – по-видимому, кто-то наверху решил, что напряжённый умственный труд требует хоть какой-то поддержки.
Поскольку время было зимнее – где-то между февралём и мартом, – то из овощей в московском общепите использовались только картошка, капуста, свёкла и морковь. То есть в качестве салата читателям предлагался винегрет или так называемый «Витаминный» салат (свежая капуста и морковь со сметаной), на первое – щи из квашеной капусты, на второе – котлета и тушёная капуста, а не нравится – вот вам пюре или макароны. Иногда давали гречку – это при том, что в магазинах она уже давно не появлялась.
Всё как везде. Впрочем, здесь меня всегда забавлял избыток капустных блюд. Ленинская библиотека и явный запах кислых щей у лестницы, ведущей в примитивный пищеблок, – это, знаете ли, как-то не сочетается. И вообще, учась в Московском университете, я привыкла к другим интерьерам, почти дворцовым. Наши просторные столовые в Главном здании выглядели, как величественные рестораны, а в «профессорской» столовой на втором этаже, отделанной деревянными панелями с резьбой, блюда, оплаченные в кассе, приносили официантки. Туда ходили студенты-иностранцы и аспиранты, у которых и денег, и времени было побольше.
Взяв что-то «витаминное», а также более питательное, я увидела свободное место и направилась к столу, за которым сидела пожилая дама. Она вежливо спросила у меня, не появились ли на раздаче вилки, но вилок ещё не было. По правде сказать, я бы не стала бегать за вилкой только для себя: незатейливый алюминиевый прибор может так и не появиться, а вот обед – точно остынет. В конце концов, можно обойтись и ложкой, а поскольку, кроме второго блюда, у нас были на столе то ли щи, то ли суп, мы приступили к еде.
Меня отсутствие вилок совершенно не смущало, поскольку и в университетских столовых нередко случались перебои с этими скромными предметами сервировки. Студентам ждать некогда, а торопить бедных посудомоек у нас не было принято.
Однако дама всерьёз возмущалась простотой обслуживания в храме книги и рассказывала мне, что выросла она в культурной семье, где обедали всегда с белоснежными салфетками, а детей сызмала приучали пользоваться столовыми приборами.
На вид я дала бы ей не меньше восьмидесяти лет. Волосы, разумеется, у неё были седые – тогда женщины её возраста не красились. Одета скромно – во что-то тёмное, как одевались тогда все старушки. Ничем особенным она не выделялась, и сейчас я уже не вспомню ни черт её лица, ни деталей причёски. Кажется, волосы были просто забраны назад, в какую-нибудь «улиточку». Но помню, что держалась дама уверенно и независимо, говорила складно и правильно, как по писаному.
Из её слов я поняла, что она успела пожить до революции и ей было с чем сравнивать последующую «невыносимую скромность бытия» (здесь, как вы догадались, я перефразирую известного писателя Милана Кундеру, у которого сказано: «невыносимая лёгкость бытия»).
Я сходила на раздачу за вилками, и мне повезло: принесли ещё и чайные ложки, которые раньше мне здесь почти не встречались. Да и зачем они нужны, если чай дают уже сладкий, а осевшие на дно кусочки в компоте из сухофруктов никто не ест – они совершенно безвкусные. Но ложечки я всё-таки взяла.
Как вы понимаете, настроение у культурной дамы заметно улучшилось, потому что есть столовой ложкой второе блюдо (даже такое немудрёное, как котлета с капустой) ей было бы совершенно невыносимо. Очевидно, она никогда не ходила в турпоходы, где вилки не то что не считались предметом первой необходимости – их попросту не брали с собой, а ножами пользовались только дежурные повара.
Дама рассказывала мне о своей прежней жизни, и я понимала, что впитанные ею в раннем детстве правила хорошего тона не выветрились с течением времени. Именно та, дореволюционная жизнь была нормальной и естественной для неё, девушки из благородного семейства, а всё, что происходило потом – лишь вынужденное существование среди малокультурных людей. Они отняли у неё обеспеченное будущее и заставили её стать совершенно незаметной женщиной, не только не сделавшей никакой карьеры, но даже не имевшей определённой профессии – настолько незаметной, почти невидимой приходилось ей быть среди чужих.
Мы поднялись из подземной столовой, и наверху, у каталогов, разговорчивая дама продолжила свой рассказ. Я слушала её с интересом, так что некоторые подробности помню до сих пор.
После революции её семья уехала за границу. Она одна осталась в Москве, потому что не хотела покидать Россию. Может быть, она надеялась, что всё вернётся на круги своя? Или у неё имелись особые причины, чтобы остаться?
Наверное, к тому времени она была вполне взрослой и самостоятельной девушкой; возможно, она где-нибудь трудилась или родственники оставили ей часть ценностей, чтобы она могла как-то существовать. Конечно, ей пришлось трудно: время было голодное, деньги обесценились, а золото, если оно было, вряд ли удавалось продать за подходящую цену.
Но она сказала, что никогда не работала на советскую власть. Означало ли это, что она не делала ничего такого, что противоречило её убеждениям, или её следовало понимать буквально: никогда не состояла на государственной службе? Скорее всего, она боялась, что обнаружится её дворянское происхождение, и потому не высовывалась.
А может, у неё не было никаких шансов найти приличное место, поступить учиться в институт, или она чувствовала, что ей угрожает опасность? Всё-таки скромная, но вполне реальная жизнь дороже маловероятной карьеры. Кто знает, что могло бы случиться, допустим, в 1937-м году с советской служащей сомнительного происхождения, к тому же имеющей родственников за границей?
Она вышла замуж – за порядочного человека из народа, который сумел выучиться на инженера и, к счастью, не вызывал подозрения у властей. По службе ему требовалось переводить технические статьи или документы на русский язык, и этими переводами занималась его жена. Вот это и было её основным занятием, помимо домашних дел и воспитания детей. Благодаря помощи жены-дворянки обычный инженер добился успехов и мог нормально обеспечивать свою семью.
Учитывая суровый советский быт, отсутствие холодильников, газа, горячей воды и прочих вещей, облегчающих жизнь домохозяек, эта дама всегда была при деле и в то же время не изменяла своим принципам. Женщины-дворянки, как вы понимаете, раньше вообще не работали, ну разве что наиболее эмансипированные и талантливые или очень бедные.
Я не хочу ничего додумывать в истории этой дамы, я только лишь припоминаю её слова, её выражение лица и доброжелательный тон, которым она говорила со мной, совершенно незнакомым человеком. Почему-то она почувствовала ко мне расположение и доверие, хотя моя заслуга была лишь в том, что я принесла вилку этой пожилой женщине и внимательно выслушала её рассказ.
Мне всегда были интересны люди, родившиеся и жившие в другое время, усвоившие в детстве другие правила жизни, знавшие нечто, не понятное нам и зачастую скрываемое от нас. Такие необычные женщины, как эта дама, одетые не как все, а порой даже во что-то совершенно немыслимое, почти сказочное, иногда встречались поодиночке или парами на улицах Москвы, в музеях, в театрах или на концертах в филармонии.
Я интуитивно понимала, что вижу перед собой отнюдь не состарившуюся работницу «Трёхгорки» и не бывшего преподавателя марксистско-ленинской философии родом из Архангельской губернии. Это были коренные москвички – возможно, дворянского происхождения, помнившие свою дореволюционную молодость и послереволюционный голод, хранившие пожелтевшие кружевные перчатки, старые театральные сумочки, бинокли и программки, картонные фотографии, а может быть, и драгоценные письма родственников, ставших жертвами красного террора и сталинских репрессий или погибших в годы войны.
Эти женщины казались мне нездешними, занесёнными в советскую действительность с помощью машины времени оттуда, из нереального дореволюционного прошлого, решительно перечёркнутого красным карандашом, – за исключением великих научных открытий, отдельных прогрессивных писателей и грозного отряда одержимых борцов за свободу, правду, справедливость, братство, равенство, счастье и так далее – то есть за всё то, что так и осталось для России острым дефицитом.
Нереальные дамы передвигались мелкими шажками, согнувшись, заметно уменьшившись за долгие годы чуждой им жизни. Но они ещё жили и изо всех увядших сил сопротивлялись притяжению земли, не желая сойти туда, откуда нет возврата. Кто знает, воспарит ли душа и что именно ждёт её на небесах...
А вот музейных старичков, подобных этим старушкам, я почти не встречала. У мужчин было гораздо меньше шансов выжить после революций, беспощадной борьбы большевиков за дело Ленина и нескольких войн.
Тогда, в 80-х годах, в Москве уже началась мода на благородное происхождение и родословные. Пожилая дама сказала с усмешкой, что жена её внука – самого обычного молодого человека – кичится перед своими знакомыми тем, что носит его дворянскую фамилию. То есть какая-то тщеславная девушка примазалась к их знаменитому старинному роду, а сама, естественно, никто и звать её никак.
Какие чувства владели этой дамой? Ревность? Уязвлённое самолюбие? Желание быть особенной по праву рождения и не делиться этим невидимым достоянием с другими?
А ведь та девица и вправду была самозванкой! Причём почти бескорыстной. Разве фамилия её мужа могла бы через шестьдесят лет после утраты его предками реального дворянского статуса (то есть статуса, подтверждённого документами, положением в обществе, наличием недвижимости, капитала и материальных ценностей) придать ей, совершенно постороннему человеку, какой-либо вес или уважение в стране, где всё ещё правила Коммунистическая партия во главе с потерявшим всякий авторитет вождём – старым и больным Брежневым?
Шёл 1982-й год, последний год его правления и относительной стабильности нашей жизни, именуемой теперь застоем. Сейчас многим людям старшего поколения кажется, что застой в брежневскую эпоху был более благоприятным для жизни, чем бесконечные преобразования, следовавшие за ним на протяжении тридцати лет. Да и мы, поначалу обнадёженные Перестройкой, вскоре поняли, что это такой же миф, как и обещанный к 1980-му году коммунизм.
Впрочем, нечто похожее на коммунизм в том году всё-таки имело место, я могу подтвердить. А было это в Москве, которую уже давно призывали «превратить в образцовый коммунистический город» – и почти превратили, только не навсегда, а на две недели, пока шла Олимпиада-80.
Но это был всего лишь тщательно срежиссированный спектакль, после которого мы вышли в ту же самую жизнь, где жили довольно бедно, но, как теперь вспоминается, с надеждами и красивыми личными планами, пока у нас не произошло что-то вроде продолжительной революции, и отнюдь не в нашу пользу...
А потом и мы как-то привыкли, и жизнь стала сытнее, но и только что! Мы ведь не предприниматели и тем более не хозяева жизни, «вышли мы все из народа», долго шли, но так никуда и не дошли, и теперь – увы! – не можем откликнуться на призыв самим ковать своё счастье. Годы, знаете ли, уже не те, чтобы заниматься тяжёлым физическим трудом...
У вас, наверное, возник вполне естественный вопрос: а что же делала эта почтенная бабушка в Ленинской библиотеке? Пожилые домохозяйки, как правило, читают у себя дома какие-нибудь женские романы или смотрят по телевизору сериал «Великолепный век».
Что же особо интересное читала здесь дама в столь преклонном возрасте? Ни за что не угадаете! Даже люди с самым богатым воображением, перебрав множество экзотических вариантов, не смогли бы предположить, что в то время она изучала... иностранную литературу о масонах! Представьте себе! Разумеется, на языке оригинала – французском или английском.
Надо сказать, масонов она очень не любила! По-видимому, у неё были определённые претензии к ним. Кажется, она считала их виновниками многих бедствий, выпавших на долю России. Что-то вроде того. Но ведь это не её собственная догадка – наверняка она уже изучила всё, что было написано о масонах на русском языке, прежде чем перейти на западную литературу.
Что касается меня, то я всегда относилась к масонам совершенно равнодушно, поскольку лично никого из них не знала и они мне ничем не угрожали. Я знаю, что в 19-м веке масонство в России было в большой моде и многие известные люди состояли в масонских ложах. Тогда ведь не было партий, а мужчинам хотелось где-то тусоваться, как сказали бы сейчас их потомки.
Что именно масоны делали в России раньше, чем и кому были опасны в 1982-м году – в этом я и сейчас не разбираюсь, потому что так и не удостоила их своим вниманием. Они мне совсем не интересны. Да и не женского ума это дело, как мне кажется.
А вот та почтенная дама думала иначе. Она вкратце изложила мне свои соображения по поводу масонов, но деталей я, к сожалению, не запомнила – поняла только, что пользы нам от них абсолютно никакой нет, а вред может быть немалый. Но ведь в жизни столько всего вредного, что волноваться по каждому поводу – просто не хватит времени.
Однако мне было очень интересно встретиться с такой неординарной личностью. Далеко не каждая женщина-профессор преклонного возраста готова сидеть в читальном зале, чтобы добыть новую информацию для своего научного труда, очередной статьи или с целью обновления лекционного курса. Учёные дамы тоже когда-нибудь уходят на пенсию и перестают заниматься наукой. Мозги, знаете ли, не резиновые...
А эта бабушка без учёных званий мало того что приходила ради идеи – она читала мудрёные книги на иностранных языках. Может, она помогала кому-то из своих родственников переводить статьи, как когда-то в далёком прошлом помогала своему мужу?
Мне кажется, что если бы это был не 1982-й год, а, примеру, 1987-й или 1988-й, то дама с бОльшим интересом читала бы Александра Солженицына, Варлама Шаламова и других запрещённых прежде писателей. Но тогда их книги были доступны лишь немногим – идеологическим работникам, партийным журналистам и, конечно же, всесильным чекистам. Вот они-то могли читать всё, и наиболее просвещённые из них наверняка разделяли мнение авторов.
Однако бдительные товарищи никому об этом не рассказывали, а напротив, усердно разоблачали идейных противников и вообще вели себя как положено – до последних дней советской власти. Именно так и должны поступать настоящие коммунисты, находящиеся на боевом посту, причём на высокооплачиваемом.
А простой советский интеллигент не имел права читать «антисоветскую» литературу даже в читальном зале и потому добывал «самиздат», рискуя собственной свободой. Труды о масонах, выходит, не были запрещены, хотя позже мне где-то встречались вполне убедительные факты, подтверждающие, что отечественные масоны вовсю участвовали в революции, – разумеется, из личных соображений, а вовсе не имея в виду ничем не обоснованное народное счастье. Да и возможно ли оно в принципе, если задуматься? И как вообще это выглядит, когда счастлив весь народ? Что-то вроде праздничного салюта, когда все улыбаются и кричат «ура»?
В другой раз я увидела эту пожилую даму в очереди на ксерокопирование. Она стояла через несколько человек впереди, держа в руках иностранные книги или журналы – что-то большого формата – с закладками, отмечавшими нужные страницы. Отдав приёмщице книги (тогда ксерокопии делали не сразу), она отошла, не заметив меня, а я всё ещё стояла в очереди и потому не могла присоединиться к разговорчивой старушке.
Собственно, у меня не появилось никаких вопросов к ней, хотя она показалась мне симпатичной и интересной собеседницей. Но масоны меня точно не интересовали, к тому же в читальном зале у меня была отложена стопка книг, ради которых я сюда и приехала, поэтому продолжать беседы с незнакомой женщиной, так и не назвавшей свою дворянскую фамилию, я не решилась. Может, ей это было вовсе не нужно.
Если бы я тогда вела дневник или пробовала что-то писать, я могла бы расспросить её более подробно, и это был бы замечательный материал для повести о незаметной, но гордой женщине, прожившей достойную и независимую жизнь в ту страшную эпоху, когда человек мог погибнуть только из-за того, что родился в дворянской семье.
Но я даже не предполагала, что когда-то у меня появится свободное время и тем более компьютер, и я буду сожалеть о том, что тот разговор тридцатилетней давности был единственным нашим разговором. Мне жаль, что я не знаю никаких подробностей жизни незнакомой, но почему-то запомнившейся мне скромно одетой женщины, которая с гордостью говорила о своём знатном происхождении и с уважением относилась к другим людям. Уж она-то могла догадаться, что я вовсе не из её круга.
И всё же мне захотелось написать об этой даме. Она и тогда показалась мне антикварной редкостью, а теперь я даже не сомневаюсь в этом. Дама, поверьте мне, была очень приятной. Вот только масонов она не любила, но ведь не она одна...
Возможно, я – единственный человек, который что-либо написал о такой необычной женщине. Рукописи, как известно, не горят, и её судьба, благодаря моим скромным усилиям, запечатлена в этом небольшом рассказе.
Быть может, это стоило сделать, чтобы кто-то из читателей задумался о том, почему некоторые люди остаются на своей родине, несмотря ни на что, хотя по всем показаниям они должны были покинуть её, повинуясь инстинкту самосохранения и спасая свою жизнь.
А может, эта история будет кому-то полезна как пример хорошего образования и активной умственной деятельности, позволяющих в преклонном возрасте поддерживать знание иностранных языков и ориентироваться в сложных вопросах истории.
Впрочем, следует признаться, что я не ставила перед собой никаких задач. Просто сейчас, перечитав свои заметки, я пытаюсь представить ход мыслей своего уважаемого читателя.
Зачем-то же я написала об антикварной даме?
Зачем-то мой читатель это прочёл?
О чем-то задумался?
А что касается конкретной пользы от моего небольшого рассказа, то я тем более ничего не загадываю. Как сказал поэт Фёдор Тютчев,
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовётся...
Май 2013 года