Дмитрий

Александр Солин
     Ниже приведена глава из романа "Неон, она и не он" 



       Когда решены проблемы материальные, взор ищет, чем утешить душу. Поскольку достаток его в ту пору не бросался в глаза (о чем, кстати, тогда нелишне было заботиться), то он никогда не оказывался в положении, о котором предупреждал жизнерадостный Эпикур: «Многие, накопив богатства, нашли не конец бедам, а другие беды».
       Запросы его не превосходили рамок разумного – видео, аудиоаппаратура, подержанный «Ауди» и добротная одежда, к которой он, как и к женщинам, питал устойчивую слабость. Отремонтировав квартиру на Московском, он перевез туда родителей, оставшись жить в милой его сердцу хулиганской слободе, храня ей верность, как покалеченной по его вине любовнице. Сепаратное проживание оказалось как нельзя кстати – появилась возможность, о которой в бесприютные советские времена мечтали вульгарные последователи того же Эпикура: «Вам восемнадцать лет, у вас своя квартира, вы можете любить шутя!» 
       Так уж он был устроен, что не мог обходиться без сладко пахнущего, стройного и капризного существа, дарующего нагую благосклонность, словно милостыню. Ему нравилось добиваться женского внимания, касаться рук, губ, тела, обладать ими, наконец, но про себя он испытывал странное желание – хотел, чтобы та, которой он добился, заставляла бы добиваться ее вновь и вновь. Другими словами, он любил, чтобы его не любили. Именно так обстояло дело с девчонкой из соседнего двора на два года его старше - не то продавщица, не то кладовщица - с которой он связался после Галки. Именно с ней он впервые обнаружил в себе то сладостное самоистязание, что посторонний наблюдатель назвал бы синдромом влюбленного Сизифа. Их роман длился года полтора и запомнился ему унизительным рысканьем в поисках свободного гнездышка. Обычно найдя такое место, он звонил ей, и она являлась и соединялась с ним на скорую руку, словно делая одолжение – без лишних слов и нежных признаний. От этого каждая их встреча была, как первая, и нервный градус их отношений заключался именно в его щекотливом двусмысленном положении – придет она в этот раз или нет. Сомнительно, однако, что девушка из подворотни оказалась настолько проницательной, чтобы разгадать его аномалию и вести себя соответствующим его желанию образом. Иначе придется признать, что она из той же подворотни, что и Кармен. Как бы то ни было, однажды она не пришла никогда. Помнится, он страдал.
       Если женщина падала к его ногам, как спелая груша, он продолжал ею пользоваться, стараясь при этом быть с ней честным, ласковым и внимательным. Так случилось с Лелей Ерохиной, бывшей его однокурсницей, отношения с которой целили прямо в брак. Девушка она была и цветущая, и бойкая, и домовитая, но сверх того, гибкая, вразумительная и деловитая.
       В конце июня восемьдесят девятого, в самый разгар неожиданно хмельной для него пирушки по случаю окончания пятого курса, она участливой феей выступила перед ним из глуховатой карусельной пелены и увела на улицу, откуда на такси привезла его, мычащего, к себе на квартиру, где он и проснулся утром в ее постели. Она спала рядом, отвернувшись и прикрывшись голым круглым плечиком. На супружеском расстоянии от него под голубоватой простыней набирал пологую силу ее русалочий хвост и крутой волной нависал над талией. Шелковистые взбитые волосы по-свойски струились с кремовой, в мелкий цветочек подушки. Он смотрел на их золотистый отлив и удивлялся, как раньше не замечал этот сухой солнечный блеск. Он попытался вспомнить, что было ночью, так как ночью между ними определенно что-то было. Однако если ему и следовало чего-то стыдиться, то только своего беспомощного и беспамятного состояния.
      Она проснулась и с припухшим смущением повернулась к нему. Он осторожно улыбнулся, и она, краснея, скинула голубой русалочий покров и жарким упругим телом устремилась к нему под кремовое в мелкий цветочек одеяло. Через несколько минут он, сам того не ожидая, впервые в жизни лишил девушку девственности, а значит, теперь был обязан на ней жениться... 
       Вначале она была скромной и послушной девочкой, но быстро и деловито набиралась опыта, укрепляя им наливающиеся силой желания. Совсем скоро она научилась расчетливо менять позы, чтобы расшевелить, расправить и наполнить мехи своей певучей органолы. Она так и говорила: «Мне нужно, чтобы у меня ТАМ запела каждая клеточка!» И когда она с его помощью достигала желаемого – клетки и в самом деле пели, выли и рычали ее голосом. Его это и умиляло, и пугало. Глядя утром в невинный покой ее распахнутых глаз, невозможно было подумать, что этой ночью сам дьявол владел ее телом. И все же ее самозабвенная метаморфоза из ангела в фурию его крайне возбуждала. Он будто участвовал в языческом обряде, и ему льстило, что он в нем не последний человек. Хотя, с точки зрения джаза здесь все было наоборот: не рояль подыгрывал саксофону, а саксофон роялю.
       Он обещал жениться на ней сразу после института, но потом два года откладывал: сперва под предлогом неустойчивого материального положения, затем необходимостью его стабилизировать, после – из-за неразберихи в стране, каждый раз добавляя к этому новые невнятные доводы. Осенью девяносто первого она переехала к нему на Гражданку, где принялась авансом налаживать семейный быт. Они часто бывали в гостях у его и ее родителей, где их, не скрывая нетерпеливых ожиданий, всегда тепло принимали. И в самом деле, все, кажется, было взвешено, отмеряно, условлено и оговорено. Не хватало лишь слабого толчка, чтобы события покатились в сторону печатей, цветов и шампанского. Разумеется, в ее арсенале был такой толчок, даже, можно сказать, пинок – внезапная беременность, верное средство от нерешительности. И то, что она к нему не прибегла, говорит, скорее, о ее дальновидности, чем о безрассудстве.
       Между тем он не жалел на нее денег и доверил ей по совместительству официальную часть своей бухгалтерии, отчего она была в курсе всех его безналичных дел. Весной девяносто второго он успел показать ей Париж, а через три месяца тот же Париж их и разлучил. И вот как это было.
       В начале сентября он отправился к благодушным после каникул французам, чтобы встряхнуть и добавить огоньку в их мелкобуржуазные сердца. С каждым новым посещением Париж добрел к нему, как добреет местный лавочник к покупателю, посетившему его лавку более трех раз. Станьте его постоянным клиентом, и вам обеспечено фамильярное обращение – высший сорт французского уважения.
       Город, пропитанный мягким светом, с удовольствием отгибал уголки своих страниц: откликался звонкими камнями узких улиц, играл летучими оттенками красок, добавлял беглые кофейные нотки в неподвижный аромат кухонной духоты, кичился и сочился урожаем, смеялся над будущим увяданием. Жертвы вавилонского столпотворения все также сновали по нему, как мыши сквозь беспризорный сыр.
       В аэропорту его встретил Патрик и повез на переговоры. По дороге без умолку смеялись и болтали о хорошем, так что в офис он прибыл в приподнятом настроении. Там его уже ждали двое добродушных французов, с которыми он был знаком заочно, и с ними молоденькая девушка, с чрезвычайно милым, почти как у Брижит Бардо личиком. Те же широко поставленные, догоняющие скулы глаза, прямой коротенький носик, вздернутая верхняя губа, наполовину обнажающая белые зубки. Пухлый полуоткрытый ротик был слегка приплюснут, словно невидимый ангел припал к нему с поцелуем. Золотистые крашеные волосы, схваченные на затылке хвостом, дополняли сходство. Формы ее были расчетливо приведены в соответствие с небольшой стройной фигуркой. На ней было темно-синее в белый горошек платье, не скрывающее аппетитные, в колготках телесного цвета коленки, и строгий серый приталенный пиджак. Леля определенно была роскошнее, но от девушки исходило нечто мягкое, вкрадчивое, кошачье и, в тоже время, беспомощно невинное.
       «Мишель…» - согласно обычаю улыбнулась она, когда дело дошло до знакомства.
Мужчины попросили кофе и приступили к обмену любезностями. Девушка устроилась тут же, достала большой блокнот в синюю клеточку и, хмуря лобик, приготовилась записывать. Оказавшись напротив, он заглянул в визитку, которую она ему вручила. Michele Dutronc, assistante du DG (Мишель Дютрон, помощница гендиректора).
       Сдвинутые брови делали ее трогательно серьезной. Двум непослушным прядям не сиделось за ушами, и они мало-помалу выбирались оттуда и нависали над склоненным лицом. Она быстро и досадливо отправляла их назад и снова обращалась к блокноту. Когда ему задавали вопрос, она вскидывала голову и внимательно смотрела на него в ожидании ответа. Он начинал отвечать, и ее черная ручка, такая же тонкая, как ее пальчики щекотала блокнот мелким почерком. Подметив эту особенность, он стал затягивать с ответом, делая вид, будто роется в памяти. Она, как и все, терпеливо ждала, глядя на него, а ему в это время хотелось ей широко и ласково улыбнуться.
       На самом деле было не до улыбок.
       Испытав первую волну иноземного нашествия, российский рынок постепенно насыщался. Теперь, чтобы привлечь к покупкам менее состоятельную публику, требовался товар подешевле, и дешевизна эта должна была начинаться с поставщиков. И как раз с этим у французов было плохо. Так плохо, что ему нужно было решать, работать ли с ними дальше или искать более выгодные предложения. Французы это прекрасно понимали, но, судя по всему, поделать ничего не могли. 
       «Собирается ли мистер Maksjmoff работать с традиционно французскими товарами?» - спросила она его под конец певучим голосом на хорошем английском языке.
       «Например?» - поинтересовался мистер Maksjmoff.
       «Например, вина, парфюмерия, модная одежда…» - ответила она.
       «Надо подумать!» - широко и ласково улыбнулся, наконец, он.
       На вечер наметили ужин в тихом месте. Расставаясь, он спросил ее, будет ли она там присутствовать. Она переглянулась с директором, и он ответил вместо нее: “Why not?”
Тихим местом стал ресторан “Vagenende” на бульваре Сен-Жермен. Патрик с женой забрали его, как всегда, из полюбившегося ему отеля в четырнадцатом округе, откуда до Сены было рукой подать. По дороге Патрик пытался выяснить, что он думает по поводу предложенных цен. Он же, чувствуя себя хозяином положения, от определенного ответа уклонялся, отвечал: «Дорого. Надо подумать». Хотя и без того было ясно, что согласиться на их цены, значит, идти если не на убытки, то на смехотворную прибыль.
       Без четверти восемь добрались до ресторана и у бордового навеса стали ждать остальных, воскурив в густую розовую синеву коричневые карандаши тонких сигар. К восьми подъехали добродушные джентльмены с женами и привезли с собой Мишель. На ней было черное платье, из щедрого выреза которого уютно вздымалась упругая грудь, а милую головку ее украшала копна золотых волос. Держась позади нее, он с провинциальным изумлением рассматривал ее прическу, гениальной изощренностью не уступавшую самой природе. Каким-то простым и удивительным образом ее волосы на затылке в союзе с двумя невесть откуда взявшимися косами были расположены таким манером, что образовали полное подобие той волнующей позы, которой женщина приглашает мужчину посетить ее сзади, с тем лишь осложнением, что место посещения прикрыто при этом кокетливой розочкой.
       Одухотворение порока, возвышение низкого, смелый намек, утонченный призыв – не в этом ли заключен неотразимый парижский стиль?
       Попав в зал, она сняла накинутую на плечи тонкую бежевую кофту, обнажив изящные, тронутые загаром руки. Ее усадили рядом с ним, образовав, таким образом, компанию из четырех пар.
       Какой удивительной способностью радовать и возрождать обладают парижские рестораны! Кажется, нет места священнее и равноправнее для француза, чем подобные заведения. Вот и здесь: даже устрицы и омары выглядели такими же участниками застолья, как и гости.
       Через некоторое время пришло оживление, открылись сердечные поры, и хоботки любопытства потянулись друг к другу. Дамы интересовались у него через мужей, что происходит в России, и он грузными и торжественными словами пытался убедить их и себя, что родина его наконец-то взялась за ум и встала на путь свободы, равенства и братства. Дамы никак не могли взять в толк, как возможно, чтобы такие проверенные рецепты общественного устройства опоздали в Россию на двести лет, смотрели на него с искренним участием, переспрашивали, уточняли, не въезжали, говорили: “Ahh-a!”, а когда, наконец, поняли, то пришли в восторг и поинтересовались, кто его родители. Он отвечал, что они образованные люди, которым довелось, наконец, вздохнуть с облегчением и что теперь им никто не указ.
       В воздухе витал крепкий аромат свободы, и французская речь – напряженный продукт укрощенного резонанса - мягкая, точеная, ароматная, стремительная и тягучая одновременно была таким же украшением вечера, как игра кремового и шоколадного в позолоченных зеркалах, резные деревянные детали, серебряные блюда, рубины в бокалах, хрустящие салфетки, рукотворное вечно полуденное небо, расписанное тропической зеленью и незабудками, священнодействие поваров, гарсонов и ОНА.
       «Мишель, у вас замечательно смелая прическа!» - понизив голос, сказал он, склонившись и жадно нащупывая среди бесцеремонных запахов кухни и табака ее собственный аромат.
       «Вы находите?» - заведя назад руку, коснулась она розочки, нисколько не смутившись.
       «Oh, yes!» – подтвердил он, ощутив что-то легкое, морское и свежее, рожденное полетом ее руки.
       «Merci!» – вежливо поблагодарила она.
       «Могу я задать вам нескромный вопрос?»
       «Конечно!»
       «Вы замужем?»
       «Конечно, нет!»
       «Почему?»
       «Но мне всего двадцать один! Ведь это так рано для marriage!»
       Умная девушка. Он принялся рассказывать ей, как много, если покопаться, застряло в образованных русских людях от французской культуры. Вот он, например, еще в юности перечитал всех французских классиков и чуть не плакал над «Мадам Бовари» и «Дамой с камелиями».
       «О, Мадам Бовари!» - откликнулась она из другого, несколько манерного мира.
К сожалению, теперь дела не оставляют ему много времени для чтения, но он все же прочитал «Обличителя» Рене-Виктора Пия.
       «В самом деле? - оживилась она и тут же обратилась к компании: - Послушайте, оказывается, мистер Maksimoff читал «L’imprecateur»!»
       «А-а! О-о! Не может быть! Замечательно! Здорово! И что мистер Maksimoff думает по этому поводу?»
       Что он мог думать? Как, в самом деле, можно сравнивать благородную мигрень по имени капитализм с той белой горячкой, которая расправляла свои зеленые крылья над его страной? Ведь это не времена Бальзака и даже не Мольера, а какое-то средневековье, какой-то артельный хаос, в который погружалась Россия! 
       «Замечательная книга, весьма и весьма поучительная! - глубокомысленно изрек он и, наклонившись к ней, добавил: - Мишель, не могли бы вы звать меня просто Дима?»
       «Oh, DimA! Okeу!» – охотно согласилась она.
       В конце концов, он составил о ней самое лестное представление. Она была без косметики – вот главное открытие – и все же так естественна и свежа. Чуть-чуть, может быть, ресницы. Едва-едва, кажется, брови. В остальном – сплошная незамаскированная прелесть. Ее обнаженная гладкая рука на расстоянии, которое можно сократить одним неловким движением его руки, прямая спинка, поддерживающая отпущенную на свободу грудь, пряди волос, стекающие на высоту прямых плеч, ораторствующие ключицы - расчетливая и губительная принадлежность к союзу черного, золотого и кремового.
       Вот сосуд, думал он, в котором, судя по его книжным представлениям, умещался тот самый набор повадок, вкусов, мнений, те радужные переливы кошачьей независимости, убийственной вежливости, утонченного сладострастия, ветреной любви, остроумного отвращения, расчетливого бездушия, очаровательного отчаяния, и прочего, такого возвышенного, низкого и заразительного, чему пытаются подражать женщины всего мира. Инопланетянка, до которой страшно дотронуться, источник высшего восторга и гибельной тоски! Определенно, француженки - другая порода женщин!      
      Вышли наружу, и он, улучив момент, спросил ее:
      «Мишель, вы позволите вас проводить?»
      «Why not? – ответила она ровным голосом, и объявила компании: - Мистер Maksimoff любезно предложил меня проводить, поэтому мы оставляем вас!»
      «Очень любезно с вашей стороны, - обратился к нему ее шеф. - Тогда, до завтра!»
      Все разъехались, они остались одни.
      «Такси?» - предложил он.
      «Давайте немного пройдем, а потом возьмем такси!»
      «Вы не замерзнете?» - с сомнением поглядел он на ее кофточку.
      «Нет, сегодня тепло!»
      Что ж, для него, питерца, может, оно и так, но кто знает субтильную природу француженок. Господи, до чего он дожил: фланирует по Парижу с умопомрачительной парижанкой, как по Питеру с Лелей, которой готов, кажется, изменить! Да мог ли он еще совсем недавно о таком думать?! Вот она - универсальная и всемогущая сила денег!
      Давно сгустились сумерки, сдав город в плен неживым неоновым краскам, запятнавшим его цветными лицами. Она шла рядом, ровно и вежливо отвечая на его вопросы и изредка задавая свои. Они миновали безымянную лавку, где торговали музыкальной аппаратурой и дисками, и он спросил, где, по ее мнению, он мог бы отыскать редкие записи. Она спросила, что его интересует, он ответил, что есть два французских джазовых пианиста – Марсьяль Соляль и Ральф Шилькруна, записи которых он давно ищет. Не прочь также отыскать ранние записи «Double six de Paris». Она ответила, что из французских джазменов знает только Джанго Рейнхарда и Стефана Граппели – последний написал музыку к «Вальсирующим»: просто чудная, совершенно необыкновенная музыка! Он охотно согласился и чтобы заручиться встречей, продолжал мягко настаивать на ее помощи.
      «Ну, хорошо. Я попытаюсь вам показать, где это можно найти. Завтра».
      Ну, разумеется, завтра.
      Она жила в районе Люксембургского сада, за бульваром Монпарнас, на улице Буасонад, на пятом этаже узкого дома, зажатого с двух сторон большими домами, как худой человек толстяками. Они довольно быстро туда доехали, он подал ей руку и помог выйти.
      «Если вы не торопитесь, мы могли бы подняться ко мне и что-нибудь выпить…» - сказала она, выпуская его руку.
      «С удовольствие!» - не стал он себя упрашивать и отпустил такси. Было около двенадцати.
      Они прошли мимо недремлющего консьержа, поднялись по лестнице и оказались в небольшой квартирке, которую она, как оказалось, здесь снимала. Пригласив его снять пиджак и сесть на пухлый диван, она спросила, что он будет пить.
      «Тоже, что и вы» - сказал он.
      «Тогда Мартини» - заключила она и ушла в другую комнату. Пока она отсутствовала, он осмотрелся.
      Комната, где он находился, служила, по-видимому, гостиной и была обставлена и ухожена с другим, незнакомым ему вкусом. Высокий потолок был ее легкими, низкая мебель возвеличивала. Кровосмешение стилей наводило на мысль, что Мишель живет здесь не одна.
Хозяйка принесла на маленьком подносе два бокала и бутылку Мартини. Она успела переодеться, и теперь на ней было легкое цветастое платье, короткое и двусмысленное, как японское стихотворение. Кроме того, она распустила волосы, отчего лицо ее округлилось и стало домашним.
      «Какую музыку вы любите, DimA?» - стояла она перед ним, сверкая сладкими девчоночьими коленями.
      «Ну… не знаю, я много чего люблю. Когда-то я любил «Би Джиз», а теперь люблю би джаз…» - сострил он, стараясь не смотреть на ее ноги.
      «О, Би Джиз! Посмотрите там! - махнула она рукой в сторону музыкального центра. - Там что-то должно быть…»
      Он встал и сделал два шага в указанном направлении. Под центром, на полках он нашел десятка два CD - в основном записи французских певцов. Среди них ему попался Джо Дассен. Он разобрался с аппаратурой, запустил диск и вернулся на диван.
      «А-а, Джо Дассен! Вы любите Джо Дассена?» - спросила она и, передав ему бокал, уселась рядом.
      «Да, у нас он очень популярен, хотя мало кто знает, о чем он поет».
      «Вот как! Это забавно! Но, видите ли, вы не много потеряли. Ведь все мужчины поют про любовь, не так ли?»
      Ее гладкое, без единой морщинки личико было обращено к нему, скрывая в уголках рта едва заметную усмешку.
      «Как, разве вы не любите песни про любовь?» - шутливо изумился он.
      «А вы?» - утопив в бокале губы, спросила она, в упор глядя на него.
      «Обожаю!» - с шутливым вызовом ответил он.
      «И напрасно. Они все лгут» - спокойно сообщила она, продолжая смотреть на него.
      Он смутился.
      «У вас здесь очень хорошо! – поспешил он сменить тему. - Мне почему-то кажется, что вы живете здесь не одна…»
      «Как вы догадались?» - искренне удивилась она.
      «Я не знаю. Мне так кажется...»
      «Вы правы, я живу с подругой»
      «И где же она сейчас?»
      «Я отправила ее на ночь в другое место»
      «Почему?»
      «Потому что знала, что я вам понравлюсь!» - сказала она совершенно естественно и, поставив бокал на столик, выжидательно обратила к нему лицо. Он сделал со своим бокалом то же самое и подвинулся к ней вплотную. Взяв ее за руки, он мягко подался к ее лицу и, собираясь развязать красный бант ее губ, отодвинул назойливого ангела. Последовала осязательная игра ртов, которая для большинства людей имеет такое же значение, как захват крепостных ворот, открывающий вход внутрь крепости. Убедившись, что крепость не прочь, чтобы в нее вошли, он отстранился, стянул брюки и откинулся на спинку, подставив ей бедра, и она, приподняв подол платья, под которым уже ничего не было, легко забралась туда, медленным тугим движением надвинулась на него, сжала коленями и, нависнув, закачалась вместе с ним на кожаных волнах дивана…
      Что он знал до сих пор о языке любви, думал он, лежа на спине рядом с притихшей Мишель. Галка, продавщица, Леля – все они по-разному и в то же время одинаково косноязычно вели себя в постели, потому что надо родиться в стране любви, чтобы говорить на ее языке, ибо как бы старательно его потом не изучали, он все равно не станет родным. При всех режимах француженка была вольна искать любви, выбирать ее, пробовать на вкус и на цвет, жить ею и предаваться ей по своему усмотрению.
      Неостывшими мыслями он вернулся к их троекратному «ура». На первый взгляд Мишель не предпринимала ничего сверхъестественного. Прикасаясь, прижимаясь к нему, обвивая и направляя его, она необъяснимым образом возбуждала в нем теплые быстрые токи, летучий восторг, внезапную дрожь, ласковые толчки, из чего рождалось томительное блаженство. Она придавала своим ласкам такую же обстоятельность, полноту, изящество и неожиданность, какие отличают настоящую любовную поэзию от простых междометий. Так ребенок управляет миром, заставляя взрослых умиляться и восторгаться его бессознательному совершенству.
И еще он понял, что Леля совершала большую ошибку, заботясь в постели только о себе…
      «Что ты думаешь по поводу контракта?» - спросила она утром по дороге в отель, куда они ехали, чтобы забрать его бумаги.
      «Я подпишу его!» - не задумываясь, ответил он.
      «Merci, ты очень любезен!» - поблагодарила Мишель, отводя глаза. Она изучала финансы в высшей школе и подрабатывала в небольшой компании друга ее отца. Ох уж эти добродушные друзья отцов!
      После заключительных переговоров, где довольные французы его горячо благодарили, он отказался от прощального ужина и отправился с Мишель на ее букашечном R4 колесить по городу. Праздничная карусель продолжалась до вечера, затем они ужинали в небольшом итальянском ресторане недалеко от Люксембургского сада, потом вернулись к ней, пили Мартини, целовались на диване и болтали обо всем, что приходило на ум. После легкой, искристой увертюры последовала восхитительная бурная ночь с новыми, непозволительными еще вчера подробностями, которыми оба остались чрезвычайно довольны.
      «Ты замечательный любовник!» - призналась она наутро.
      Исполненный восторженного перебора душевных струн, он поминутно целовал ее в разные открытые места. Только сейчас он почувствовал, как утомительны для него любовные упражнения с Лелей.
      «Я буду скучать!» - сказал он ей перед расставанием.
      «Я тоже…»
      Вернувшись, он не нашел ничего лучше, чем объявить Леле, что им следует расстаться. Изумленная Леля пыталась разумным образом выяснить причину такой поспешности, не выяснила, но о сути догадалась и собрала вещи, которые он вместе с ней отвез к ее родителям. К чести Лели следует сказать, что подобный исход она вполне допускала и, погоревав немного, взяла себя в руки и через год вышла замуж за внезапно разбогатевшего друга детства. Следующий раз они встретились по случаю десятилетия окончания института, и он нашел ее веселой, располневшей и вполне довольной. 
      А что же Мишель? А вот что.
      Их общение было достаточно живым, тем более что для этого имелся повод в виде контракта. Он сильно скучал и пользовался любым случаем, чтобы напомнить о себе. Притворно интересовался конъюнктурой товаров, которыми, якобы, рассчитывал заняться, прекрасно зная, что заниматься ими не будет. Он получал от нее факсы с ценами, способных только отпугнуть покупателей, а в качестве утешения - заманчивые предложения залежалого барахла, которое широким потоком сливалось в то время в Россию. 
      В середине ноября он, согласовав с ней свое появление, приехал в Париж. Патрик отвез его к себе в офис, а потом в отель. Она заехала за ним вечером, дала себя поцеловать и забрала с собой. Они ужинали в маленьком ресторане на бульваре Монпарнас, а вернувшись, устроились на диване. Он попробовал заняться любовью тут же на диване, но она его натиск не одобрила, и степенно приготовившись ко сну, уложила его с собой спать. Он все же добился ее, неохотную, после чего она сказала: «Прости, DimA, мне завтра рано вставать», и повернулась на другой бок.
      Наутро он встал вместе с ней, и пока она сосредоточено порхала по квартире, украдкой наблюдал за ее превращением в деловую молодую особу. Когда пили кофе, она спросила, куда бы он хотел пойти вечером. Он сказал, что если она согласна, то вечером они могли бы остаться дома, и он приготовит ужин a la russe. Ах, как это мило, что он умеет готовить! Она будет рада оценить его кулинарные способности! А теперь пора, она, как всегда, опаздывает. Он уговорил ее не тратить время на то, чтобы везти его в отель, куда он сам прекрасно доберется. Ах, какой он милый! Пусть он, в самом деле, извинит ее, что она оставляет его до вечера одного, но вечером (она многозначительно улыбнулась) она обещает, она точно обещает ему много внимания, ведь завтра суббота! Пусть он ждет ее в отеле. И, поцеловав его, она растворилась в потоке машин.
      Заехав в отель, он спросил в рецепции адрес надежного ювелирного магазина.
      «Но у нас в Париже все магазины надежные, мсье!» - тонко улыбнулся прилизанный служащий приблизительно одного с ним возраста.
      «Знаем мы вашу надежность!» - хмыкнул он про себя, а вслух спросил адрес ближайшего магазина.
      Все ювелирные магазины объединены неким священным трепетом, как это и пристало алтарю бога Мамоны, где золотой телец выставляет частицы своей плоти. Он явился туда к полудню, выбрал и купил за десять тысяч франков колье из красного золота с бриллиантами и изумрудами, соединенными в созвездие, готовое сверкающим звездопадом упасть между двумя полушариями ее груди, и заскользить дальше вниз, обжигая, как его поцелуй...
По пути он приобрел диск с песнями Эдит Пиаф – коллекцию обнаженного женского чувства, и альбом Эррола Гарнера «Концерт у моря» - мощный и совершенный, как жизнь прибоя. Что ни говори, а его чувство к ней было не лишено экзальтации.
      Она позвонила в четыре, и через полчаса заехала за ним. Была слегка возбуждена не то предстоящим отдыхом, не то приятной новостью, о чем он допытываться не стал. По дороге заглянули к мяснику за курицей, к зеленщику за травами и в супермаркет за всякой мелочью. Они останавливались перед стеллажами, склонялись над корзинами, и она весело и оживленно объясняла ему назначение непонятных ему товаров, а когда он не понимал, смеялась и хватала его за руку. Разумеется, он множил свое непонимание. Она сама выбрала вино и на выходе попыталась расплатиться. Он, как и у мясника с зеленщиком, не дал ей этого сделать, загородив собой кассу.
      Ветер с океана гнал мрачные низкие облака, от которых хотелось укрыться в тепле и покое ее груди. Приехав к ней, он повязал на себя фартук и принялся за дело, позволив ей наблюдать. Он приготовил курицу в кляре, почистил и сварил мелкий картофель, нарезал помидоры, огурцы и прочую зелень, заправил, отнес и поставил на стол.
      Пока он готовил, она с любопытством поглядывала на него, иногда подходила к нему и подставляла губы, которые, она знала точно, он хотел целовать. Он попросил ее надеть то самое черное платье, в каком она была прошлый раз, сказав, что приготовил сюрприз. Волосы она забрала на затылке в живописный, трогательно растрепанный, как его сердце узел. Зажгли свечи, сели. Было около семи.
      «Подожди!» - сказал он, вышел из-за стола, достал из кейса диск Эдит Пиаф и включил.
          «Лишь обнимет он меня
          Чуть шепотом пьяня -
          Мне жизнь мила, как розы…»
      Ей понравилось все, что он приготовил. В самом деле, понравилось. Она даже не представляла, что бывает так вкусно! Оказывается, в России тоже умеют готовить! Он наполнил бокалы, поднял свой и неожиданно спросил, не хочет ли она стать его женой. Она даже бровью не повела и спокойно ответила, что он очень, очень милый, но что она пока не думает о замужестве. Кроме того, они еще плохо знают друг друга, а у них не принято выходить замуж, не узнав человека поближе. Может быть, года через два, а пока им и так хорошо, не правда ли? Нет, в самом деле, пусть он на нее не сердится, она его любит и надеется, что полюбит еще больше, но потом, не сейчас.
          «Падам… падам… падам…
          Там «люблю», как плохая лапша
          Падам… падам… падам…
          «Навсегда» там не стоит гроша!» – пела Эдит Пиаф.
      «Во всяком случае, теперь ты знаешь мои намерения... - сказал он и, достав из кейса продолговатый черный футляр, положил его перед ней: - Мне кажется, тебе не хватает вот этого..."
      Она открыла, совершенно спокойно взглянула на колье, а затем на него: «Но это, наверное, стоит кучу денег!»
      «Мишель, ты была честна со мной и можешь поступить с ним, как захочешь. Оно тебя ни к чему не обязывает. Мне просто захотелось сделать тебе подарок. Может быть, когда-нибудь, взглянув на него, ты вспомнишь меня...»
      Она растроганно на него посмотрела: «Спасибо, DimA! Это очень мило с твоей стороны! Помоги мне его одеть…»
      Он помог, и она пошла к зеркалу. Вернувшись, она подошла к нему и припала долгим поцелуем. И без того восхитительная, она стала недоступно чужой. Плохое предчувствие качнуло пламя свечей.
      Они уселись на диван и взялись за руки.
      «Прости, если я поставил тебя в неловкое положение! - сказал он. - Ты вовсе не обязана отвечать мне тем, что тебе может быть неприятно!»
      Вместо ответа она встала и ушла в соседнюю комнату. Оттуда она вернулась в том самом коротком платье, в котором впервые забралась на него. Подошла и встала перед ним, сверкая полуголыми ногами. Он понял, что она имела в виду, и расстегнул ремень…
Всю ночь она была с ним необычайно нежна и трепетна, пока не исчерпала его до дна, и он не погрузился в тепло и покой ее груди.
      Последующие два дня до самого его отъезда они не расставались ни на минуту. Объездили город, обедали в самых дорогих ресторанах, позировали на Монмартре, где он вышел этаким мрачным мачо с натурально тлеющей сигаретой во рту рядом с белокурым насмешливым ангелом. Она смотрела на него прозрачным ласковым взглядом, на улице брала его под руку, а ночью доводила до изнеможения всеми известными ей способами. Расставаясь в понедельник утром, он сказал: «Мишель, что бы ни случилось, знай, что я тебя очень люблю!»
      Она нежным взглядом обвела его лицо и сказала: «Я тебя тоже, ДимА!»
      Он попросил разрешения взять их портрет с собой, на что она охотно согласилась.
      Вернувшись, он продолжил переписку. Кроме того, он довольно часто ей звонил, и она всегда мило ему отвечала. Он быстро извелся без нее, и спустя некоторое время предложил ей приехать в Питер. Расходы по ее путешествию он брал на себя. Она вежливо его поблагодарила, написав, что всегда мечтала побывать в России, но не зимой, а возможно, ближе к лету. Он, в свою очередь, сообщил, что в таком случае рассчитывает до ее приезда в Питер быть в Париже, где надеется вновь ее обнять, так как безумно ее любит и скучает. Некоторое время она отделывалась общими фразами, а в начале февраля девяносто третьего написала, что у нее новый друг, и когда ДимА приедет, они обязательно посидят где-нибудь втроем…
      Их скоротечный роман – это сплошная упущенная выгода, о которой он, однако, никогда не жалел, отчасти оттого, что компенсировал ее другими путями, отчасти по причине теплых и грустных воспоминаний о ветреной инопланетянке с пухлым полуоткрытым ротиком и слегка приплюснутыми губами, от которых не мог оторваться невидимый ангел. 
      «Сказано: красота – обещание счастья. Но нигде не сказано, что это обещание будет исполнено» - вот слова французского поэта, как нельзя кстати подходящие миллионам мужчин, так или иначе оказавшихся в его положении.