Глава первая. Плюшевый медвежонок
Откуда-то вдруг взялось всё. Почему-то ничего этого раньше я не видел. В я… то есть во мне творилось что-то. Крутились вопросы и ответы: «Интересно, что такое «я»? Я — это я. А всё остальное — это не я». К ним приставали какие-то непонятные кусочки разговоров: «…нитки в цвет… плюш серый… глазки ровно приклеены…», «… в кино… после работы…», «…пришит ровно…», «… отправить в магазин…». Я думал ими и ещё сильнее думал о них: эти кусочки — мои или не мои? Скоро мне надоело. Я решил оставить их как есть и принялся смотреть.
Разглядывая то, что не было мной, я заметил, что, оказывается, знаю почти всё! Потолок — белел и слепил вверху, стена — синела впереди. У стены рыжел шкаф, высокий, большой. Полки шкафа. На них лежало и стояло много вещей, а на одной полке сидел незнакомец.
Я видел, слышал, узнавал, понимал и думал словами! Слова сами возникали во мне, вдруг и помногу. Я даже закружился… а, нет, голова закружилась. Кстати, я её не видел, но почему-то точно знал о ней вместе с ушами, так же как знал о туловище с лапами и хвостом! Так вот, моя голова закружилась от такого количества всяких слов. Они, появляясь сами, тут же прилеплялись к разным предметам и называли их. Многое всё-таки пропускали. И хорошо, а то голова могла лопнуть.
Самое странное, что вертелись в голове слова, которым не к чему было прилепиться. Вертелись и волновали. А тут ещё какой-то шум… Совсем негромкий и не рядом — я его не видел, зато слышал. Он говорил разными голосами. Правда, я не разбирал, что именно, но иногда узнавал слова. Узнавал! Я их представлял и ощущал! У них был цвет, звук, запах! Во мне — в голове, в лапах, в ушах, в туловище и даже в хвосте! — что-то будто покалывало, или щекотало, или набухало, или…
— Привет, медвежонок! — раздался голос рядом.
Говорил незнакомец. Тот самый, что сидел на полке большого шкафа. Тёмно-коричневый, немного мохнатый. Смотрел чёрными блестящими глазами и улыбался.
— Привет! — сказал я и удивился, как просто это получилось. А голос не такой, как у незнакомца. Его голос, густой и чуть хриплый, звучал резковато. Мой же оказался мягким и похожим на шуршащую бумажку от конфеты… «Вот интересно, — снова завертелось в голове, — откуда я это взял?! Бумажка от конфеты?» Но там, куда я смотрел, ничего похожего не было! А в голове — было! Я же это подумал, значит, где-то когда-то видел?!. Меня просто разрывало на части от вопросов и хотений. Я хотел знать: откуда я знаю то, что думаю? Хотел спрашивать, хотел говорить! И — решил спросить:
— Я медвежонок? А ты кто?
Я попробовал улыбнуться. Кажется, удачно.
— Меня зовут Бурый. Я плюшевый медведь. И ты плюшевый. Ну, то есть мы оба мягкие. И те сони около тебя тоже мягкие.
— Мягкие?.. Правда, мягкие!
Только теперь я заметил, что лежал среди похожих друг на друга серых медведей, и мне было тепло и удобно.
— А разве это «сони», а не медведи?
— Ха-ха, — скорчил весёлую морду Бурый, — медведи! Но сони, потому что спят! Ты вот проснулся, а они, видите ли, дрыхнут! Но я шучу, конечно. Им просто не пора ещё…
— Что не пора? Почему они спят и «дрыхнут»? А я?..
— Дрыхнут — то есть спят очень… ну, совсем, значит. Да ничего такого тут нет, медвежонок. Понимаешь, появляться на свет — дело непростое и утомительное. После этого надо хорошенько выспаться — а как же! — и набраться сил. А вот когда выспишься, тогда и просыпаться. Им ещё предстоит открытие мира, а главное, открытие себя!
Я прислушался. «Сони» действительно «дрыхли» и действительно «набирались сил»: кто-то тихо-тихо сопел, кто-то вздыхал, а кто-то даже причмокивал.
— Да, — продолжал Бурый, — видишь ли, мы появились на свет из шума, духоты, разных деталей… Не сразу! Мы понемногу становились медведями, а это, поверь, требует терпения. Это прекрасно, что мы появились! Ну не сами, конечно, нас люди сшили. Они сделали нас разными. И такими, какими сделали.
— Зачем? — нетерпеливо вставил я, отметив для себя, что в голове стало свободнее, а произносить слова и вообще разговаривать — приятно и даже полезно.
— Чтобы жить в мире людей и стать любимыми! Это счастье! — шире прежнего улыбнулся Бурый.
— А как стать любимыми?
— Как… как повезёт! Вот у меня, посмотри, ухо — эх-эх-эх — всё-таки криво пришито, да и масляное пятно на лапе. В общем, я бракованный. Из-за этого считался никому не нужным… Да-да, меня не везли сюда из цеха торжественно в большой тележке, как тебя или других медведей. Но я тут! Провожаю новеньких, ин-стру-кти-рую! Так-то, братец! А всё Лёля: она полюбила меня! Взяла себе! А сюда принесла на руках! Лёля — добрый человек, и у неё тёплые руки!
— Руки?
— Ага, такие лапы у людей, верхние — ну, главные, значит. А нижние — ноги, чтобы приходить и уходить. У людей вообще всё не как у нас: лица, а не мордочки, люди гладкие и матерчатые. А плюш или мех у них только на голове, да и то не у всех. О, я видел многих, ведь теперь тут мой дом!..
— Дом… — И опять слово точно кольнуло в лапе. — Что такое дом?
— Как тебе сказать, медвежонок… это такая полка, где очень хорошо. Вот моя полка — мой дом! Понимаешь, у каждого должен быть дом. У Лёли — есть, и у других тоже… Лёля радуется, когда уходит домой… — Бурый сделал паузу, чтобы улыбнуться чему-то очень приятному внутри себя, и важно продолжал:
— Но зато, когда Лёля приходит сюда, — радуется мне! Да-да! И это так здорово! Мне очень повезло: у меня есть собственное имя, дом и Лёля! Я не просто плюшевый медведь, а любимый плюшевый медведь! Ты, дружище, видишь счастливую игрушку!
— А что значит «игрушка»?
— Ну, мы с тобой — игрушки! Так называемся, потому что не можем сами ходить, двигать лапами, крутить головой. Мы вообще-то умеем делать кое-что, например, улыбаться, говорить и ещё всякое такое. Только понарошку. Вот я слышу тебя, ты — меня, мы с тобой слышим людей, — так и научились словам, ну и вообще говорить. А люди ни тебя, ни меня не слышат — хоть кричи, хоть пой! Но, понимаешь, людям мы и нужны такие!
— Зачем?
— Не зачем, а почему! — Медведь понарошку прищурил глаз. — Потому что игрушки видят по-особенному и умеют делать необыкновенное!
— А как э…
Я не успел договорить — меня схватили, сунули куда-то, где было темно… и больше я не видел Бурого.
Темнота трясла меня и шумела в ушах. Иногда звучали голоса, изредка — приятный шум, который голоса называли музыкой. Я боялся. А больше ничего и не мог: ни лапой шевельнуть, ни зажмуриться, и уж тем более — необыкновенное делать. Пытался изо всех сил думать — но всё, что мне пришло в голову: «Я-а-а иг-ру-у-у-шка-а-а». Вскоре я стал привыкать к тряске, звукам и темноте. Вдруг — свет!..
Глава вторая. Магазин друзей
— Эй, чего молчишь?! Ты живой?! — раздалось совсем рядом. Настолько рядом, что, казалось, бубнило у меня в голове. Незнакомые запахи вместе со светом и звуками лезли внутрь, и я не знал — слушать, смотреть или нюхать? Делал всё сразу.
Ослепительное пятно света стало меняться, плыть, превращаясь в ясные предметы и существа. Главное — существа! Они теснились около меня с одной стороны и с другой, смотрели по-доброму, говорили наперебой и — понравились мне.
— О-о-о-х!.. Живой, кажется… я… я… я медвежонок…
— Здрасьте! Ясное дело — медвежонок! Ну, наконец-то очнулся! А я — поросёнок! Будем соседями! — смешно подхрюкивал словам округлый, гладкий со всех сторон, розовощёкий добряк с задиристым и забавно приплюснутым на конце носом.
— Здоро;во, друг! Я — пёс. Надеюсь, тебе удобно сидеть, прошу прощения, на моём ухе?
— Ах! — только и смог пискнуть я, обнаружив, что и впрямь придавил бедняге большое, белое с рыжими и коричневым пятнами, мягкое ухо. И что самое неприятное — не в моих силах было слезть с него.
Правда, открылось и приятное. Неподвижность совершенно не мешала мне глядеть как перед собой, так и почти во все стороны! Почти — потому что чего-то у себя за спиной я всё-таки не видел, хотя и ощущал. Так вот, оказалось, чтобы увидеть почти всё вокруг, надо всего-навсего захотеть увидеть!
— Простите! Я не нарочно… — выдавил я наконец.
— Не-е-е-чего у-у-уши разве-е-е-шивать! — тихо-тихо прошипел незнакомый зверь и добавил громко:
— Мя-а-ау!
Его лапы (я насчитал их пять) свисали бы, наверное, до пола, если бы не были разложены на соседях. Очень пушистый, ярко-полосатый: то ли белый в серо-чёрную с рыжим полоску, то ли серо-рыжий — в чёрную, а может, наоборот… Только уши, концы лап — точно белые. Глаза большие зелёные, хитрые.
— Да я что… я ничего… понимаю, что не нарочно… просто лапами-то я стою, а головой — лежу… — прогудел пёс.
— Зато слу-у-ух какой! Пря-а-а-мо, как у соба-а-а-ки! — победно заявил мяукнувший.
— У меня ещё и нюх!.. — гордо напомнил пёс. — Медвежонок пахнет детством!
— Да, я недавно появился на свет из… из… деталей…
— Знаем, знаем! Ты среди своих! — несмотря на неудобное положение, любезно объяснил пёс. — А это, знакомься: зайчишка. Там вон слон и змей — они молчуны, зато мудрые! Ну, ты не робей — осваивайся!
— А меня-а-а не предста-а-а-вишь? Ну и пожа-а-а-ллста, — снова замурлыкал длиннолапый, — я и сам с усам! Прошу-у-у любить и жа-а-а-ловать: ко-о-о-т, к твои-и-и-м услу-у-у-гам. Кстати, о дета-а-а-лях: если кто-о-о в следующий ра-а-а-з сядет мне на ла-а-апу или отдавит хво-о-о-ст — я тому спаси-и-и-бо не скажу-у-у… но-о-о и не оби-и-и-жусь! Я о-о-о-чень-о-о-о-чень мя-а-а-гкий.
«Ах, это у него хвост, а не пятая лапа!» — сообразил я. И неожиданно обнаружил у себя в голове интересную мысль: слова называли много вещей, но ещё больше слов требовалось, чтобы говорить и размышлять о каждой вещи, и тем более — о живом существе! Надо же, сколько всякого-разного я пока не знаю! А следовательно, могу узнать! И уж если нет покоя от вопросов, но есть кому их задать, почему бы не сделать это? И я спросил:
— А где я… то есть где мы?
— В магазине, конечно! На верхней полке стеллажа с игрушками, — хрюкнул мне на ухо сосед.
— А чей дом эта полка?
— Хи-хи-хрю! Это не дом — это просто полка. А вон там, впереди, самое важное — прилавок! За ним и домов сколько хочешь, и совсем другая жизнь. Только далеко — отсюда не видать.
— Ах-ах-ах… — вздохнул кто-то за моей спиной.
— Тут все мягкие, пушистые, — торопливо зашептал зайчишка. — Все, кроме Тоси, — она человек. Но ты не бойся, она добрая и заботится о нас.
— Пока мы дожидаемся… — начал объяснять поросёнок и замолчал.
— Чего, чего дожидаетесь? — не терпелось мне.
Но поросёнок замер, как неживой, уставив блестящие глазки на большого серого человека, который вырос у прилавка и глядел в нашу сторону. Остальные тоже притихли. И я переспрашивать не решился, а стал наблюдать и раздумывать.
С высоты хорошо было видно разноцветных людей, больших и поменьше — сколько их! Одни проходили мимо, другие останавливались и, разглядывая кого-то из нас, спрашивали Тосю: «Сколько стоит?..» Получив ответ, чаще всего уходили.
А Тося не уходила и всегда была неподалёку. Я стал рассматривать её: не очень большая и не плюшевая, но на вид мягкая.
— То-ся, — прошептал я, «пробуя» имя на слух.
Она будто услышала — подошла и улыбнулась мне:
— Хорошенький мишка! Удобно тебе?.. Ах да, ценник-то забыла! Иди-ка сюда!
И, к радости пса, я оказался в мягких лапках, то есть руках Тоси. Она погладила меня — щекотно чуть-чуть и очень приятно, — приклеила бумажку к ярлычку на лапе и, усаживая на полку, покачала головой:
— Дорогой… а то бы себе купила…
— И сколько же такой стоит? — Огромный бордовый человек у прилавка, шумно дыша, кивнул на меня. — Ах, простите, вижу-вижу! Уж больно дорогой!
Огромный бордовый исчез, а вместо него возникли двое — поменьше, но пёстрые и весёлые. Они ничего не спрашивали, только негромко болтали и тоже разглядывали нас по очереди:
— Ничего пёсик, презабавный! А бегемот — просто умора!
— Ну, дорогой мой!..
— Ха, классный бегемотик!.. Но ты права: слишком дорогой…
И они ушли, держась за руки.
Меня распирало непонятное. Я не выдержал и шепнул поросёнку:
— Что такое «дорогой»? Это хорошо или плохо?
— М-м-м… по-разному… — ответил сосед. — Не стоит об этом думать — лишнее беспокойство, и только.
— А, понятно… — смутился я, подозревая, что огорчил друга вопросом.
Но поросёнок задорно хрюкнул и заговорил:
— Да, я же хотел объяснить! Так вот, смотри: это покупатели. Их-то и дожидаемся. Ну, люди всякие, обычно большие, реже маленькие. Маленькие — лучше всех. Мы же игрушки, поэтому нас особенно любят маленькие человечки. Главное, мы им очень нужны. Точно! Вот им — улыбайся! Большие люди не заметят, а маленькие — те другое дело: они видят всё! Только редко бывают одни — обычно приходят с большими.
— А большим людям мы разве не нужны?
— М-м-м… как тебе сказать, дружище, по-разному…
— А почему надо замирать, когда люди подходят или смотрят, если большие всё равно ничего не замечают?
— Ну-у… как тебе сказать… В общем, традиция! И обязательно надо сделать самое лучшее выражение морды. Это — главная традиция!
— Вообще-то, бывают люди вроде и большие, а как маленькие, — затараторил зайчишка. — Они, понимаешь, тоже видят всё. Даже замечают, что ты грустишь! Но таких мало. И те постоят, поглядят и уходят — мешает, верно, этот «дорогой».
— Дорогой… — повторил я, стараясь представить, что же это за штука.
— Да не сомневайся, — ободряюще хрюкнул поросёнок, — мы все когда-нибудь дождёмся своего покупателя! Ослика вчера купили, хоть он и не пел, а всего лишь говорил по-ослиному. Я тоже только хрюкаю, но теперь верю: это не так плохо!
— А что плохо?
— Ах-ах-ах… — снова послышалось за моей спиной, но теперь вздыхающий грустно проговорил: — Ничего нет хуже, когда покупают!
— Чепуха, — возразил змей, который не сидел на полке, а висел на стойке стеллажа, — нет ничего прекраснее! Только надо показаться доброму человеку. Я ради этого даже на крючке болтаться согласен! Вот и ты гляди, чтобы не прозевать!
Я хотел было узнать у змея: откуда показаться и куда глядеть, чтобы не прозевать? И неизвестного расспросить. Но кот прошипел:
— Полу-у-у-ндра! Ш-шш!
Покупательница непонятного цвета (просто мрачная), возвышаясь над прилавком, строго осматривала нас. В руке она держала чёрную, бесформенную вещь, которая напомнила мне тряскую темноту.
— Подайте-ка зайца, — велела мрачная покупательница Тосе.
Молча покрутила его, указала на полку снизу:
— Ещё этого, этого и этого!
— Пожалуйста! Они тоже музыкальные! — подала Тося зверюшек.
«Мрачная» нажимала на лапки, животики и, равнодушно слушая песенки, гремела: «Почём?» Вдруг — ткнула пальцем в меня…
Впервые я съёжился и будто отшатнулся, когда Тося протянула ко мне руку… Но тут «мрачная» рявкнула:
— А он поёт?
— Нет… — Рука Тоси застыла в воздухе.
— Тогда не надо.
Она бесцеремонно подняла за ухо зайчишку и, отсадив от остальных игрушек, отрезала:
— Этого беру!
Выложила на прилавок несколько мятых цветных бумажек и сцапала ушастого бедняжку. Сунула его в большую чёрную вещь вниз головой. Утрамбовала. И пошла прочь, не обращая внимания на сдавленные звуки зайкиной песенки…
Кроме тихого «ах!» за моей спиной, никто не произнёс ничего. И мне говорить не хотелось. Я чувствовал себя не мягкой игрушкой, а «впечатлённой», то есть туго набитой разными впечатлениями! Мне даже показалось, что наш яркий, подвижный и шумный мир стал тускнеть, останавливаться и утихать, словно и ему хотелось отдохнуть.
Я не ошибся. Пёс, пробурчав что-то неразборчивое, объявил:
— Всё! Конец.
— Что? — в очередной раз не понял я.
— Ну, видишь, людей нигде нет!
— Правда нет. А почему?
— Потому что сейчас уйдёт Тося, погаснет свет и всё — конец.
— И что будет?
— Ничего нового…
— А, кажется, знаю! — догадался я, вспомнив слова одного покупателя. — Будет конец света!
— Да, как обычно… — вяло отозвался пёс. — Всё когда-нибудь кончается, чтобы начиналось другое… Давай спать!
— Как? Я не умею.
— А ты попробуй! Ночь длинная и тёмная — ничего не видно. Да и скучно ждать, пока она сама пройдёт. А если уснуть, то можно посмотреть сон, даже не один. Увидишь добрый сон — весь день будет замечательное настроение!
— А если недобрый? — резонно поинтересовался я.
— А если недобрый, тогда у тебя весь день будет замечательное настроение оттого, что это был всего лишь сон!.. Ну вот, что я говорил!
Действительно, свет стал гаснуть, Тося, позвенев чем-то блестящим, торопливо ушла, и вскоре стало совсем темно и тихо.
Это был первый день моей жизни. Он закончился. Наступила первая настоящая ночь. Ненастоящая была тряской темнотой, пугающей и шумной. Эта же неслышно забралась на полку и принесла первый в моей жизни сон.
Мне снился большой мир: стояли стеллажи, ходили мрачные люди и никому не улыбались. Я заглядывал в лица: у всех были глаза из пластмассы, как у мягкой игрушки: новенькие, чёрные, глянцевые. Но они не подходили для человеческих лиц — смотрелись пуговицами и ничего не выражали. В людном сне было одиноко и грустно. И тут вдалеке я увидел «мрачную»! Она приближалась и росла, заслоняя собой мир. Она тянула ко мне руки и цедила сквозь зубы:
— Этого беру! Этого беру!..
Хорошо, что я проснулся: горел яркий свет, опять прогуливались или спешили разноцветные люди, и Тося заботливо поправляла каждого мягкого зверя на полках.
— Привет, мишка, ты будто спишь — проснись-ка!
Тося пожала мне лапу и улыбкой окончательно прогнала мрачный сон.
Продолжение следует
***