Я не знал, почему я делал это, ноги сами несли меня. Я ни о чем не думал, ничего не представлял, шел, как будто так и надо, как будто это было нечто совершенно очевидное.
Да. Да. Я понимал. Я понял это в самый первый момент, как увидел ее. Но сейчас я не хотел об этом думать. Я желал оттягивать это удовольствие до самой последней секунды, до последнего момента, чтобы потом прочувствовать все, в-с-е. От первого вздоха и до последнего бесчувственного выдоха. Лишь в глубине ночи, в моменты забвенного полубеспамятства, когда сознание еще секунду и покинет тебя, я позволял себе взмах воображения, раскрывал тайники своей памяти, припоминал образы, менял их, трансформировал, растягивал…
Я не был влюблен. Это слово больше не подходит. Влюблен я был в чистоту и кротость моей ***, которая всегда смотрела на меня с самым невинным осуждением своими черными глазами из-под нахмуренных черных бровей из далекой Франции…
Тут было другое. Я оказался не просто привязан, я был одержим, прикован. Я видел только ее на всей земле. Каким-то непонятным образом она стала опорной точкой, центром тяжести всего мора. Что бы она ни делала – она выделялась. Не чем-то определенным, а просто как будто бы все видели, что она светится, хотя ничего подобного не происходило. Ничего особенного не было в ее действиях, и все же я ловил на ней многочисленные взгляды людей, которые врятли догадывались, почему так часто они поворачивали в ее сторону головы. Ее нельзя было не заметить. И она, казалось, знала это, чувствовала это, опуская глаза в никем неизведанных чувствах.
Если бы мне не сказали, где она будет сегодня, я уверен, я бы сам нашел самый невинный способ узнать это. Но меня бы, разумеется, не покидало бы ощущение слежки, да и не хотелось класть на себя подозрения.
Я почему-то непременно хотел как можно большей таинственности, даже именно секретности. Хотел, чтобы никто не узнал, даже не подумал, хотел скрыть это, как будто мне одному была доступна какая-то внеземная тайна, которая давала мне возможность увидеть самую суть вещей, всего мира…
Я не хотел также, чтобы она это знала. Пока. Я не заходил в своих фантазиях дальше этих будоражащих моментов, иначе они начали бы портиться, как со временем портится любовь супругов. Мне хотелось смотреть на нее. На все неудачные выражения лица, неуклюжие движения, в которых было больше грации, чем у самых утонченных из женщин.
Мои ненасытные ноги принесли меня, наконец, к вокзалу.
Вокзалы в маленьких городках вроде этого всего имели нечто особенное, неотъемлемое, тщательно скрытое от остального мира. И даже грязные стены, выцветшие старые кресла не вызывали неприятной брезгливости, а, наоборот, делали атмосферу более уютной, более родной. И еще – странно – когда бы я ни был на таких вот вокзалах, всегда было промозгло и дождливо. Вот и сегодня тоже – дождь накрапывал мелкими, колкими неприятными каплями. Я поежился – меня, признаться, несколько приободрило это незначительное движение – и вошел в здание вокзала.
Я не сразу нашел ее. Да и не искал. «Не искал». Я беспорядочно бродил по зданию неспешным шагом, делая вид, что иду к какой-то цели – дабы сохранить и защитить тайну.
Вдруг я резко развернулся и пошел в другую сторону. У меня как безумное стучало сердце. Кровь прилила к лицу, ладони пылали. Плохо!
Я увидел ее, наконец, настоящую причину моего воскресного бдения. На одном из выцветших кресел в зале ожидания. Народу было немного, поэтому свободных мест было достаточно. Я присмотрел себе местечко, с которого я мог бы спокойно видеть все, что мне нужно. Я наскоро купил в лавке газету, выбрав самую на вид большую. С видом занятого посторонними мыслями человек я занял выбранное место. Разложил газету – я очень следил, чтобы все было в высшей степени правдоподобно и чтобы мое лицо было максимально скрыто ото всех. И только тогда, когда все было готово – взглянул на нее.
Любопытно – я, ведь, пианист. В прошлом. Тогда, когда-то совсем давно я уделял этому много времени, когда мне нечего было больше делать, когда вокруг меня почти не было людей. Я очень привык к инструменту, я любил его, он был моим другом. Единственным. Да и сейчас ближе нет.
После моего грандиозного и гордого побега я совсем забыл о нем. Он не появлялся в моей голове ни разу до этого самого момента. Да, в этот момент, когда я, сидящий с огромной газетой в здании вокзала, ловящий каждое движение странной девочки, в тот момент я вдруг вспомнил своего неподвижного друга. У меня в голове пронесся вихрь мелодий, звуков, нот. Мои пальцы как будто ожили, как будто очнулись после долгого оцепенения, в них появилась энергия, к ним прилила кровь. Теперь каждое короткое движение ее совпадало в моей голове с определенным звуком, с каким-то поворотом мелодии. Я стал по-настоящему внимательным. Я замечал каждый вздох, каждое движение век, каждое подергивание на шее. Она была живой мелодией, она была самой музыкой, напряженной, острой, сильной.
Она была беззвучной частью всеобщею картины, являла собой совершенно органичное видение. Как будто бы ее и не было, так хорошо она подходила под обстановку дождя за окнами. Брови слегка нахмурены, несильно, неспециально, она сидела почти бездвижно, изредка лишь меняя позу в неудобном кресле. Одета она была – как и всегда – в темных тонах, многослойно, много мешковатости было в ее верхней одежде, в которую она то и дело по-новому укутывалась. А так же эти большие грубые ботинки, которые, наверное, сразу бросались в глаза. Было несколько деревянных браслетов – их она, видимо, исключительно любила. Волосы были мягкие, вьющиеся, не пышные, гладкие, длинные. Она заправляла их за уши, и это сильнее открывало ее лицо белого-белого цвета. Цвет был не такой уж и мертвенный, но так казалось во всей этой странной сегодняшней обстановке.