Глубокое уважение к этой женщине не позволяет мне нарисовать её портрет кое-как, без оттенков и бликов, без загадочного блеска в глазах, без милой и скромной улыбки, которой она так щедро одаривала меня когда-то. Я как сейчас вижу её светлое лицо в обрамлении тёмных волос. Тонкие брови в крутом изломе, синие загадочные глаза, делающие взгляд всегда немного печальным.
Мы познакомились на свадьбе у одного моего приятеля. Это произошло почти случайно в общей праздничной суматохе. Я подошел к ней, и она оценивающе на меня посмотрела, и при этом её взгляд сказал мне так много, что я смутился от неожиданности и успел подумать, что такой награды я не достоин. Она смотрела на меня так радостно и восхищенно, как могут смотреть только молоденькие низкорослые жены на своих высоких и породистых мужей. Она взяла мою руку в свою и, как бы случайно, стиснула. Это получилось у неё легко и робко. Рука у неё была тёплая и слегка влажная, должно быть от волнения, которое она всеми силами хотела скрыть. А я почему-то подумал, что эта девушка, пожалуй, может решиться на всё ради любви. Мы танцевали и смотрели друг на друга жадными глазами, потом разговорились и совсем забыли о свадьбе, о том, что на нас могут обратить внимание. Её кудри касались моей щеки, в них жил запах зимней свежести. Не верилось, что эта девушка может когда-нибудь стать моей. Я почувствовал себя неловко, посмотрел ей в глаза и сказал:
- Извини, может быть, я делаю что-то не так?
- Нет,- ответила она с улыбкой,- всё так, как нужно. И, пожалуйста, не переживай.
- Я не слишком навязчив?
-Ты не навязчив, ты просто не такой как все.
Потом мы говорили о литературе, и меня бил озноб напряжения от близости к ней, зато голова почему-то работала прекрасно. Я читал наизусть Ахматову и Пастернака. Она слушала и восторженно смотрела на меня.
Потом мы вышли на улицу. Там было прохладно, темно и звездно, как бывает только в сентябре, в самый разгар бабьего лета. Она остановилась у калитки и посмотрела в небо своим печальным взглядом. Я нагнулся и поцеловал её в лоб, она легко прижалась ко мне и замерла, согревая дыханием мою шею. И мне показалось, что в этом порыве уже что-то сбылось, из того тайного и желанного, чем томительно болела душа в последнее время. Надо было видеть её лицо, когда она смотрела на меня. Она в тот вечер смотрела на меня так, как будто собиралась запомнить меня на всю жизнь.
Потом мы стали встречаться, и постепенно ей стало казаться, что она всерьёз полюбила меня. Как только она это почувствовала, так стразу сказала мне об этом. Я хотел ответить ей тем же, я старался найти в душе ответное чувство, но там почему-то был только страх и непреодолимое желание обладать ею. Я уже знал, что никогда не женюсь на Вале, но отказаться от этой внезапной любви не мог. Её любовь неожиданно захлестнула меня с головой, и в ней было так много обольстительного, так много запретного и манящего, что я окончательно потерял голову.
Мы целыми вечерами бродили по тёмным улицам поселка, разговаривали в полголоса и целовались украдкой в тени старых тополей на берегу реки. К полуночи становилось холодно, я отдавал ей свои плащ, она горбилась под ним и становилась похожей на какую-то большую тёмную птицу, которая разучилась летать.
- Почему ты никогда не говоришь, что любишь меня? Ты ведь правда любишь? - спросила она однажды. Я хотел ответить, что люблю, но не смог солгать, а только прижал её к себе сильно - сильно и одарил длинным поцелуем. Она это, должно быть, поняла по-своему и расплакалась от счастья. От этих слез загорели мои щеки, и стало замирать сердце, как будто я совершил что-то непоправимо скверное. Её любовь становилась непосильной ношей для меня. Я уже чувствовал, что далеко мне с этой ношей не уйти. А если упаду - эта наша придавит.
Потом был ещё один вечер, когда она снова не сдержалась и спросила:
- Ну, скажи, что ты любишь меня. Ведь ты, правда, любишь?
И я вяло ответил, что люблю. Это было тяжело говорить, и, должно быть, эти слова прозвучали не убедительно, но зато в моей душе исчезло томительное оцепенение. На её смуглых щеках снова появился румянец, и всё каким-то образом стало на свои места.
- Мы поженимся?- вдруг спросила она.
И снова я ответил не сразу. Снова мне захотелось сказать правду, но тогда всё будет потеряно и ничего не повторится.
- Да, - превозмогая внутренний протест, ответил я.
- Когда?
- Осенью.
И она, вероятно, поняла, что всё произойдет не этой, уже начавшейся осенью, а следующей - будущей. Та осень должна была стать для неё самой главной осенью в жизни, после которой не будет больше зимы, а наступит весна, цветение, вечное лето.
Так продолжалось до самой зимы. Я лгал ей и ждал от неё безоглядного порыва любви, того самого, ради которого всё затевалось. Она же томилась предчувствиями, любила до головокружения и боялась переступить грань.
Иногда мне было очень жаль её. Я порывался признаться ей во всём, но мерзкое предвкушение скорой близости, романтическое блаженство и тупая животная страсть не давали мне этого сделать. Валя работала в небольшом районном городке и поэтому домой приезжала только на субботу и воскресение. Она говорила, что сейчас возвращается домой с радостью и эта радость из-за меня, оттого, что я жду её, я думаю о ней. Она говорила, что в последнее время стала остро чувствовать настоящие стихи и настоящую музыку. Некоторые музыкальные фразы бросали её в дрожь, и она плакала от каких-то странных прозрений, которые даже сама себе не могла объяснить. Непокой, который пришел вместе с любовью, почему-то очень понравился ей. Она стала более сентиментальной, восторгалась природой, пеньем птиц, игрой солнечных лучей в кронах деревьев. Она стала модно и красиво одеваться, много читала и увлеченно рассказывала мне о прочитанном. Даже гордости в ней прибавилось.
Сельская пристань даже зимой была любимым местом наших встреч. В тёмном тамбуре этой пристани она прижималась ко мне, натыкалась своими губами на мои губы и жадно целовала, задерживая дыхание. В такие минуты я почему-то чувствовал себя неловко. Она казалась мне слишком щедрой на ласку.
Потом она уставала от поцелуев, мы выходили на снежную дорогу и шли по ней куда глаза глядят, сопровождая шаги тихими и умными разговорами, в которых было, кажется, всё кроме искренности. А когда я умолкал, глядя на серебряную даль в холодном оцепенении, она всегда спрашивала:
- О чем ты думаешь?
Ей, наверное, хотелось, чтобы я сказал, будто думаю о ней.
- Ни о чем, - отвечал я.
И это была правда. Можно смотреть в белое пространство зимней дали и ни о чем не думать. Может быть для того и существует даль, чтобы на краткий миг забыть про всё, что вблизи. Когда ни о чем не думаешь - слова проливаются сами собой, как дождь, только после этого дождя ничего не растет.
- А я сейчас очень часто думаю о тебе, - призналась она.
- Зачем?
- Мне приятно. Когда я думаю о тебе – я с тобой.
И вот однажды она подарила мне книгу Сола Беллоу под названием «Подарок от Гумбольдта». Я искал в ней какое-нибудь послание, но ничего не нашел кроме сухих лепестков розы. Они даже сухие сохраняли запах лета. Осколки былого цветения, подумал я. Хотя у меня ещё не было ничего подобного. Я не любил. Но жизнь моя, кажется, уже состояла из осколков надежд, из осколков умных мыслей, фраз и иллюзий, из осколков времени, которое было разбито на периоды правды и лжи.
В один из субботних вечеров, когда Валя должна была приехать для встречи со мной, я не пришел на зимнюю пристань. Лежал на диване и читал старые конспекты. Читая, старался не думать о Вале, повторял дендрологию и таксацию для сессии, которая у заочников после нового года. Но около одиннадцати не выдержал - сорвался с дивана, на ходу оделся и побежал к ней.
Она меня ждала. Вся в слезах, холодная, обиженная и красивая. Её выбившиеся из под шапки темные кудри успели заиндеветь, она дрожала от холода и страха за нашу любовь, а мне было нечего ей сказать. Если бы она могла понять всё сама. Если бы она могла меня остановить.
После этого, кажется в среду или четверг, я получил от неё письмо. Она просила непременно приехать к ней завтра. Я взял на работе отгул и поехал. Сколько дум я передумал по дороге к ней, самых мрачных и самых чистых, которые возбуждали и угнетали меня. За окном проносилась сияющая снежная равнина с редкими перелесками, в автобусе было прохладно и тихо.
От автобусной остановки я пошел прямо к ней. Она была дома одна. В её комнате было по-праздничному светло и уютно, но говорили мы почему-то вполголоса. Без пальто Валя показалась мне полноватой. Её цыганские кудри матово блестели, и на меня она старалась не смотреть. Мы сели за стол, я открыл бутылку сухого вина.
- Устал? - спросила она.
- Нет, просто много думал, пока ехал к тебе. Я всегда в дороге много думаю. Голова какая-то дурная.
- Не дурная. У меня в дороге тоже рождаются интересные мысли. Это оттого, что всё меняется за окном. Ничего не стоит на месте.
- Ты думаешь о хорошем? – спросил я.
- А ты думал о плохом?
- Нет, но ведь мыли разные бывают. От одних можно увернуться, а от других нельзя. В одни погружается, а в других тонешь.
Её лицо сделалось печальным и побледнело, глаза сузились, она пристально посмотрела на меня и вдруг сказала:
- Ты... никогда не говоришь, что любишь меня... Почему?
И опять, в который уже раз, я растерялся. Я уже готов был сказать ей правду, но подумал о том, что пройдет этот вечер и будет ночь, в которой всё сбудется, а назавтра я ни о чем не буду жалеть. Так чего же мне стоит сказать, что я люблю.
- Я… люблю... тебя, - произнес я как можно тише.
Я сам уже был готов поверить в искренность этих слов. Валя прослезилась, отвернула от меня лицо, прикрыла глаза ладошкой и счастливо зашмыгала носом, то ли плача, то ли смеясь от радости. Потом повернулась ко мне и зашептала:
- Я верю, я верю тебе.
И эти её слова почему-то больно обожгли меня, я сам чуть не расплакался от разрывающих меня противоречий, и чтобы как-то успокоится - поскорее выпил первую рюмку вина. Она тоже выпила. От вина её щеки загорелись румянцем, а в моей голове всё стало не совсем так, как раньше, и от этого я, наконец, обрел внутреннюю свободу. Груз переживаний свалился с моих плеч.
- Почему ты мне написала?
- Захотелось поговорить с тобой в тепле, как летом. Ты помнишь, как было летом?
- Я помню, как было осенью, - ответил я.
- Как?
- Хорошо.
- Я часто вспоминаю нашу с тобой пристань. Тишину и ощущение счастья, которое вот - вот свершится.
- И оно свершится?
- Да.
Она сказала это полушепотом и отвела взгляд в сторону. И я понял, что не должен был этого говорить, не должен был об этом спрашивать.
- Сегодня, - повторил я страстно и стиснул её тоненькую ладошку в своей.
- Да, - ответила она снова, а потов вдруг продолжила: - Ты помнишь, какое над Вяткой небо поздним вечером?
- Кажется багровое, - невпопад ответил я.
- Нет, оно нежно розовое, акварельное. Это оттого, что закат проливается в воду.
Все влюблённее немного романтики и поэты. Только обо мне нельзя было этого сказать. Я не чувствовал в себе ничего поэтического и мне вовсе не хотелось плакать без причины, как это всё чаще повторялось с Валей. Я завидовал ей, и жалел её, но изменить ничего не мог. Глаза у Вали сделались какие-то испуганно - темные, она мало говорила, густо краснела и всё время думала о чем-то своем. Так продолжалось весь вечер.
Потом мы совсем перестали говорить, поддавшись какому-то другому чувству, которое в словах не нуждается. Она поставила на проигрыватель пластинку с песнями Тухманова и выключила свет. Проигрыватель слабо засветился в темноте, первые аккорды мелодии ударили прямо в душу, и женский голос запел тонко и трогательно откуда-то издалека. Что-то внутри меня отозвалось этому голосу жалобным дрожанием. Мне захотелось внезапных и возвышенных чувств, отчаянных поцелуев и чего-то ещё, от чего напряглось мое тело и беспорядочным стало дыхание.
- О чем ты думаешь? – просила она.
- Не знаю,- ответил я.
- Тебе хорошо?
- Да. Но я хочу, чтобы было ещё лучше.
- Мне стыдно, - прошептала она из темноты.
Если бы не было этой музыки и этого дома, если бы не было её тихого шепота; если бы не было этого смущенного взгляда и тонких полуоткрытых губ – вероятно, не было бы ничего.
Утром она спросила меня:
- Ты счастлив, Андрей?
- Да, - ответил я.
И я понял, для чего она написала мне письмо. Она хотела подарить мне это счастье. Просто так неожиданно и без расчета, потому что любит. Только бы она ничего не заподозрила, только бы не спрашивала ни о чем серьёзном, иначе мне снова придется ей лгать, а сейчас это так трудно, просто невыносимо.
Больше я никогда не совершу ничего подобного.
Потом она провожала меня до автобусной остановки, крепко стискивала маленькой ладошкой мою руку и говорила-говорила.
- Я сегодня самая счастливая женщина на земле. Мы любим друг друга и будем любить всегда. Я самая счастливая женщина. Любовь, если она приходит – то приходит навсегда, я это знаю. Раньше я много читала о любви, мне нравилось то, как о ней пишут, но в жизни всё много ярче и мучительнее... Мы поженимся и будем жить в Рябиново. Там хорошо, там, река рядом, а за рекой песчаные отмели. На этих отмелях мы с девчонками раньше купались. Ты помнишь? Ты мне нравился уже тогда. У тебя глаза были какие-то манящие, тёмные и непонятные. Я и сейчас не понимаю иногда, что в твоих глазах.
Мне трудно было не встречаться с ней. Но я решил, что так будет лучше для нас. Мне трудно было не повторить ту ночь ещё раз, но я отказался от этого. Хотя труднее всего, наверное, было ей. Она любила. Я же решил, что Валя слишком красива для меня, слишком нежна, а в жизни мне надо много работать, поэтому мне лучше не связывать себя с ней. Мне нужна жена - труженица, которая не будет раздражать меня своими прихотями, слезами и разговорами о прекрасном. Мне нужна обыкновенная женщина, в меру грубая и в меру ласковая, такая, каких большинство. Мне нужна жена, перед которой я бы не чувствовал себя скованно, с которой я мог бы жить так, как хочу, как считаю нужным. С Валей этого не получилось бы. Она могла стать прекрасной любовницей, но женой - никогда. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.
Прошел месяц, за ним - второй. Сначала я был в отъезде, сдавал очередную сессию. Потом были срочные отводы лесосек в нашем лесничестве, потом командировка на Урал за новой пилорамой для цеха ширпотреба. Работы было много, и я уже стал забывать о Вале, как вдруг однажды ночью с субботы на воскресение в окно моей спальни кто-то постучал. Я затаил дыхание и застыл от страха на своей кровати. Я боялся пошевелиться. Ну почему я ничего ей не объяснил, не сказал правды. Почему?
Потом мне показалось, что кто-то царапает ногтями обшивку дома, радом с моим окном и негромко плачет. Честно признаться, во всем этом было что-то жуткое. Я приподнялся на локте в своей, ставшей почему-то холодной кровати, и мурашки пошли у меня по спине. Что же это такое? Я всю жизнь старался быть честным. Я никому не сказал дурного слова, не ударил никого. Что же со мной произошло? Неужели всему виной её любовь, перед которой я не смог устоять.
Я боялся пошевелиться и всё думал, что Валя вот-вот постучит в окно. Тогда мне придется вставать и идти к ней. Но, что я смогу ей сказать?
Между тем плачь за окном становился всё громче. От этого плача проснулась и заворочалась в своей кровати мать. Наконец она не выдержала и спросила громко:
- Эй, это кто там?
Плач стал тише.
- Андрей, ты слышишь?
Я не ответил матери, я испугался, что мой голос услышит Валя.
- Видно собака воет, - проговорила мать. - Должно умер кто, уж больно жалобно воет.
От этих слов матери комок подкатил у меня к горлу. Я скорчился под
одеялом и чуть не расплакался от стыда, страха и запоздалого раскаянья, которое пришло слишком поздно.
Сколько ещё продолжалась эта мука я не помню. Оцепенение продлило её до бесконечности. Я почти не дышал, не шевелился, не жил. Раньше мне казалось, что я не такой как все, я не способен на подлость, даже на грубость или нахальство. И вдруг оказалось, что я ничуть не лучше других, даже хуже. Что я, оказывается, могу быть низким и лживым. Что мое влечение к женщине выше всего не свете, я не могу бороться с ним и не могу его отвергнуть. Я, считавший себя волевым и сильным, вдруг ощутил всю свою беспомощность.
Валя ушла. А я ещё долго не мог успокоиться, лежал, думал и вспоминал.
Сейчас я часто думаю о Вале, я не знаю, где она и как сложилась её жизнь, но когда я случайно открываю книгу Сола Беллоу и вижу там между страниц сухие лепестки розы, я думаю о том, что, возможно, я ошибался. Вся мой жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы я женился на ней. И, вполне возможно, я был бы счастлив. Только это был бы уже не я, а какой-то другой человек.