(1759—1805)
Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер родился 10 ноября 1759 года (по новому стилю) в маленьком немецком городке Марбахе-на-Неккаре.
Предки поэта были неграмотными крестьянами по отцу и булочниками по матери. Отец, Иоганн Каспар Шиллер (1723—1796), самостоятельно освоил немецкую грамоту, а у монастырского цирюльника, в учениках которого состоял, выучил латынь. Это позволило ему устроиться лекарем в армию и даже дослужиться до офицерского чина. Каспар был не только полковым врачом, но и вербовщиком солдат для герцога Карла-Евгения Вюртембергского (1728—1793), во владениях которого жила семья. Позже отец Шиллера был назначен управляющим садами герцога, а в конце жизни написал трактат о ведении сельского хозяйства.
Мать поэта, урождённая Елизавета Доротея Кодвайс (1732—1802), была доброй, общительной и очень набожной женщиной. Она хотела, чтобы её единственный сын стал священником, и маленький Фридрих с восторгом верил в то, о чём говорила мама.
В 1768 году Шиллеры переехали в Людвигсбург, где Фридрих был отдан в латинскую школу и стал одним из её лучших учеников. При окончании школы мальчики сдавали четыре экзамена, после чего выбирали своё жизненное поприще. Юный Шиллер всё ещё надеялся стать богословом.
Но судьба распорядилась по-иному. Вюртемберг был маленьким княжеством, герцог знал почти каждого подданного. Карл-Евгений принимал самое непосредственное отечески-деспотическое участие в судьбах вюртембергских юношей. Когда Фридрих уже сдал три школьных экзамена и ему оставался последний, герцог, мотивируя это своим особым благоволением к родителям подростка, определил его в только что созданную военную школу для одарённых детей.
В 1773 году Шиллер приступил к изучению права в так называемой Карповой школе, впоследствии переименованной в академию. Муштра, казарменный образ жизни совершенно не подходили поэтически настроенному юноше. Единственное, чего удалось добиться Фридриху после многочисленных просьб, это разрешения герцога на перевод его с юридического отделения на медицинское.
Необходимо отдать должное Карповой школе, гуманитарные науки здесь преподавали фундаментально. Постепенно у Шиллера пропала тяга к богословию, он проникся идеями Лессинга, Вольтера и Руссо. В академии же под влиянием одного из своих наставников Шиллер вступил в тайное общество иллюминатов, предшественников немецких якобинцев.
Оставалось у юноши время и для личного творчества. Ещё со школьной скамьи Шиллер увлекался поэзией. В академии он сочинил очаровательные стихи, посвящённые Лауре. Биографы поэта полагают, что речь идёт о Лауре Петрарки. Другой героиней ранней поэзии Шиллера стала Минна. Первоначально прообразом Минны считали некую Вильгельмину Андреа, но потом исследователи отказались от этой версии. В 1776—1777 годах несколько шиллеровских стихотворений было опубликовано в «Швабском журнале».
В отроческие годы некоторое влияние на Шиллера оказывала графиня Франциска Терезия фон Гогенгейм (1748—1811), метресса герцога Карла-Евгения. Она обладала чарующей красотой, была грациозна, мила и столь обворожительна, что со временем сумела женить на себе Карла-Евгения и стала герцогиней Вюртембергской.
Неудивительно, что женщина оказалась платонической возлюбленной семнадцатилетнего юноши, который наделил её всеми достоинствами, какие только могло придумать его воображение. Велика сила первой любви — Шиллер до конца своих дней сохранил нежно-восторженные чувства к Франциске.
После успешной сдачи экзамена в 1780 году молодой человек был назначен полковым фельдшером в Штутгарт. К тому времени Шиллер успел завершить свою первую пьесу. В «Швабском журнале» за 1775 год поэт нашёл новеллу штутгартского поэта и публициста Даниеля Шубарта (1739—1791) «К истории человеческого сердца». На основе этого произведения он создал знаменитых «Разбойников». Пьеса была издана за счёт автора в 1781 году. Сразу же начали поступать предложения о её постановке. Шиллер согласился отдать пьесу Мангеймскому театру.
Но прежде чем «Разбойники» появились на сцене, Фридрих опубликовал в Штутгарте свою первую поэтическую книгу под скромным названием «Антология за 1782 год». Большинство стихотворений в «Антологии» было сочинено самим публикатором.
Герцог Карл-Евгений строго следил за жизнью своих подопечных. Не избежал этой участи и Шиллер. 13 января 1782 года в Мангеймском театре состоялась триумфальная премьера «Разбойников», восторженная публика превозносила анонимного автора. Шиллер тайком поехал посмотреть спектакль. Как только герцогу стало известно, что молодой человек самовольно выезжал из расположения полка, он в ярости посадил Фридриха на гауптвахту под двухнедельный арест и впредь запретил ему заниматься литературным трудом.
Одолеваемый страстью к творчеству, Шиллер начал сочинять статьи в местную газету. Тогда герцог разрешил ему писать, но только на медицинскую тематику, и потребовал, чтобы всё написанное Фридрихом сначала проходило через личную цензуру Карла-Евгения. Это было уже очень опасным. Совсем недавно на глазах вюртембергского общества произошла драма с таким же подопечным герцога, которого деспот за стихотворчество продержал в заточении без суда и следствия более десяти лет!
Шиллер задумал побег. Он воспользовался суматохой пышных торжеств, происходивших в Вюртембергском герцогстве в связи с приездом туда русского цесаревича Павла Петровича (будущего императора Павла I), женатого на племяннице герцога. 22 сентября 1782 года поэт бежал за границу и нашёл пристанище в Бауербахе, в маленьком пустующем поместье Генриетты фон Вольцоген (1745—1788), матери трёх друзей Фридриха по академии. Жил он там под именем доктора Риттера.
Герцог немедленно объявил беглеца в розыск, и вскоре Шиллер был найден. Однако на территории чужого государства — Пфальца — самоуправствовать Карл-Евгений не мог. Ему только оставалось угрожать Вольцоген преследованием её сыновей. Как на грех, в январе 1783 года Генриетта с дочерью Шарлоттой фон Вольцоген (1766—1794) навестили молодого человека в Бауэрбахе. Фридрих влюбился в девушку и попросил её руки. И хотя Шарлотта была совершенно равнодушна к молодому человеку, встревоженная мать предложила нищему наглецу покинуть её дом…
Деваться Шиллеру было некуда. К счастью, Генриетта вскоре раскаялась в своём жестоком поступке и зазвала Фридриха обратно. Так что в Буербахе поэт жил до июля 1783 года. На сей раз поэт вёл себя осторожнее и на досуге занялся творчеством. Первым делом им была закончена драма из итальянской истории эпохи Возрождения «Заговор Фиеско в Генуе». Затем Шиллер стал работать над задуманной им на гауптвахте драмой, которую он первоначально назвал «Луиза Миллер», а позже по совету знаменитого мангеймского актёра Августа Вильгельма Иффланда (1759—1814) переименовал в «Коварство и любовь». Там же он набросал план трагедии «Дон Карлос».
В сентябре 1783 года пьеса «Коварство и любовь» была принята к постановке Мангеймским театром, и в апреле следующего года состоялась её премьера.
Герцог Карл-Евгений бушевал недолго. Уже летом 1783 года директор Мангеймского театра барон Вольфганг фон Дальберг (1750—1806) назначил Шиллера «театральным поэтом», заключив с ним контракт на написание пьес для постановки на мангеймской сцене. Это означало только то, что вюртембергский герцог махнул рукой на своего непутёвого подопечного. В феврале 1784 года Шиллер получил пфальцское подданство и стал законным жителем другого государства.
В Мангейме Шиллер оказался в обществе дам. У него завязалось сразу несколько любовных интрижек. Биографы особо отмечают отношения поэта с актрисой Луизой Тоскани, исполнявшей роль Амалии в «Разбойниках». Надо сказать, что прежде женщина была любовницей-содержанткой у герцога Карла-Евгения и прошла через постель Казановы. Более серьёзные отношения сложились с милой, высокообразованной девушкой Маргаритой Шван. Фридрих даже просил её руки, но старик Шван считал положение поэта слишком неопределённым, чтобы согласиться на брак дочери, и отказал.
Однако самым знаменательным стало знакомство с Шарлоттой Маршальк фон Остгейм (1761—1843), по мужу Кальб, с которой у поэта возникла взаимная любовь. Речь даже шла о разводе Шарлотты с мужем. Помешало неожиданное охлаждение Шиллера. Разрыв был не полный. Бывшие влюбленные многие годы поддерживали переписку, обменивались уверениями в вечной дружбе.
Шарлотта кончила жизнь очень печально: она лишилась всего состояния и к тому же ослепла. Тем не менее, даже в глубокой старости женщина производила неотразимое впечатление своими черными глазами, величественной фигурой и пророческой речью. Шарлотта Маршальк фон Остгейм умерла в возрасте восьмидесяти двух лет.
Мангеймские власти не собирались открывать свои кошельки для молодого драматурга. В конце концов, Шиллер оказался в весьма стесненных финансовых обстоятельствах и в 1785 году охотно принял приглашение приват-доцента Готфрида Кёрнера (1756—1831), восторженного почитателя таланта драматурга, и более двух лет гостил у него в Лейпциге и Дрездене. В начале знакомства с Кёрнером впечатлительный поэт создал знаменитую «Оду к Радости». Все эти годы поэт работал над трагедией «Дон Карлос».
Зимой 1786 года Шиллер встретил Шарлотту фон Ленгефельд (1766—1826), с которой был знаком ещё с 1784 года, когда девица вместе со старшей сестрой Каролиной (1763—1847) и матерью приезжала в Мангейм к родной тётушке Генриетте фон Вольцоген. Та встреча была короткой, настоящее знакомство завязалось только через три года, когда поэт приехал к семье Ленгефельд вместе с другом Вильгельмом фон Вольцоген (1762—1809), кузеном сестер Ленгефельд. Вильгельм как раз сватался к Каролине. Семья Ленгефельдов понравилась Шиллеру, и он тотчас же решил, что Шарлотта будет его женой. Мать Лоты, так звали невесту домашние, была против брака дочери с Фридрихом, поскольку бездомный поэт не имел средств на содержание семьи.
В 1789 году при содействии Гёте, с которым Шиллер познакомился и подружился в доме Ленгефельдов, поэт занял должность экстраординарного профессора истории в Йенском университете. Должность дала ему небольшие средства, и 20 февраля 1790 года состоялась свадьба Шиллера и Шарлотты Легенфельд. Таким образом, Фридрих породнился с Вольцогенами, тем более, что Вильгельм женился на Каролине.
От этого брака у поэта родились двое сыновей — Карл Людвиг (1793—1857) и Эрнст Фридрих (1796—1841) и две дочери — Каролина Луиза (1799—1850) и Эмилия Генриетта (1804—1872).
Со временем поэт приобрел собственный дом и даже скопил небольшое состояние. Конечно, скудного профессорского жалования ему никогда бы не хватило. Но с 1791 года датский принц-регент Фредерик (1768—1839) и богатый датский политик из старинного прусского рода граф Эрнст Генрих фон Шиммельман (1747—1831) сложились и вместе в течение трех лет (до 1794 года) выплачивали поэту стипендию. Затем Шиллера поддержал издатель Иоганн Фридрих Котта (1764—1832), пригласивший его в 1794 году издавать ежемесячный журнал «Оры».
Шиллер сочувственно встретил весть о Великой французской революции, и в 1792 году Конвент присвоил ему звание «почётного гражданина Французской республики».
1793 год ознаменовался кончиной вюртембергского герцога Карла-Евгения. Через десять лет скитаний Фридрих Шиллер, знаменитый поэт и драматург, получил возможность посетить родные места и повидаться с близкими людьми.
Дружба с Гёте оказала огромное влияние на Шиллера-поэта. В 1797 «балладном» году в соперничестве с другом им были написаны выдающиеся баллады «Водолаз» (в переводе В.А. Жуковского «Кубок»), «Поликратов перстень», «Ивиковы журавли» и другие.
Настало время великой шиллеровской драматургии. С 1791 года поэт вынашивал замысел трагедии «Валленштейн», которая в процессе создания выросла в трилогию — «Лагерь Валленштейна» (1798), «Пикколомини» (1799) и «Смерть Валленштейна» (1799).
Во время работы над трилогией Шиллер с семьёй навсегда перебрался в 1799 году в Веймар, чтобы постоянно быть рядом с Гёте. Хотя он оставил преподавательскую деятельность, содержание поэту удвоили. Это уже был пенсион.
В начале века Шиллер работал необычайно плодотворно. Ведь отныне все его пьесы сразу по их готовности ставились на сцене Веймарского театра, руководителем которого являлся Гёте. В 1800 году появилась трагедия «Мария Стюарт», в 1801 году была написана «Орлеанская дева», в 1803 году — «Мессинская невеста», в 1804 году — «Вильгельм Телль». Далее поэт приступил к работе над трагедией «Дмитрий» из русской истории, но внезапная смерть оборвала его работу.
Последний годы жизни Шиллера были омрачены тяжёлыми затяжными болезнями. Сильная простуда обострила все старые недуги. Поэт страдал хроническим воспалением лёгких и периодически оказывался на краю могилы.
27 апреля 1805 года на сорок шестом году жизни Фридрих Шиллер скончался.
После похорон мужа Лота посвятила себя воспитанию детей. Она умерла в 1826 году, через двадцать один год после мужа, в объятиях любимых детей, благословляемая родиной, — при её благодетельном влиянии великий поэт создал большую часть своих гениальных произведений.
В России с творчеством Фридриха Шиллера читатели познакомились в 1790-е годы. Его шедевры переводили Н.И. Гнедич, Г.Р. Державин, В.А. Жуковский (его переводы считаются классическими), А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Ф.И. Тютчев, А.А. Фет и другие великие поэты России.
Баллады Ф. Шиллера в переводе В.А. Жуковского
Ивиковы журавли
На Посидонов пир веселый,
Куда стекались чада Гелы
Зреть бег коней и бой певцов,
Шёл Ивик, скромный друг богов.
Ему с крылатою мечтою
Послал дар песней Аполлон:
И с лирой, с лёгкою клюкою,
Шёл, вдохновенный, к Истму он.
Уже его открыли взоры
Вдали Акрокоринф и горы,
Слиянны с синевой небес.
Он входит в Посидонов лес...
Всё тихо: лист не колыхнётся;
Лишь журавлей по вышине
Шумящая станица вьётся
В страны полуденны к весне.
«О спутники, ваш рой крылатый,
Досель мой верный провожатый,
Будь добрым знамением мне.
Сказав: прости! родной стране,
Чужого брега посетитель,
Ищу приюта, как и вы;
Да отвратит Зевес-хранитель
Беду от странничьей главы».
И с твёрдой верою в Зевеса
Он в глубину вступает леса;
Идёт заглохшею тропой...
И зрит убийц перед собой.
Готов сразиться он с врагами;
Но час судьбы его приспел:
Знакомый с лирными струнами,
Напрячь он лука не умел.
К богам и к людям он взывает...
Лишь эхо стоны повторяет —
В ужасном лесе жизни нет.
«И так погибну в цвете лет,
Истлею здесь без погребенья
И не оплакан от друзей;
И сим врагам не будет мщенья
Ни от богов, ни от людей».
И он боролся уж с кончиной...
Вдруг... шум от стаи журавлиной;
Он слышит (взор уже угас)
Их жалобно-стенящий глас.
«Вы, журавли под небесами,
Я вас в свидетели зову!
Да грянет, привлеченный вами,
Зевесов гром на их главу».
И труп узрели обнаженный:
Рукой убийцы искаженны
Черты прекрасного лица.
Коринфский друг узнал певца.
«И ты ль недвижим предо мною?
И на главу твою, певец,
Я мнил торжественной рукою
Сосновый положить венец».
И внемлют гости Посидона,
Что пал наперсник Аполлона...
Вся Греция поражена;
Для всех сердец печаль одна.
И с диким рёвом исступленья
Пританов окружил народ,
И вопит: «Старцы, мщенья, мщенья!
Злодеям казнь, их сгибни род!»
Но где их след? Кому приметно
Лицо врага в толпе несметной
Притекших в Посидонов храм?
Они ругаются богам.
И кто ж — разбойник ли презренный
Иль тайный враг удар нанёс?
Лишь Гелиос то зрел священный,
Всё озаряющий с небес.
С подъятой, может быть, главою,
Между шумящею толпою,
Злодей сокрыт в сей самый час
И хладно внемлет скорби глас;
Иль в капище, склонив колени,
Жжёт ладан гнусною рукой;
Или теснится на ступени
Амфитеатра за толпой,
Где, устремив на сцену взоры
(Чуть могут их сдержать подпоры),
Пришед из ближних, дальних стран,
Шумя, как смутный океан,
Над рядом ряд, сидят народы;
И движутся, как в бурю лес,
Людьми кипящи переходы,
Всходя до синевы небес.
И кто сочтёт разноплеменных,
Сим торжеством соединенных?
Пришли отвсюду: от Афин,
От древней Спарты, от Микин,
С пределов Азии далёкой,
С Эгейских вод, с Фракийских гор.
И сели в тишине глубокой,
И тихо выступает хор.
По древнему обряду, важно,
Походкой мерной и протяжной,
Священным страхом окружён,
Обходит вкруг театра он.
Не шествуют так персти чада;
Не здесь их колыбель была.
Их стана дивная громада
Предел земного перешла.
Идут с поникшими главами
И движут тощими руками
Свечи, от коих тёмный свет;
И в их ланитах крови нет;
Их мёртвы лица, очи впалы;
И свитые меж их власов
Эхидны движут с свистом жалы,
Являя страшный ряд зубов.
И стали вкруг, сверкая взором;
И гимн запели диким хором,
В сердца вонзающий боязнь;
И в нём преступник слышит: казнь!
Гроза души, ума смутитель,
Эринний страшный хор гремит;
И, цепенея, внемлет зритель;
И лира, онемев, молчит:
«Блажен, кто незнаком с виною,
Кто чист младенчески душою!
Мы не дерзнём ему вослед;
Ему чужда дорога бед...
Но вам, убийцы, горе, горе!
Как тень, за вами всюду мы,
С грозою мщения во взоре,
Ужасные созданья тьмы.
Не мните скрыться — мы с крылами;
Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;
И, спутав вас в своих сетях,
Растерзанных бросаем в прах.
Вам покаянье не защита;
Ваш стон, ваш плач — веселье нам;
Терзать вас будем до Коцита,
Но не покинем вас и там».
И песнь ужасных замолчала;
И над внимавшими лежала,
Богинь присутствием полна,
Как над могилой, тишина.
И тихой, мерною стопою
Они обратно потекли,
Склонив главы, рука с рукою,
И скрылись медленно вдали.
И зритель — зыблемый сомненьем
Меж истиной и заблужденьем —
Со страхом мнит о Силе той,
Которая, во мгле густой
Скрывался, неизбежима,
Вьёт нити роковых сетей,
Во глубине лишь сердца зрима,
Но скрыта от дневных лучей.
И всё, и всё еще в молчанье...
Вдруг на ступенях восклицанье:
«Парфений, слышишь?.. Крик вдали —
То Ивиковы журавли!..»
И небо вдруг покрылось тьмою;
И воздух весь от крыл шумит;
И видят... черной полосою
Станица журавлей летит.
«Что? Ивик!..» Все поколебалось —
И имя Ивика помчалось
Из уст в уста... шумит народ,
Как бурная пучина вод.
«Наш добрый Ивик! наш сраженный
Врагом незнаемым поэт!..
Что, что в сем слове сокровенно?
И что сих журавлей полет?»
И всем сердцам в одно мгновенье,
Как будто свыше откровенье,
Блеснула мысль: «Убийца тут;
То Эвменид ужасных суд;
Отмщенье за певца готово;
Себе преступник изменил.
К суду и тот, кто молвил слово,
И тот, кем он внимаем был!»
И, бледен, трепетен, смятенный,
Незапной речью обличенный,
Исторгнут из толпы злодей:
Перед седалище судей
Он привлечён с своим клевретом;
Смущенный вид, склоненный взор
И тщетный плач был их ответом;
И смерть была им приговор.
Кубок
«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой.
В ту бездну прыгнёт с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».
Так царь возгласил, и с высокой скалы,
Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
Он бросил свой кубок златой.
«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?
Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»
Но рыцарь и латник недвижно стоят;
Молчанье — на вызов ответ;
В молчанье на грозное море глядят;
За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»
И все безответны… вдруг паж молодой
Смиренно и дерзко вперёд;
Он снял епанчу, и снял пояс он свой;
Их молча на землю кладёт…
И дамы и рыцари мыслят, безгласны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»
И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.
И воет, и свищет, и бьёт, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнём,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.
И он, упредя разъярённый прилив,
Спасителя-бога призвал.
И дрогнули зрители, все возопив, —
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасёт никакая уж сила.
Над бездной утихло… в ней глухо шумит…
И каждый, очей отвести
Не смея от бездны, печально твердит:
«Красавец отважный, прости!»
Всё тише и тише на дне её воет…
И сердце у всех ожиданием ноёт.
«Хоть брось ты туда свой венец золотой,
Сказав: кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит со мной! —
Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет живая.
Немало судов, закруженных волной,
Глотала её глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
С её неприступного дна…»
Но слышится снова в пучине глубокой
Как будто роптанье грозы недалёкой.
И воет, и свищет, и бьёт, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнём,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом…
И брызнул поток с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.
Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины
Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
И борется, спорит с волной…
И видят — весь берег потрясся от клича —
Он левою правит, а в правой добыча.
И долго дышал он, и тяжко дышал,
И Божий приветствовал свет…
И каждый с весельем: «Он жив! — повторял. —
Чудеснее подвига нет!
Из тёмного гроба, из пропасти влажной
Спас душу живую красавец отважный».
Он на берег вышел; он встречен толпой;
К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
И дочери царь приказал:
Дать юноше кубок с струёй винограда;
И в сладость была для него та награда.
«Да здравствует царь! Кто живёт на земле,
Тот жизнью земной веселись!
Но страшно в подземной таинственной мгле.
И смертный пред Богом смирись:
И мыслью своей не желай дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.
Стрелою стремглав полетел я туда…
И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
И вихорь ужасный повлёк
Меня в глубину с непонятною силой…
И страшно меня там кружило и било.
Но Богу молитву тогда я принёс,
И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утёс
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.
И смутно всё было внизу подо мной
В пурпуровом сумраке там;
Все спало для слуха в той бездне глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.
Я видел, как в чёрной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.
И был я один с неизбежной судьбой,
От взора людей далеко;
Один меж чудовищ с любящей душой,
Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего слова,
Меж страшных жильцов подземелья немова.
И я содрогался… вдруг слышу: ползёт
Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы!…
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом».
Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».
То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель; его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».
Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда с ним воротишься, ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».
В нём жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны…
Утихнула бездна… и снова шумит…
И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна глядит…
И бьёт за волною волна…
Приходит, уходит волна быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно.
Поликратов перстень
На кровле он стоял высоко
И на Самос богатый око
С весельем гордым преклонял.
«Сколь щедро взыскан я богами!
Сколь счастлив я между царями!» —
Царю Египта он сказал.
«Тебе благоприятны боги;
Они к твоим врагам лишь строги
И всех их предали тебе;
Но жив один, опасный мститель;
Пока он дышит… победитель,
Не доверяй своей судьбе».
Еще не кончил он ответа,
Как из союзного Милета
Явился присланный гонец:
«Победой ты украшен новой;
Да обовьёт опять лавровый
Главу властителя венец;
Твой враг постигнут строгой местью;
Меня послал к вам с этой вестью
Наш полководец Полидор».
Рука гонца сосуд держала:
В сосуде голова лежала;
Врага узнал в ней царский взор.
И гость воскликнул с содроганьем:
«Страшись! Судьба очарованьем
Тебя к погибели влечёт.
Неверные морские волны
Обломков корабельных полны:
Ещё не в пристани твой флот».
Ещё слова его звучали…
А клики брег уж оглашали,
Народ на пристани кипел;
И в пристань, царь морей крылатый.
Дарами дальних стран богатый,
Флот торжествующий влетел.
И гость, увидя то, бледнеет.
«Тебе Фортуна благодеет…
Но ты не верь, здесь хитрый ков,
Здесь тайная погибель скрыта:
Разбойники морские Крита
От здешних близко берегов».
И только выронил он слово,
Гонец вбегает с вестью новой:
«Победа, царь! Судьбе хвала!
Мы торжествуем над врагами:
Флот критский истреблён богами;
Его их буря пожрала».
Испуган гость нежданной вестью…
«Ты счастлив; но судьбины лестью
Такое счастье мнится мне:
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися оне.
И мне всё в жизни улыбалось;
Неизменяемо, казалось,
Я силой вышней был храним;
Все блага прочил я для сына…
Его, его взяла судьбина;
Я долг мой сыном заплатил.
Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые власти
Подлить печали в твой фиал.
Судьба и в милостях мздоимец:
Какой, какой ее любимец
Свой век не бедственно кончал?
Когда ж в несчастье рок откажет,
Исполни то, что друг твой скажет:
Ты призови несчастье сам.
Твои сокровища несметны:
Из них скорей, как дар заветный,
Отдай любимое богам».
Он гостю внемлет с содроганьем:
«Моим избранным достояньем
Доныне этот перстень был;
Но я готов властям незримым
Добром пожертвовать любимым…»
И перстень в море он пустил.
Наутро, только луч денницы
Озолотил верхи столицы,
К царю является рыбарь:
«Я рыбу, пойманную мною,
Чудовище величиною,
Тебе принес в подарок, царь!»
Царь изъявил благоволенье…
Вдруг царский повар в исступленье
С нежданной вестию бежит:
«Найдён твой перстень драгоценный,
Огромной рыбой поглощенный,
Он в ней ножом моим открыт».
Тут гость, как пораженный громом,
Сказал: «Беда над этим домом!
Нельзя мне другом быть твоим;
На смерть ты обречен судьбою:
Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…»
Сказал и разлучился с ним.
Перчатка
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королём, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный ряд.
Король дал знак рукою —
Со стуком растворилась дверь,
И грозный зверь
С огромной головою,
Косматый лев
Выходит;
Кругом глаза угрюмо водит;
И вот, всё оглядев.
Наморщил лоб с осанкой горделивой,
Пошевелил густою гривой,
И потянулся, и зевнул.
И лег. Король опять рукой махнул —
Затвор железной двери грянул,
И смелый тигр из-за решётки прянул;
Но видит льва, робеет и ревёт,
Себя хвостом по ребрам бьёт,
И крадется, косяся взглядом,
И лижет морду языком,
И, обошедши льва кругом,
Рычит и с ним ложился рядом.
И в третий раз король махнул рукой —
Два барса дружною четой
В один прыжок над тигром очутились;
Но он удар им тяжкой лапой дал,
А лев с рыканьем встал…
Они смирились,
Оскалив зубы, отошли,
И зарычали, и легли.
И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкою глядит
Его красавица и говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идёт.
Перчатку смело он берёт
И возвращается к собранью снова.
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканием встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет её очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую наград».
Стихотворения Фридриха Шиллера в переводах русских поэтов
Слеза
Вчера за чашей пуншевою
С гусаром я сидел
И молча с мрачною душою
На дальний путь глядел.
«Скажи, что смотришь на дорогу? —
Мой храбрый вопросил. —
Ещё по ней ты, слава Богу,
Друзей не проводил».
К груди поникнув головою,
Я скоро прошептал:
«Гусар! уж нет её со мною!..»
Вздохнул — и замолчал.
Слеза повисла на реснице
И канула в бокал
«Дитя! ты плачешь о девице,
Стыдись!» — он закричал.
«Оставь, гусар... ох! сердцу больно.
Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
Чтоб отравить бокал!..»
Перевод А.С. Пушкина
Песнь Радости
(Из Шиллера)
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославления,
Предаём тебе сердца!
— Всё, что делит прихоть Света,
Твой алтарь сближает вновь;
И душа, тобой согрета,
Пьёт в лучах твоих любовь!
Хор
В круг единый, божьи чада!
Ваш отец глядит на вас!
Свят Его призывный глас,
И верна Его награда!
Кто небес провидел сладость,
Кто любил на сей земли —
В милом взоре черпал Радость, —
Радость нашу раздели:
Все, чьё сердце сердцу друга
В братской вторило груди;
Кто ж не мог любить, — из круга
Прочь с слезами отойди!..
Хор
Душ родство! о луч небесный!
Вседержащее звено!
К небесам ведёт оно,
Где витает Неизвестный!
У грудей благой природы
Всё, что дышит, Радость пьёт!
Все созданья, все народы
За собой она влечёт;
Нам друзей дала в несчастье —
Гроздий сок, венки харит, —
Насекомым — сладострастье —
Ангел — Богу предстоит.
Хор
Что, Сердца, благовестите?
Иль Творец сказался вам?
Здесь лишь тени — Солнце там, —
Выше звёзд Его ищите!..
Душу Божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы — Хаос развила
И в пространствах, — звездочету
Неподвластных, — разлила!
Хор
Как миры катятся следом
За вседвижущим перстом,
К нашей цели потечём —
Бодро, как герой к победам.
— В ярком истины зерцале
Образ Твой очам блестит;
В горьком опыта фиале
Твой алмаз на дне горит.
Ты, как облак прохлажденья,
Нам предходишь средь трудов;
Светишь утром возрожденья,
Сквозь расселины гробов!
Хор
Верьте правящей Деснице! —
Наши скорби, слёзы, вздох,
В ней хранятся, как залог, —
И искупятся сторицей!
Кто постигнет Провиденье?
Кто явит стези Его?
В сердце сыщем откровенье,
Сердце скажет Божество!
Прочь вражда с земного крута!
Породнись душа с душой!
Жертвой мести — купим друга,
Пурпур — вретища ценой.
Хор
Мы врагам своим простили,
В книге жизни нет долгов;
Там, в святилище миров,
Судит Бог, как мы судили!..
Радость грозды наливает,
Радость кубки пламенит,
Сердце дикого смягчает,
Грудь отчаянья живит!
— В искрах к небу брызжет пена,
Сердце чувствует полней; —
Други, братья, — на колена!
Всеблагому кубок сей!..
Хор
Ты, Чья мысль духов родила,
Ты, Чей взор миры зажёг!
Пьём Тебе, Великий бог!
Жизнь миров и душ светило!
Слабым — братскую услугу,
Добрым — братскую любовь,
Верность клятв — врагу и другу,
Долгу в дань — всю сердца кровь!
Гражданина голос смелой
На совет к земным богам;
Торжествуй, Святое Дело, —
Вечный стыд Его врагам.
Хор
Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в бесконечность!
Нашим клятвам даруй вечность,
Наши клятвы — гимн сердец!
Перевод Ф.И. Тютчева
Цветы
Дети солнечного всхода,
Пёстрых пажитей цветы,
Вас взлелеяла природа
В честь любви и красоты.
Ваши яркие уборы,
Под перстом прозрачным Флоры,
Так нарядно хороши;
Но, любимцы неги вешней,
Плачьте! Прелесть жизни внешней
Не вдохнула в вас души.
Вслед за жаворонком нежно
Соловьи о вас грустят;
На листах у вас, небрежно
Колыхаясь, сильфы спят;
Ваши пышные короны
Превратила дочь Дионы
В брачный полог мотыльков.
Плачьте, плачьте, дети света!
В вас тоска понятна эта —
Вам неведома любовь.
Но томление разлуки
Выношу я не скорбя…
Друг мой Нанни! Эти руки
Вьют подарок для тебя.
Жизнь и душу, страсть и речи,
Сердца нежные предтечи,
Вам теперь передаю.
И сильнейший меж богами
Здесь под скромными листами
Скрыл божественность свою.
Перевод А.А. Фета
Надежда
Надеются люди, мечтают весь век
Судьбу покорить роковую,
И хочет поставить себе человек
Цель счастия — цель золотую.
За днями несчастий дни счастья идут;
А люди всё лучшего, лучшего ждут.
Надежда ведёт на путь жизни людей;
Дитя уже ей веселится,
Манит она юношу блеском лучей
И с старцем во гроб не ложится:
Пусть нас утомленье в могилу сведёт —
Надежда для нас и за гробом цветёт.
Нет, нет! не пустым, но безумным мечтам
Мы дух предаём с колыбели,
Недаром твердит сердце вещее нам:
Для высшей мы созданы цели!
Что внутренний голос нам внятно твердит,
То нам неизменной судьбою горит.
Перевод А.А. Фета
Вечер
Бог лучезарный, спустись! жаждут долины
Вновь освежиться росой, люди томятся,
Медлят усталые кони, —
Спустись в золотой колеснице!
Кто, посмотри, там манит из светлого моря
Милой улыбкой тебя! узнало ли сердце?
Кони помчались быстрее:
Манит Фетида тебя.
Быстро в объятия к ней, вожжи покинув,
Спрянул возничий; Эрот держит за уздцы;
Будто вкопаны, кони
Пьют прохладную влагу.
Ночь по своду небес, прохладою вея,
Лёгкой стопою идёт с подругой-любовью.
Люди, покойтесь, любите:
Феб влюблённый почил.
Перевод А.А. Фета