Кровавым всесметающим вихрем прошли по азиатскому континенту орды Чингиз-хана. Огненным валом в тучах пыли, топоте конских копыт и гортанных боевых криках прокатилась монгольская конница по Забайкалью и бурятским степям, югу Западной Сибири, плоскогорьям Прииртышья и Урала.
Не миновал этот вихрь и государства хорезмшахов. В 1220 году пали Бухара и Дженд, выжжены Самарканд и Гургандж, разграблены Ходжент и Балх, разрушен Кабул. Десятки, сотни тысяч храбрых воинов - защитников своих земель пали под копытами коней безжалостных кочевников, сраженные стрелами лучников Великого хана, сгорели заживо в пламени осажденных городов.
Государство хорезмшахов пало, а сам его властитель, - надменный и самовлюбленный Мухаммед-шах, метался по степям, затравленный, как зверь, непрерывно преследуемый, пока, спасаясь, не попытался укрыться на одном из безлюдных островов Абескунского* моря. Но простудился там, слег и вскоре умер. Все было кончено. Кое-где еще теплились огоньки сопротивления, но это уже не беспокоило Великого хана, - его сыновья и полководцы доведут дело до конца.
И вдруг ранней весной 1221 года, как гром среди ясного неба, пришло известие, – сын Мухаммеда - молодой шах Джалал ад-Дин, собрал многотысячное войско и идет из Газни на помощь осажденным городам.
Чингиз-хан послал ему навстречу тридцатитысячное войско под началом Шихи-Хутага*. Войска встретились под городом Первана, смешались в жестокой кровавой схватке. Два дня кипела битва и … монголы не выдержали, побежали. Это было первое поражение кочев-
ников за всю войну.
Когда Шихи-Хутаг появился перед Великим ханом с остатками растрепанного войска, Чингиз чуть было не задохнулся от ярости. На утро сам повел войска к Газне, где укрылся Джалал ад-Дин.
Узнав о приближении Великого хана, молодой шах оставил город и направился со своим, тоже сильно поредевшим войском, к Инду, намереваясь переправиться через реку и за нею укрепить свои силы. Однако не успели они подготовиться к переправе, как нагрянули монголы, подковой охватили войско Джалал ад-Дина, прижали его к реке.
Внизу под крутым берегом стремительно неслась река, шум воды заглушал звуки разгоравшегося сражения. Бились яростно и беспощадно. Монголы, – стремясь оправдаться в глазах Великого хана, молча взиравшего на битву с вершины холма; сартаулы*, – понимая, что если не прорвутся, то их ждет неминуемая смерть.
Но Великий хан знал свое дело. Смертельное полукружье сжималось, весь берег был завален телами поверженных всадников и коней. Джалал ад-Дин в серебристой кольчуге и железном шлеме на голове носился на коне вдоль берега, подбодряя воинов, кидался в самые опасные места, стараясь нащупать слабое место. Великий хан наблюдал за ним с все большим вниманием и удивлением, даже восторгом. Он обожал смелых и мужественных людей, даже, если это был враг.
Чингизу вдруг захотелось увидеть ближе этого юношу, разглядеть его лицо, поговорить с ним, сравнить его со своими сыновьями. Повернувшись к кешиктенам*, толпившимся за его спиной, он что-то крикнул, стараясь пересилить шум сражения. Один из всадников тотчас поскакал вдоль цепи окружения, передавая приказ. Стрелы перестали поражать воинов, окружавших молодого шаха, а через толпу сражающихся к нему стал пробиваться отряд конных кешиктенов.
Молодой шах заметил это. Закричал что-то, собирая вокруг себя воинов, резко развернул коня и помчался к реке. На ходу сбросил доспехи, оставшись в легкой рубашке и шароварах. Конь перед обрывом стал было сбавлять бег, заворачивать голову в сторону, но всадник огрел его плетью, и тот, громко заржав, полетел с обрыва в бурлящий поток.
За смельчаком последовали еще десятка полтора всадников. Остальные кинулись вдоль берега, но монголы, наседая, опрокидывали их в реку, рубили беспощадно. Сверху с обрыва летели стрелы. Убитых воинов, лошадей подхватывало течение и уносило вниз. Все было кончено. Стрельба из луков прекратилась, - зачем попусту тратить стрелы.
Великий хан в окружении кешиктенов спустился к обрыву, заваленному телами сраженных. Сутулясь в седле, молча наблюдал за бегством сартаулов. На той стороне реки на пологий берег выбирались жалкие остатки разгромленного войска. Молодой всадник в прилипшей к телу светлой рубашке оглянулся и, увидев на крутом берегу Великого хана в окружении телохранителей, погрозил ему кулаком.
Несколько десятков монгольских лучников подняли свое оружие, намереваясь достать этого наглеца, но Великий хан громким гортанным криком и взмахом руки остановил их.
- Молодец, - прошептал Чингиз, - ах какой молодец! Настоящий багатур*! Вспомнил вдруг о старшем сыне Джучи. Сердце тоскливо сжалось, заныло. Нахмурившись, развернул коня и поскакал прочь.
Вечером, оставив за собой празднично гудевший стан, - воины праздновали победу, - Чингиз в одиночестве медленно шел вдоль крутого берега реки. Он был одет в простой стеганый халат, на голове - белая войлочная шапочка. Ладонь левой руки заткнута за пояс, в правой руке, большим пальцем тоже зацепившейся за пояс, - подобранная к нефритовому черенку плеть.
За ханом на почтительном удалении так же медленно следовал отряд конных кешиктенов. Хан время от времени посматривал на темную воду Инда, стелящиеся над рекой низкие плотные облака, перебирал в памяти события минувшей недели, эпизоды только что завершившегося боя. На душе было тревожно.
- Что дальше? Идти на Дели? - спрашивал себя Чингиз, вглядываясь в дальний берег. Он был наслышан о сказочных богатствах расстилавшейся за рекой страны. Знал, что нигде в мире не добывалось такого количества кроваво-красных рубинов, синих, как ночное южное небо сапфиров; нигде, кроме Голконды, не находили таких изумительных по красоте, блеску и долговечности сверкающих алмазов.
Вновь, как 15 веков назад*, нависла над страной угроза разграбления и порабощения, и вновь, как и тогда, само небо заслонило Индию, посеяв в душе Завоевателя нерешительность и тревогу.
Говорят, что индусские воины многочисленны, храбры и выносливы, готовы насмерть стоять, защищая свои земли. Но одним этим Великого хана не остановишь, - он верил в своих воинов. И все же его обуревали сомнения. Всему на свете есть предел. Войско его утомлено многомесячными походами, поредело в бесконечных боях. Разве не свидетельство этому поражение у Первана? А тут еще гонцы принесли тревожные вести о смерти Мухали*, и волнениях тангутов, – восточных соседей его родовых владений, когда-то покоренных им, а теперь снова проявляющих строптивость.
Чингиз устало опустился на камень. Неотступно следовавшие за ним кешиктены, увидев досадливый взмах его руки, молча отступили в тень деревьев, чтобы не мешать размышлениям Великого хана.
Может быть, хватит пока и того, что захвачено у хорезмшахов, - продолжал размышлять Великий хан. - И так уже немало караванов, нагруженных персидскими коврами, золотыми и серебряными изделиями, драгоценными камнями и украшениями, пряностями и дорогим оружием, отправлено в родные края. И сейчас в обозе войска, сдерживая его движение, идут многотысячные табуны коней, быков, баранов. Вот оно - настоящее богатство, близкое и понятное монголу!
А у сартаулов только и разговоров, что о сокровищах делийского султана, - рубинах, да сапфирах, алмазах, да изумрудах, - раздраженно подумал Чингиз. При виде этих безделушек у хорезмшахов глаза заплывали умильной слезой, а потом, как, как у шакалов, загорались алчным блеском. За них они готовы были перегрызть друг другу глотки. Непривычно и непонятно это Великому хану.
Другое дело – арабские скакуны! Восхищают Чингиза и кривые сабли с золотыми рукоятками, украшенные самоцветными камнями,
колчаны для стрел, отделанные золотом, серебром и жемчугом, переливающимся как свет луны над ночным Керуленом. Приятны глазу персидские ковры, - многоцветные, яркие, бархатисто мягкие, как степной ковыль.
Не равнодушен он и к золотой посуде, захваченной во дворцах Самарканда и Ходжента, - кубкам, затейливым кувшинам с грациозными носиками, похожими на лебединые шеи, широким подносам с тиснеными на них изображениями сцен охоты и боевых схваток воинов, бесстыжими фигурками танцующих невольниц шахских гаремов.
Интересны хану изделия из черненого серебра. Этого металла много и в родных краях. Везут его из даурских степей. Есть даже и свои мастера. Правда, изделия их грубоваты, - не такой тонкой работы, как здесь, - у сартаулов. Зато более знакомы и близки изображенные на них степные звери и птицы, сцены охоты, родные юрты и берега Керулена под сияющей луной.
Но чтобы вот так преклоняться бесформенным кусочкам цветного камня, пусть даже ярким, блестящим и редким но безо всякого предназначения и применения, как это делают властители Хорезма, жадно накапливая их в своих сокровищницах в сундуках и чашах, бесконечно разглядывая их, перебирая в руках и горделиво хвастаясь друг перед другом, - это Великому хану казалось глупым и неразумным, недостойным мужчины-воина.
Другое дело, - нефрит. Крепкий, как клинковая сталь; разнотонно зеленый, иногда бурый, как осенняя степь под порывами южного ветра; с темными пятнышками по зеленой глади, подобными норам тарбаганов* в дикой степи. А отшлифованный и отполированный мастером, - блестит этот камень, как бараний жир на стенках остывшего котла. Сколько его, этого камня в родных степях. Везут его из бурятских стойбищ. Китайские торговые люди с великой охотой и за немалые деньги скупают нефрит у кочевников, везут в "поднебесную" и уже там, - в Китае, несравненные по своему долготерпению и трудолюбию в ручной тонкой работе мастера вырезают из него изящные украшения и хозяйственные изделия, изумительные по красоте, тонкости рисунка и прочности.
Вот и личная печать Великого хана тоже выполнена китайскими мастерами из нежнозеленого просвечивающего нефрита. Как живой стоит на круглой золотой подставке тигр с оскаленной пастью. Мышцы его напряжены, в глазах – яростный блеск. Кажется, еще мгновенье и распластается он в прыжке. Не напрасно, видно, в Китае считают нефрит божественным камнем, - прародителем всех камней.
Хан снисходительно улыбнулся, вспомнив, как много лет назад впервые увидел подобную печать-тамгу в руках плененного уйгура, служившего главным писцом у разбитого им найманского хана Таяна. Печать была простой, не чета его нынешней личной печати, - золотой кружок с непонятными знаками на серебряной точеной ручке. Но хана, тогда еще не Великого хана Чингиза, а хана Тэмуджина*, поразило назначение этой игрушки.
Он тогда еще не был знаком с таинством письма. Объяснениям писца не поверил, и устроил проверку. Удалив всех присутствовавших, кроме самых близких друзей и нойонов*, которым приказал внимательно слушать и запоминать, продиктовал писцу короткое послание.
Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, писарь нанес на бумагу цепочку знаков, похожих на следы птиц. Тэмуджин еще раз переспросил: верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить его слова, занесенные на бумагу, даже, если никогда их не слышал? Писарь подтвердил.
Тогда он приказал привести другого писца. Пришел плешивый, подслеповатый человек, уткнулся носом в бумагу и дрожащим, надтреснутым голосом начал:
- "Я, хан Тэмуджин…" - не пропустил ни одного слова! Тэмуджин был потрясен.
Великий хан беззвучно засмеялся, вспомнив, как разинули от удивления рты нойоны, стоявшие рядом.
Чингиз покачал головой, уперся нефритовым черенком в землю возле камня, на котором сидел. Как давно это было. Он тогда не затоптал еще и пятидесяти трав. А сейчас уже семьдесят весен и зим пережил он в своей жизни. Все его сыновья давно познали тайну письма и чтения. Овладевают этой мудрой науки внуки. Сам он, правда, так и не нашел времени овладеть этим искусством, - слишком много было других забот.
При воспоминании о внуках мысли хана вновь обратились к Джучи, – старшему сыну от первой жены, его гордости, надежды и вместе с тем – его душевной боли. Беспокоит его судьба. Он единственный из сыновей, кому он выделил улус на земле хорезмшахов. Джучи умен, энергичен. Великий хан не раз видел его в бою, - убедился в его смелости и мужестве. И все же он не стал воином, как его отец. Он милостив к покоренным сартаулам, привечает их лучших людей, собирает вокруг себя книгочтиев, ученых…
Правда, прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, не оправдались. От Джучи прибывают гонцы, привозят письма, подарки, - все, как и должно быть. Но Великий хан, подогреваемый в сомнениях младшей своей женой – Хулан, не верит сыну. Если Джучи сговорится с сартаулами – быть беде! Напрасно он оставил его там, в бывших владениях хорезмшахов.
Чингиз внимательно, будто в первый раз, стал разглядывать рукоять любимой плети, с которой никогда не расставался. Выполненная из темно-зеленого нефрита в форме змеи с загнутым в кольцо хвостом и разинутой пастью, из которой свисала витая сыромятная плеть, она лежала на его ладони. Покрытая тонким чешуйчатым орнаментом поверхность рукоятки, отполированная ладонью, поблескивала жирновато-холодным отраженным светом. Из глазниц змеиной головы зловещими огоньками светились две искусно вставленные мастером горошины драгоценного ярко-зеленого жадеита.
Вот уже почти двадцать лет не расставался Чингиз с этой плетью. Она, подаренная ему нойонами в день провозглашения его Великим ханом, стала его талисманом. Он привык к ней, как привыкают к родимому пятну, стала частью его самого, как шрамы от стрел на его горле и предплечье, полученные еще в молодости. С годами ему стало казаться, что одним своим видом каменный черенок плети может предвещать успех или неудачу, радость или горе, бодрость и прекрасное самочувствие или неуверенность и сомнения. Вот и сейчас холодный блеск черенка и зловещее свечение змеиных глаз вызвали в его душе безотчетную тревогу. Шевельнулась было мысль, что это от пасмурной погоды, но тревога не уходила.
Великий хан стряхнул с себя оцепенение, взглянул на расстилавшуюся перед его взором реку, тяжелые, темные, стелящиеся над землей облака, нахмурил брови. Ждали дела. Решение принято, – нужно возвращаться в родные пределы. Чтобы пополнить войско, одарить своих сподвижников и близких соплеменников добытыми в чужих краях богатствами и диковинными подарками, навести порядок на родной земле!.
Чингиз тяжело поднялся и зашагал к шатру. За ним безмолвными тенями последовали стоявшие в стороне телохранители. Полный сил и здоровья Чингиз был уверен, что в следующем походе покорит Индию, как покорил Китай и государство хорезмшахов.
*
Почти год занял этот переход – от берегов Инда до Керулена. Связанная громоздким обозом орда* медленным, но неудержимым валом двигалась к монгольским степям. Пыль, конский топот, мычание быков и блеяние овец, сливающиеся в общий гул, резкие щелчки плеток, гортанные крики погонщиков, тучные стада животных до самого горизонта.
Вернувшись на родину в ореоле славы, могущества и всенародного почтения, Великий хан не нашел успокоения души. Ездил по стойбищам в сопровождении верных кешиктенов и видел, как изменились поселения в его родной степи. Многолюдьем, толчеей, суетным духом своим они напоминали ему сартаульские и китайские города. Рабы, согнанные ото всюду, ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты, валяли сукна, шили одежду… Среди юрт, как в городах, шумели базары. Там выменивали, продавали мешки с просом и плетенки с плодами садов, китайские жемчуга и нефрит из бурятских степей, монгольский агат и горный хрусталь, драгоценные камни и юртовые войлоки, изделия из поделочного камня и волосяные веревки. Жарили мясо, пекли лепешки, разливали вино. Разноязычный говор теснил монгольскую речь. Временами казалось, что это не он завоевал чужие земли, а завоеватели пришли в родную степь.
Холодно и одиноко на душе. Как удар бича прилетела леденящая душу страшная весть: умер сын Джучи. Всезнающий Шихи-Хутаг сообщает, что он отравлен, что это проделки младшей жены Великого хана, заботящейся о наследной судьбе собственного сына.
В ярости Чингиз-хан выхватил из-за пояса любимую плеть и вдруг крепкий нефритовый черенок… сломался в его руке. Ослепленный недобрым предзнаменованием, - хан выгоняет всех из шатра.
Оставшись один и стараясь успокоится, внимательно рассматривает сломанную рукоять плети. Ему жаль эту вещь, этот его талисман, - он свыкся с ним за минувшие два десятилетия. Великий хан разглядывает разинутую пасть змеи с искусно врезанными тонкими иглами клыков из белого нефрита, ее светящиеся внутренним огнем зеленые глаза. Снова, уже в который раз, восхищается тонкостью работы мастера. Поднимает с ковра обломок черенка в виде сомкнувшегося в кольцо хвоста змеи, разглядывает плоскость излома, приставляет его к черенку. Нет, не поправишь! Если даже мастеру и удастся скрепить обломки, - все равно, носить при себе эту поврежденную вещь нет никакого желания.
И тут вдруг в голову хана пришла, как ему показалось, удачная мысль, - что, если вместо плети вставить в пасть змеи клинок, а на месте излома закрепить золотой или нефритовый шарик? Получился бы очень неплохой кинжал, - изящный, необычного вида и очень удобный. Чингиз примерил черенок по руке, мысленно уже представляя в своей ладони этот новый талисман. Прикажет изготовить и соответствующие этому кинжалу вместилище, – ножны. Будет, как и раньше, всегда носить его с собой, - на своем золотом поясе….
Не откладывая, Великий хан вызвал Шихи-Хутага и отдал необходимые распоряжения.
*
С неуспокоившимся, ожесточенным сердцем поднял Великий хан свои боевые отряды и повел их на тангутов, без пощады и милости уничтожая селения и города, оставляя за собой развалины и горы трупов.
К осени 1227 года тангутское государство было разгромлено. Правда, столица его - Чжунсин еще продолжала держаться, но взятие ее было лишь делом времени. Чингиза раздражало упрямство императора, мысленно он поклялся себе, что этого ему не простит. На что он надеется, этот жирный тарбаган?
Прибытие Великого хана к осажденной столице вызвало восторг и ликование осаждавших, лишило всяких надежд защитников города. Сломилась и воля императора, - он прислал, наконец, своих сановников для переговоров. Через них он передал, что готов прекратить сопротивление и признать монгольского хана своим отцом, если тот поклянется сохранить ему жизнь. Усмехнувшись, хан поклялся не убивать бурхана*.
Через день сановники появились вновь и передали просьбу императора дать ему месяц отсрочки, чтобы подготовиться к сдаче города.
- Что он там еще хитрит, что надеется спрятать? – с раздражением подумал Великий хан, - Какая еще нужна подготовка к сдаче города? Его воины распорядятся городом так, как повелит он, Великий хан, а не этот, спятивший от страха осёл.
Но Чингизу жаль было понапрасну терять своих воинов. Куда он денется, - подумал хан, и согласился на отсрочку. Но в качестве гарантии потребовал в заложницы младшую жену императора, о красоте и других добродетелях которой ходили слухи по всему монгольскому стану. Не заложницей станет она, а моей наложницей, - подумал Великий хан, если только она действительно так хороша, как о ней говорят!
После ухода китайских сановников, хан распорядился усилить охрану городских стен, - чтобы и мышь не проскользнула. Приказал привести к нему пленницу сразу, как только она покинет город.
*
Вечером из главной орды прискакал гонец. Шихи-Хутаг вошел в ханский шатер, держа в руках шелковую подушечку с лежащим на ней кинжалом в золоченых ножнах. Доложил, что повеление хана исполнено.
Чингиз обрадовался, увидев знакомую нефритовую рукоятку. Улыбаясь, подошел к своему помощнику, взял в руки кинжал, почти с детским любопытством стал рассматривать его в неровном свете масляного светильника, закрепленного над входом.
Мастер знал свое дело! Изделие поражало своей красотой и изяществом исполнения. Нет, мастер завершил рукоять не золотым шариком, и не шариком из зеленого, - под цвет змеи нефрита. Он сточил кончик змеиного хвоста, примыкавший к телу змеи возле места излома, восстановил чешуйчатый орнамент, выточил и закрепил на рукоятке яйцо из белого нефрита. Сделал это с таким мастерством, что создавалось живое впечатление, будто змея выползает из яйца, - вот видны даже осколки скорлупы, обломившиеся и отклонившиеся в сторону ее движения. Мистическое ощущение, которое и раньше рождалось при взгляде на разинутую пасть змеи, и ее мерцающие холодным блеском глаза, от этого еще более усилилось.
Чингиз, охватив ладонью рукоять кинжала, почувствовал, как плотно прилегла она к камню, еще раз бросил взгляд на матово светившееся нефритовое яйцо, стал внимательно разглядывать ножны, бережно держа их на ладони левой руки. Золотой чехол был украшен резным орнаментом из полевых трав, залитым зеленой эмалью разных цветовых оттенков и завершался у острия изящным золотым шариком. Со стороны рукоятки ножны имели выступ, повторяющий очертания разинутой змеиной пасти, а на нем, в окружении кольцевого орнамента, - выпуклый кабошон нежно- зеленого жадеита. Золотой край чехла отделялся от нефритовой пасти чуть заметной красной полоской.
Клыки разинутой пасти змеи смыкались с краями ножен, как бы удерживая их в зловещем прикусе. С края ножен, - за змеиными клыками, свисало какое-то хитроумное устройство с цепочками, золотыми бляшками и сыромятными ремешками, - видимо, для крепления кинжала к поясу.
Хан осторожно нажал большим пальцем на выступающий под ним кабошон жадеита. Послышался легкий щелчок, змеиные клыки соскользнули с краев ножен, обнажив пасть змеи с торчащим из ее горла клинком. Мастер и здесь проявил выдумку и художественное мастерство, - нёбо змеиной пасти, выполненное розовым кораллом, было объемным, - с плавным желобком посредине, волнистой поверхностью по краям, нежными бугорками возле клыков. Тонкость работы вызывала восхищение. Трудно было поверить, что все это выполнено из камня. Стальной клинок возле горла змеи был волнистым, и это рождало ассоциацию колеблющегося змеиного жала. Только лишь за пределами змеиной пасти клинок постепенно распрямлялся, принимая обычную форму двухстороннего лезвия с отточенным концом.
Чингиз попробовал большим пальцем руки остроту лезвия, щелкнул по нему ногтем, вслушиваясь в раздавшийся тонкий звон стали. Восхищенно цокнул языком. Аккуратно вернул клинок в ножны, перевел восторженный взгляд на Шихи-Хутага.
- Кто мастер?
- Дэн Сяо, - китаец.
- Щедро награди его за выполненную работу. Прикажи, чтобы берегли его, нам такие мастера нужны! Потом закончил, протягивая нойону кинжал:
- Распорядись, чтобы подвесили к моему золотому поясу… с левой стороны.
*
Прошло еще два дня. Молодую заложницу ввели в походную юрту Великого хана, когда он уже решил, что бурхан не пожелал выполнить его требование, размышлял над тем, когда начать штурм столицы.
Она и в самом деле была прекрасна, - эта молодая женщина. В расписном легком желтом шелковом халате, под которым угадывались нежные очертания бедер, красавица стояла перед Великим ханом, покорно склонив голову и прижав к груди сомкнутые ладони. Высокий белый лоб, аккуратный носик, алые, цвета полевых маков, маленькие нежные губы.
Широко расставленные глаза, скромно прикрыты длинными черными ресницами. Волосы собраны в высокий узел и заколоты золотой шпилькой. Убранство женщины завершали красные коралловые серьги в изящных ушках, и тонкой работы нефритовый дракончик на золотой цепочке на шее.
Великий хан замер в восхищении, не в силах оторвать от нее взгляда. Верно говорят о ней люди, - подумал Чингиз. В его жизни, полной боевых забот, женщины занимали немного места. Правда, еще лет двадцать назад он не отказывал себе в этой радости. Познал и любовь китаянок, когда первый раз громил тангутов. Они в любви нежны, ласковы и покорны. Но с годами женщины перестали горячить кровь Великого хана. Доступное всегда привлекало его меньше, чем труднодоступное. Он не держал гарема, подобно хорезмшахам, а в последние годы вполне обходился двумя своими женами, - стареющей Бортэ для душевных бесед о прошлом, ушедшей молодости, судьбе детей и внуков; темпераментной и неутомимой Хулан, – для любовных утех, потребность в которых становилась с каждым годом все меньше.
Нет, он не перестал быть мужчиной. С этим, несмотря на его 70 лет, проблем не было. Просто, за свою долгую жизнь желания эти потеряли остроту и, кроме того, у него было слишком много других забот. Когда все же, что случалось теперь очень редко, возникало вдруг желание новизны в делах такого рода, стоило только намекнуть об этом Шихи-Хутагу, и все решалось быстро и именно так, как того желал Великий хан. Его привычки и вкусы были хорошо изучены приближенными.
Жены воспринимали это с пониманием, не проявляя никаких признаков ревности, скорее даже удивлялись редкости таких желаний Великого хана. Тем более что эти случайные женщины не оставались возле него надолго. Да и сам Чингиз относился к этой проблеме так же, как относился к жажде или ощущению голода. Удовлетворившись, забывал об этом надолго, поглощенный заботами своих обширных владений и многочисленного воинства.
Сейчас, рассматривая стоявшую перед ним молодую заложницу, Великий хан был удивлен и обрадован вдруг проснувшемуся в нем желанию. Ему захотелось увидеть глаза женщины.
- Как тебя зовут, красавица? – спросил Чингиз, не сводя с нее глаз. Стоявший за ее спиной толмач, склонился к ней и перевел вопрос:
- Цзяо шеммо минцзя?
- Воды минцзя Хуа-Чэн, - тихо ответила женщина. Голос ее прозвучал, как нежный звон колокольчика. Подняв ресницы, она посмотрела на Великого хана ласково и покорно.
В памяти Чингиза всплыли далекие и трудные годы его детства, когда после гибели отца остались они одни: мать и пятеро ребятишек, один другого меньше, разоренные и притесняемые всесильным, завистливым и безжалостным Таргутай-Кирилтухом. Наверное, пропали бы они тогда все, если бы не добровольно оставшаяся с ними молодая преданная слуга-китаянка, когда-то захваченная в плен еще его отцом, - Есугеем. Ее тоже звали Хуа-Чэн или Хоахчин, как переиначили ее имя монголы.
Она тогда вместе с матерью и старшими братьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать дикий лук, собирать грибы, ягоды черемухи, а по вечерам все это промывала, резала, толкла, сушила и складывала про запас. И они выжили. Маленький Тэмуджин на всю жизнь запомнил ее ласковые руки, грустный, добрый взгляд широко расставленных черных глаз…
Воспоминания сблизили его с этой молодой, стоявшей возле него женщиной. Захотелось ее ласки, прикосновения ее нежных рук. Чингиз перевел взгляд на стоявшего у порога Шихи-Хутага:
- Поставьте ей юрту, украсьте лучшим, что у нас есть. К вечеру все должно быть готово.
Нойон с пониманием склонил голову и скрылся за порогом. Великий хан жестом дал понять, чтобы его оставили одного. Проговорил вслед удалявшемуся толмачу:
- Отвечаете за нее головой!
*
Хуа-Чэн старалась изо всех сил не выдать своего душевного состояния. Восемнадцать лет назад, когда она была еще маленькой девочкой, монголы ворвались в ее родной город. На ее глазах был разграблен и разгромлен дом, погибли в огне все ее близкие. Она сама, чудом уцелевшая, была подобрана на пепелище родственниками.
Страшная картина гибели родных людей навсегда врезалась в ее память. Еще тогда, - в доме приютившей ее тетки, стоя на коленях у домашнего очага, она, как умела, поклялась Цзао-Вану и всесильному Юй-Хуану, отомстить за гибель близких, просила в этом помощи и наставления богов.
Годы не принесли Хуа-Чэн счастья. В семнадцать лет она полюбила Лю-Чена, - молодого воина, красивого и бесстрашного, ласкового и внимательного к ней, полюбила всей душой. Дело уже шло к свадьбе. Но судьба распорядилась иначе. Ее насильно оторвали от любимого человека, увезли во дворец императора. Причиной тому невольно стала она сама, ее необычная красота, о которой говорили все люди вокруг.
Шесть долгих лет провела она во дворце. Нет, ее сердце не открылось, да и не могло открыться императору, – стареющему, потерявшему ум Цзунь-сяну. Узнав о смерти Мухали, – наместника Чингиз-хана, он вздумал освободиться от монгольской зависимости, но не сумел ни собрать войска, ни организовать защиты столицы. И принес жителям своего государства только горе и разорение.
Хуа-Чэн с трудом терпела его. Он был не намного моложе Чингиз-хана, но дрябл телом, толст и немощен, да и мало на что способен, хотя и похотлив. От безысходности Хао-Чэн даже хотела наложить на себя руки, если бы не клятва, данная богам. За шесть лет пребывания во дворце она так и не стала женщиной, но стала еще красивей и обаятельней.
Мысль о том, что вот он, - благоприятный случай совершить, наконец, возмездие, появилась у нее сразу, как только ей сказали о требовании Великого монгольского хана. Она, конечно, понимала, что платой за это станет ее жизнь, но она была готова к смерти, даже была этому рада, хотя и знала, что конец ее, быть может, будет страшным и мучительным. Ее пугало другое, - сумеет ли она усыпить бдительность этого осторожного и грозного человека, скрыть свое намерение до той минуты, когда возмездие станет возможным? Хватит ли у нее сил исполнить свой замысел?
Из юрты Великого хана Хуа-Чэн провели в роскошную юрту богатого нойона, где две пожилые монголки и появившаяся следом старая китаянка, знавшая монгольский язык, стали готовить ее к ночной встрече с Великим ханом. Ее раздели, над широким фарфоровым тазом обмыли из серебряного кувшина теплой, приятно пахнувшей водой, вымыли волосы настоем каких-то трав. Стали причесывать, умащивать ее тело благовонными мазями.
Страшненькие на вид, пожилые монголки с морщинистыми, почерневшими от солнца и прожитых лет лицами, то и дело переглядываясь, с восторгом рассматривали ее точеную стройную фигуру, упругие груди с нежно-розовыми кружочками сосочков, плавную линию бедер. Старая китаянка с улыбкой слушала их восклицания, гордая вниманием к своей соотечественнице, отстранив плечом монголок, ласково растирала тело молодой женщины, - ее плечи, грудь, живот с нежной ямкой пупка, бедра, ноги с розовыми ноготками на пальцах.
Хуа-Чен лежала на голубом шелковом покрывале, закрыв глаза, расслабленная, казалось, отрешившаяся от мира. А сама напряженно размышляла над предстоящим. К чему ее готовят, не вызывало у нее сомнений. Она поняла это еще там, в юрте правителя, по взгляду Великого хана, и считала это своей первой маленькой победой. Представила себе грозного старика в постели возле себя, и ей стало страшно.
Правда, за годы своей жизни во дворце, она научилась скрывать чувство брезгливости, когда ее лапал и слюнявил подслеповатый, жирный и неповоротливый Цзунь-сян. Научилась не выдавать это ни взглядом, ни сопротивлением, была открытой и покорной. Несмотря на все его старания, она не загоралась страстью и не отвечала встречными ласками. Была бы даже рада, если бы он ее прогнал. Но тому, видимо, было достаточно ее покорности.
Молодая наложница понимала, что сейчас этого будет мало, и мысленно готовила себя к тому, чтобы быть ласковой, податливой, преодолев страх, стыд и брезгливость, отдаться Великому хану, демонстрируя страсть и восторг. Она готова была на все, лишь бы усыпить его бдительность и осторожность.
Хуан-Чэн оторвалась от своих мыслей, услышав настойчивые нашептывания старой китаянки. Она переводила ей наставления монголок, - как нужно вести себя с Великим ханом, что он любит и чего не следует делать. Хао-Чэн стала внимательно слушать свою соотечественницу, - ей все это очень нужно было знать.
*
Великий хан вошел в юрту заложницы, одетый в голубой парчовый халат, расшитый по отворотам и рукавам золотыми нитями и жемчугом, подпоясанный золотым поясом с подвешенным к нему кинжалом-талисманом. На ногах его были мягкие светло-зеленые гутулы*, тоже расшитые золотыми нитями.
Молодая невольница встретила его у входа, прижав руки к груди, покорно склонила голову. Хан сделал знак сопровождавшему его Хуши-Хутагу, чтобы тот удалился. Протянул ей руку, провел женщину в глубину юрты. Та, смиренно опустив глаза, прошла за владыкой к маленькому черного дерева столику китайской работы, заставленному чашами с отварной молодой бараниной, рисом и изюмом, медовыми лепешками, халвой, сосудами с красным сладким вином. Повинуясь жесту Великого хана, присела возле столика на стопку войлоков, обшитых китайским шелком.
Великий хан, распахнув полы халата, по-хозяйски сел напротив. Упершись руками в колени, оглядел убранство юрты. Стены ее до самого верха были задрапированы оранжевыми полотнищами китайского шелка с нанесенными на них рисунками ярких экзотических трав и цветов. Мягким светом теплились шесть закрепленных на стенах масляных светильников. Вход в юрту прикрыт собранным в складки тяжелым бархатом более темного оттенка и над ним тоже горел светильник. Пол юрты устлан мягкими расписными тангутскими коврами. Большую часть юрты занимало просторное ложе под золотистым балдахином византийской работы, устланное толстыми одеялами, обшитыми китайским шелком. Возле ложа стояли на полу две затянутые в шелк стопки войлока в качестве сидений.
Убранство юрты дополнялось столиком с яствами, за которым сидели хан и молодая женщина. С противоположной стороны стоял еще небольшой столик с широкой чашей с водой для омовения и полотенцами, а за ним – ширма со срытыми за ней предметами для ночных интимных надобностей постояльцев.
- Все необходимое, и ничего лишнего, - с удовлетворением подумал хан. - Молодец Шихи-Хутаг. Вспомнил вдруг о поражении под Перваном. Полководец из него, конечно, неважный, но в делах хозяйственных – нет ему равных!
Великий хан вновь обратил свой взор к женщине, налил в серебряные кубки вина…
*
Они сидели за этим столиком довольно долго. Не зная языка друг друга, они находили форму общения жестами, взглядами, выражением лиц. Вино и кротость расслабили его, уже казалось, что она нужна ему больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей. Во влажных её глазах появился зовущий блеск, от вина щеки разгорелись, голос стал мягко-воркующим.
Она кротко улыбнулась, легонько притронулась к его руке. Страсть вспыхнула в нем, повлекла к молодой женщине. Он поднялся из-за стола, провел женщину к ложу, нежно обнял ее, прижался к ее губам. Потом резким движением расстегнул свой золотой пояс и сбросил на ковер халат. Прижавшаяся к его щеке женщина, через плечо Великого хана проводила взглядом падавший на ковер кинжал-амулет…
Великий хан был опытным любовником. Он не набросился на нее голодным зверем, не стал торопить события. Нежными движениями огрубевших ладоней он ласкал ее тело, прижимал к своей груди, целовал шею, грудь, живот с нежной ямкой пупка. Видел, как стали напухать и отвердевать соски ее грудей, почувствовал, как затрепетала женщина.
Осторожно повернув податливое тело молодой китаянки, охватил ее бедра, приник разгоряченным лицом к нежной поверхности кожи, стал покрывать поцелуями все ее тело - от упругих бедер до лопаток и плеч, чувствуя, как и сам, невольно подготовленный к этому многомесячным воздержанием, наливается могучей молодой силой.
Женщина не могла остаться к этому равнодушной. Да и могло ли быть иначе, - ведь она была в самом расцвете лет. Мать-природа создала ее для любви, рождения детей, заложила в ней могучую тягу к этому извечному процессу, подготовила ее к этому. Лишенная любви в лучшие свои годы, не испытавшая еще радости интимного общения с мужчиной, она была переполнена взрывной силой нереализованной страсти.
Крепкие и ласковые объятия Чингиза не были похожи на вялые домогания ее бывшего владыки, - императора Цзунь Сяна. Оказавшись в крепких руках Великого хана, почувствовав его готовность, Хуа Чэн задохнулась от незнакомых, нахлынувших на нее ощущений, потерялась, растворилась в них. Все поплыло в ее глазах и ее сознании. Она забыла о том, что рядом с ней грозный старик. Из глубины памяти выплыл милый образ ласкового Лю, еще не забытые нежные и стеснительные его ласки… Она отдалась этим ощущениям и воспоминаниям со всей страстью молодой души…
Стоявшие у входа кешиктены вслушивались в доносившиеся из юрты страстные восклицания, понимающе переглядывались, улыбались. Они были горды своим ханом и искренне завидовали ему…
Уставший и умиротворенный Великий хан, наконец, откинулся на подушки и погрузился в глубокий сон. Женщина еще некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами, вслушиваясь в дыхание уснувшего любовника. Потом осторожно протянула руку к лежавшему на ковре кинжалу…
*
Услышав дикий, звероподобный крик Великого хана, караульные кешиктены испуганно и недоуменно переглянулись, бросились в шатер. Видели, как отпрянувшая от ханского ложа полуобнаженная женщина, бросив на ворвавшихся охранников обезумевший взгляд, взмахнула рукой с блеснувшим в ней кинжалом, вонзила его в свою грудь и рухнула на устеленный коврами пол шатра.
Под неровным огнем светильников глазам телохранителей открылась страшная картина: на залитом кровью ложе извивался, стеная и скрежеща зубами, Великий хан, хватался обагренными кровью руками за кровоточащую рану в нижней части живота*. На ковре, - возле ложа, кешиктены к ужасу своему увидели скомканное, скукоженное, окровавленное ханское мужское достоинство…
Они замерли, оглушенные случившимся, поняли, - для них это смерть! Не уберегли Великого хана! Один из них бросился к женщине, чтобы схватить убийцу, но она уже была мертва, потом – к хану…. Но чем он мог ему помочь?
Другой кешиктен, очнувшись от оцепенения, бросился к выходу. Через минуту лагерь ожил, - послышались крики людей, конский топот…. Через четверть часа гудела пчелиным роем вся орда. Из палатки в палатку разносилась страшная весть, сопровождаемая самыми фантастическими и невероятными домыслами…
Дежуривших у входа кешиктенов в тот же день казнили по приказу Шихи-Хутага. Безжизненное тело Хуа Чэн, вытащив из ее груди кинжал, вышвырнули в реку.
Несмотря на все усилия лучших лекарей орды, с трудом остановивших кровь, Великому хану с каждым часом становилось все хуже. Он лежал, закрыв глаза, резко осунувшийся и постаревший, погруженный в свои мысли, не слыша суетившихся возле него лекарей, не желая никого видеть, - ни жен, ни сыновей.
Физические страдания хана были ничтожны в сравнении с его нравственными страданиями. Это он, – грозный Повелитель мира, бесстрашный воин, презиравший смерть, всегда готовый принять ее на поле боя, на худой конец, - умереть в глубокой старости в окружении своих сыновей и сподвижников, даже мечтавший в последние годы найти рецепт бессмертия, это он лежит сейчас, обесчещенный в глазах своих жен, сыновей, своих сподвижников, многочисленного воинства, - всех своих соотечественников. Лежит, посрамленный, на радость своим врагам…
При всей могучей воле Великого хана, это было выше его сил. Он открыл глаза, посмотрел на стоявшего у его изголовья Шихи-Хутага. Тот, едва сдерживая слезы, склонился над ним. Уже непослушным в запекшихся губах языком Чингиз-хан с трудом проговорил:
- Я ухожу… Бурхана убейте… Праху моему не поклоняйтесь… Могилу мою скройте от людей… Поклоняйтесь делам моим, храните мои заветы… Моя душа будет с вами*!
Повернувшись к замершим возле ложа лекарям и шаманам, закончил:
- Мне не нужна ваша помощь… Уходите все!
Великий хан умер, так и не найдя рецепта бессмертия, – заветной своей мечты. Не выполнив данного себе обещания, - захватить Индию со всеми ее сказочными богатствами.
Истерзанный войнами азиатский континент получил, наконец, кратковременную передышку. Всего-то на сто лет! Разве это много для многострадальной матери Земли?
Эпилог
Все же как причудливо переплетаются судьбы людей и целых народов! Пройдет 10 лет после смерти Чингиз-хана и его внук Бату-хан, известный на Руси под именем хана Батыя, пройдет с огнем и мечом по тульской земле, сжигая и уничтожая все вокруг, - земле, где спустя пятьсот сорок лет появятся ростки моего рода, - рода автора этого повествования.
А еще через 165 лет начнется здесь и моя жизнь – жизнь потомка тульской крестьянки и туркмена Балтая - опального толмача мятежного пугачевского войска, - приемного сына предводителя башкирских боевых отрядов Идыра Бахмутова.
Минует еще полстолетия, и моя сестра будет стоять на берегу Керулена среди русских специалистов, приехавших строить комбинат Эрдэнэт, - знаменитую монгольскую стройку минувшего века. Будет любоваться отражением луны в его ночных водах, смотреть на холмистые степи, по которым когда-то вел на тангутов своих воинов Великий хан Чингиз. Сколько трав расцвело и увяло в степях с той поры!
Трудно отмежеваться от ощущения какой то скрытой причастности к тем давним событиям.
Красноярск, сентябрь 2004 года.
Пояснительный словарь
* Абескунское море - так в те годы называли в Хорезме Каспийское море;
* Шихи-Хутаг - один из ближайших сподвижников Великого хана, приемный сын старшей его жены – Бортэ, сотоварищ по детству старшего сына Чингиз-хана Джучи, татарин по национальности. В ставке хана вел письменное делопроизводство, был его доверенным лицом, выполнял особые поручения.
* сартаулами монголы называли мусульман;
* кешикту – охрана, телохранители, ханская гвардия, кешиктены –
гвардецы.
* богатырь.
* в 480 году до нашей эры территория северной Индии подверглась нападению войск Александра Македонского. Однако, встретив отчаянное сопротивление проживавших там племен, Великий Завоеватель вынужден был отказаться от честолюбивых замыслов и вернуться в Малую Азию, где вскоре умер.
* Мухали – один из ближайших сподвижников Чингиз-хана, его наместник в Китае.
* тарбаганы – сурки, - степные животные из семейства грызунов, размером с небольшую собаку.
* Тэмуджин – имя Чингиз-хана от рождения;
* нойоны – родовитые монгольские феодалы, богатые скотовладельцы.
* от слова "орду" – ханская ставка. Со временем, однако, это слово трансформировалось и приобрело более широкое значение многочисленного, мобильного воинского соединения кочевников-завоевателей.
* бурхан – так называли монголы тангутских императоров.
* Цзао-ван – бог домашнего очага;
* Юй-хуан – верховный бог, живущий на небе.
* гутулы – род обуви из мягкой кожи.
* в сюжете повести использована широко распространенная в Монголии версия о причинах смерти Чингиз-хана, согласно которой он умер от раны, причиненной ему тангутской ханшей-красавицей, которая провела с ним единственную брачную ночь. Предполагают, что ханша откусила ему половые органы и после этого бросилась в реку. Во всяком случае, именно так писал об этом в №7 за 2002 год корреспондент "АиФ на Енисее" Александр Филатенко со слов доктора исторических наук, профессора Николая Вячеславовича Абаева – президента "Фонда Центрально-евразийского наследия".
* По древним верованиям монголов, душа известного человека может воплотиться в туг, – знамя, и стать гением-хранителем народа или войска.