Мутный

 




Шел как-то Пупырин по родному городу и мурлыкал едва слышно, себе под нос слова песенки, вышедшей из употребления  лет двадцать назад, «Ландыши». «Ты сегодня мне принес не букет из алых роз…» Хорошее настроение Ивана объяснялось просто: со всех сторон, с фасада каждого здания, обернутого в простыни плакатов, глядела на него Перестройка, обещая обновление, ускорение и улучшение. У глазастой девчонки, сопровождавшей Пупырина, был высокий лоб, помеченный родимым пятном и переходящий вполне открыто в лысину. Если бы кто, внимательный, присмотрелся к выражению ее лица, то заметил бы, что в чертах, противореча искусственной улыбке, застрявшей на губах, притаились усталость и разочарование.
Но Пупырин не обращал внимания на такие мелочи. Он верил, что все будет хорошо. Навстречу ему шли люди, и многие Ивану улыбались. Некоторые тоже бормотали – свои, ими любимые песенки. Кто-то пел «несет меня течение», веря, что его куда-то в конечном итоге вынесет, кто-то – «заправлены в планшеты космические карты», подсознательно раздвигая границы предполагаемой хорошей жизни. А на пешеходном мосту, похожем на утомленный алфавитной бесцеремонностью мягкий знак, нависшем над грохочущей автомагистралью, четверо неких молодых людей, сплетя руки, по-доброму возбудившись, выводили – под музыкальное сопровождение, немолчный гул машин, чистыми голосами «we are the champions». Чемпионствовать они, судя по уверенно раздвигающимся губам, намеревались долго, если не всегда. Чувствовалось, как в воздухе витает дух надежды и больших ожиданий.
В цветочном киоске купил Пупырин букет алых роз, как бы в противовес героине промурлыканного им текста, предпочитавшей скромность, неприметность и лесистость, – чтобы, от хорошего настроения, порадовать и жену. Продавец, восточный человек, чья речь была приправлена сахарным сиропом, одобрил его выбор.
– Ну что, милая, – сказал Пупырин, переступая порог дома и протягивая жене цветы, – теперь, когда наша жизнь потечет по другому руслу, проложенному мудрым руководством, все наладится, станет понятным и приятным. Не грех по этому поводу выпить и винца.
– А дети? – привычно возгласила жена, трудно смирявшаяся с сюжетами, предлагаемыми ей мужем, в которых дети отсутствовали или пребывали на заднем плане.
– И детям кое-что припасено, – чуть помрачнев, ответил Пупырин, доставая из сумки помятых шоколадных зайцев, одетых в доспехи из фольги. Он вспомнил, как в другом незаметном киоске, где громоздились за стеклом коробки конфет да всякие зефиры с мармеладами, продавец по-дальневосточному учтиво, на вопрос Ивана, «а где это все изготовлено?» отсоветовал ему, как представителю великого народа, жить подозрениями, оскорбляющими малых соседей, и просто идти дальше – в свое удовольствие. Речь этого человека с раскосыми глазами была начинена кисло-сладкой угрозой. Пупырин, точно, трусом не был: он назло, между прочим, гостю с далекой реки Хуанхэ, изображавшему опытного каратиста, деланно разминавшему кисти рук перед его носом, купил зайцев.
Можно понять Ивана, с удовольствием расписывающего блюдо того времени, понудившего смириться стол с постоянным своим присутствием: картофельное пюре с овощными котлетками. Даже цвет, как пишет Пупырин, массы, грозившей закаменеть через минуту после вываливания на тарелку и напоминавший цвет кожи покойника, не мешал ему воспринимать мир восторженно. Перестройка содержала в себе тайный призыв не только к глобальным, крупномасштабным переменам, но и к мелким, неприметным на первый взгляд, таким, например, как переворот в области прилавков и вкусовых ощущений – на частном уровне.
Вообще, в воспоминаниях трудно передать, как замечательны были слепленные из лука и моркови котлеты, вынужденно отказавшиеся от содружества с мясом. Но Пупырину это удается: читая строки, посвященные «перестроечной еде», как он, добро иронизируя, называет все то, что стыдливо громоздилось на столешнице, тебя посещает, помимо зависти к автору, искусно владеющему словом, и торжествующее бурчание желудка. То особенное бурчание, что понуждает думать о верховенстве духовных запросов над материальными. «Нет, – с пафосом  пишет Иван, – еда не была для нас вопросом, определявшим настрой мыслей и суть поступков. Некоторые часами могли топтаться в очередях, как они лукаво заявляли, за самым необходимым, ссылаясь на некормленых детей и голодных стариков. И этим некоторым плевать было на печатное слово, несущее правду. Они предпочитали глотать не газеты, а добытую в трехчасовой битве у прилавка какую-нибудь сомнительную колбасу, чьи форма и содержание никак не подталкивали думать о лучшем будущем».
На пятнадцатой минуте семейного ужина, как точно отмечает Пупырин, когда последняя котлета была уложена в чей-то рот, и дело оставалось за малым – насладиться принесенными сладостями, запивая их жидким чайком, в дверь позвонили.
Лучше всего данный отрезок события представить в драматургическом оформлении.
Пупырин (медленно подходя к двери и распластывая по дерматину ухо). Кто там?
Голос за дверью (слышно, как перекатывается из одного уголка рта в другой точно набитая чугунным табаком сигарета). Свои. Открывай.
Жена Пупырина (немного истерично, при том для чего-то быстро, в мгновение ока скидывает халат, меняя его на рабочий комбинезон без застежек). Не открывай. Мало ли бандитов ходит по квартирам. Вон, к Козельковым так же постучали, попросили попить воды. И пока муж за стаканом ходил, жену изнасиловали. Три раза подряд.
Пупырин (бормочет про себя). Счастливая. Как в анекдоте.
Первый ребенок Пупыриных. Папа, я есть хочу.
Второй ребенок Пупыриных. Мама, я есть хочу.
Пупырин (шепча еле слышно себе под нос «только ведь от стола, все не нажрутся, оглоеды малые»). А что вам надо?
Голос за дверью (слышен еще какой-то посторонний странный звук, будто в ведре полощут носки). Товарищ, пришло время определяться. Ты за другую жизнь, новую, полную радостей и надежд, – демократическую? Или – старую, со Сталиным, ГУЛАГом, брежневским застоем? Выходи.
Пупырин (оборачиваясь к жене, спрашивая глазами, что отвечать). Ну-у-у, это…как бы сказать…
Голос за дверью. Время не терпит, товарищ. Каждая минута промедления обойдется нам, всей стране дорого. Прошлое цепко держит народ за горло.
Пупырин. Вообще-то мы за перемены, за перестройку, но дверь я не открою.
Первый ребенок Пупыриных. Папа, я есть хочу.
Второй ребенок Пупыриных. Мама, я есть хочу.
Жена Пупырина (громко, с надрывом; видно, как она, упарившаяся в комбинезоне, просчитывает в уме количество съеденных котлет). Мы сейчас в милицию позвоним. Уходите, мы вам не верим. Может, вы налетчик.
Голос за дверью (разочарованно, с ноткой обиды). Я тебе принес, товарищ, знамя. Знамя перемен, думая вручить тебе, как одному из наших единомышленников. А ты… Ты только, оказывается, и был способен сидеть на кухне и полушепотом ругать загнивающую власть. Как и все другие. А как дело дошло до того, чтобы отстаивать завоевания перестройки, – трусом скакнул в сторону. Ты еще, товарищ, пожалеешь.
Слышно, как стихают шаги спускающегося по лестнице агитатора. Отчетливо, через  минуту, доносится до ушей семейства Пупыриных шлепок падающей слюны.
Иван рассказывает, как он переживал после резких слов незнакомца, как долго смотрел на кипу скопившихся газет, словно пытаясь найти в них ответ на свой вопрос: зачем? Как рыдала в углу супруга, не соглашаясь: почему?
На десятой минуте внимательного и упорного рассматривания бумажного раздолья, по подсчетам Пупырина, в дверь забарабанили опять – резко и зло.
Иван (с неохотой поднимаясь и на расстоянии крича). Кто?
Пришелец с улицы. Есть тут мужики, али только бабы засели? Есть ли тут воины, способные справиться с оружием? Выходи, Отечество в опасности.
Пупырина (ахая, всплескивая руками, оседая в комбинезон по уши). Дожили! Уже и здесь на пороге война.
Иван (страдальчески морща лоб, осторожно подпирая рукой подбородок, словно боясь его утерять). Ничего не понимаю. Сегодня шел по городу – все было тихо. Кругом – перестройка. Люди улыбались, многие, в том числе, пели от счастья песни.
Пришелец с улицы (слышно за дверью, как гудит в его зубах ветер). Ты с нами, против проклятых либералов, разрушителей страны, или против нас, с проклятыми перестроечниками и дерьмократами?
Первый ребенок Пупыриных (на глазах, явно взрослея, обзаводится редкой щетинкой; ломающимся баском) Жрать хочется, батя.
Второй ребенок Пупыриных (с распрямившимися плечами, возмужавший). С такими незавершенными предками вечно жрать будешь хотеть.
Иван (бросает взгляд на жену, ища поддержки). Ну… это… мы… нам родина как бы дорога, одним словом, тоже.
Пришелец с улицы. Я принес тебе, товарищ, автомат. Как одному из наших единомышленников. Завоевания Отечества, бесценные сокровища прежних поколений, чтобы их не разграбили подонки, почитатели западной тлетворной идеологии, следует защищать с оружием в руках. Еще раз повторяю: выходи, товарищ, по-хорошему. А то пожалеешь опосля.
Пупырина (поднимается с пола, быстро переодевается в домашний халат, забывая при том застегнуть три верхних пуговицы. Встает у двери, распластав по проему освобожденные груди, поднятые руки и раздвинутые ноги, – на манер Родины-матери). Не пущу, Иван, так и знай. Пусть сами воюют. Довели страну до ручки – как эти, так и те, а ты, значит, за них жизнью расплачивайся.
Первый ребенок Пупыриных. Задолбали, артисты.
Второй ребенок Пупыриных. Заколебали. Страна мудаков.
Иван (вяло, без энтузиазма, с тоской глядит на детей). Не-а, я не выйду.
Пришелец с улицы (за дверью слышен булькающий звук, какой издает обычно гриппозная ноздря, устремленная к тротуару). Такие, как ты, только и способны, забившись по кухням и думая отгородиться от жизни, радоваться морковным котлетам и набитой целлофаном колбасе. А как только дело доходит до битвы с темными силами, ненавистниками нашей земли, трусом в кусты.
Слышны шаги удаляющегося воина. Они похожи на автоматную очередь.
Иван описывает, как он долго смотрел на пятно на стене, пытаясь, по очертаниям, найти ответ на свой же вопрос: куда? Как с интересом глядела на него жена, мысленно соглашаясь: когда?
И вдруг, пишет Иван, острый страх сжал его сердце. Мутный, неотчетливый. Пережал сосуды, схватил за горло: дышать стало трудно. Участился пульс, в ушах зазвучал трагический Шопен. Подкосились ноги.
Оставим на совести Пупырина все эти сентиментально-медицинские наблюдения о собственном неожиданно пошатнувшемся здоровье. Гораздо интереснее его мысли о нахлынувшем ужасе.
«Вот, – пишет он, стремясь облагородить речь поэзией; но прямо слышится в его словах какая-то обреченность, прощупывается надлом, – времена года сменяют друг друга. Осень толкает в спину зиму. Лето деловито прощается с весной до следующего года на майском пятачке, огороженном стенами листвы, набирающей силу. И если вглядеться в природу пристальнее, то все вокруг напоминает храм без верха, без определяющих его суть символов. Над ним лишь просторное небо. Но в календарной спешке ничего не замечаешь. Ни как выросли дети, ни как побежали от глаз первые морщинки у жены. Не меряешь взглядом прибитую грозой пыль на дорогах, пропускаешь цветение сирени. С лужами, повзрослев, ссоришься; музыку их краткого существования, перестав понимать, обходишь стороной. А ведь никогда, никогда уже больше тебе не будет ни восемнадцать лет, ни двадцать пять, ни тридцать три. Не будет больше ни первых встреч, ни бесконечных ночей, ни дрожания губ при поцелуе тайком, ни сорванных в чужом саду яблок, ни бескорыстных друзей. Все пожирает беспощадное время. С чем оно не может справиться, так это с неугомонностью, беспокойством наших сердец. Нас сопровождает от рождения и до последнего вздоха вечная борьба, в которой надо определенно держать чью-либо сторону. Не с правой ладонью, так с левой идти в бой – обязательно. За плечами – враг, впереди – неприятель, по бокам – предатели. Вчера так было. Сегодня так есть. И завтра так будет. А на жизнь, простую, бесхитростную, как шорох листвы, не остается минуты. Неужели, неужели так будет всегда? Отчего же среднестатистическому швейцарцу дано другое: великолепие гор и размеренность дней? Почему унылому и неприметному словенцу не мерещится заговор и сердце его не голосит, а говорит на языке повседневности: просто и ясно оно в диалоге с жизнью, обустроенной, налаженной?»
Что ж! Так и хочется с иронией, прочитав этот абзац, с ехидцей, с издевочкой воскликнуть: чай, Пупырин, сукин ты сын, тоска по швейцарским ландшафтам одолела, по словенскому покою душа сохнет? Нет, Пупырин, так и хочется добавить, с закономерной злостью и рассчитанным презрением: были понятны многие твои страхи, а вот энтот – уволь. Раз уж довелось тебе вылупиться в России и обрасти тут волосом, по заведенному родному обычаю – засучивай рукава. От судьбы не уйдешь: счастье – в борьбе. Было, есть и будет так, Пупырин. А история – не букет роз, что сегодня пахнут так же, как и вчера.