В Ленинграде меня встретил брат Иван, разместил в комнате уехавшего в отпуск знакомого преподавателя института физкультуры им. Лесгафта и объяснил, как найти приёмную комиссию. Но в последний момент я передумал и решил поступать не в институт физкультуры, а на физический факультет Ленинградского государственного университета (ЛГУ).
О существовании этого факультета я знал от одноклассника Рудольфа Селянинова, который туда поступал, сдавая вступительные экзамены как представитель нацменьшинства дома в Нарьян - Маре. Мне понадобилось два дня, чтобы набраться смелости и войти в главное здание университета, где находилась приёмная комиссия. Документы у меня приняли и дали направление в университетское общежитие, куда я и переехал. Иван уехал домой.
Первый экзамен ; по физике, я сдал на «четыре». Однако в списках сдавших второй ; «математика письменно», своей фамилии не нашёл. Расстроенный до предела, вернулся в общежитие, упал на кровать и стал размышлять, что же делать дальше. Вечером мне кто-то сказал, что видел мою фамилию в списке условно сдавших, то есть тех, кого допустили до следующего ; «математика устно». Этот экзамен для меня начался с решения пяти дополнительных задач. Все задачи я решил, и меня допустили к устному экзамену, за который получил «четыре». Сочинение по литературе в первый и последний раз в жизни я написал на «пять». Последний экзамен, по английскому, я провалил. В газетном столбце на английском языке я обнаружил не более десятка знакомых слов, хотя в аттестате по английскому стояла оценка «четыре».
Видя мою беспомощность, экзаменатор куда-то ушла и вернулась в сопровождении двух дам почтенного возраста. Одна из них спросила: «Молодой человек, какую школу Вы окончили?» Я ответил: «Нарьянмарскую». Дамы переглянулись между собой и спросили, где она находится. Когда я объяснил, они, коротко посовещавшись, сказали: «Хорошо, тогда мы Вам ;удовлетворительно; поставим».
Всех, сдавших экзамены, пригласили в деканат факультета на собеседование. Там нам предстояло ещё одно испытание. Годом ранее хор ЛГУ стал лауреатом Международного фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Руководитель хора Г.М. Сандлер решил не почивать на лаврах и воспользовался собеседованием для отбора новых хористов. Вызывали на собеседование по алфавиту. Передо мной в деканат вошел абитуриент под фамилией Черкасов, сын Народного артиста СССР Николая Черкасова. Хорошо поставленным баритоном он исполнил что-то из классики. Когда дошёл мой черёд, выяснилось, что я отроду ни одной ноты не брал. Вежливый Г.М. Сандлер спросил: «Но ;По долинам и по взгорьям; Вы, наверное, знаете»? Прослушав меня, он сделал вывод, что с голосом у меня не очень, но слух есть, поэтому он будет рекомендовать меня в оркестр народных инструментов.
Конкурс на наш факультет был четыре человека на место. Я набрал сумму баллов на грани проходного. Уже потом, будучи студентом, узнал, что из-за огромной разницы в знании иностранных языков у ленинградских и периферийных абитуриентов, оценка по иностранному для поступающих на физфак в конкурсной сумме баллов не учитывалась.
Словно в насмешку, меня назначили старостой 5-ой группы первого курса физфака ЛГУ. А в неё попали в основном ленинградцы, изучавшие в школе французский. Их объединили в одну группу, чтобы обучать с нуля второму, английскому языку. К этой группе добавили шестерых, таких как я, фактически не знавших никакого иностранного. Учила нас английскому дама, преподававшая в университете еще до 1917 года.
Мне хватило ума понять сразу свою дикость и необразованность, а группе ; ума и такта не замечать моей дикости и терпеливо приобщать меня к культуре, искусству. На всю жизнь я сохранил глубокую благодарность за это ко всем сокурсникам.
Первого сентября наш курс собрался в Большой аудитории НИФИ ; Научно-исследовательского физического института. Нам прочитали вступительную лекцию, и объявили, что завтра весь курс отправляют в колхозы Карельского перешейка. Привезли нас в глухое, но красивое, место и поселили в стоящем на отшибе старом доме. С одной стороны, в пределах прямой видимости от дома, проходила знаменитая линия Маннергейма, с прекрасно сохранившимися дотами и дзотами, где валялись гранаты и снаряды. С другой, километрах в двух, находился полуразрушенный каменный дом с розарием перед ним. Видно, лет тридцать назад тут находилось довольно крупное поместье какого-то карело-финна. Обследовав его, я долго удивлялся, как бывшие хозяева умудрялись содержать такой дом и обрабатывать поля без помощи студентов, без которой не мог обойтись колхоз.
С наступлением темноты новоиспечённые студенты, не проучившиеся в университете и дня, пели у костра под гитару: «…свяжи конспекты в узел и ; в путь без лишних слов, с Васильевского острова, эх, в Старый Петергоф…». (Переезд факультета в Петергоф состоялся более чем через десять 10 лет). Пели ещё «Если не попал в аспирантуру сдуру, собери свой тощий чемодан, поцелуй мамашу, поклонись декану … и бери билет на Магадан…», «Кокаин и вино нас отравили, никого никогда мы не любили, бокал шампанского вина и джаза звук унылый, вот дорога одна нам до могилы».
Это была моя первая и последняя поездка в колхоз. От последующих меня освободили из-за «тяжёлого материального положения». Такую запись внесли в трудовую книжку студента. Все летние каникулы я проводил в Нарьян-Маре, заготавливая сено для коровы, занимаясь охотой и рыбалкой.
Одно из самых ярких воспоминаний о первом курсе связано с тем, как после осеннего кросса лыжников я заболел и слёг, и вечером навестить меня в общагу явились с десяток девушек из моей группы с горой угощений. Я от стыда, что валяюсь потный и грязный, не приученный к такому вниманию, готов был сквозь землю провалиться.
Меня не однажды приглашали на вечеринки в роскошные (по моим понятиям тех времён) квартиры, где и девушки, и ребята из нашей группы иногда садились за рояль ; многие из них имели музыкальное образование.
Две трети учащихся составляли коренные ленинградцы, не нуждавшиеся в общежитии. Потому большой проблемы с общежитием не было. На первом курсе в комнате нас жило девять человек. Мы поддерживали образцовую чистоту, за что нам выделили даже телевизор, большую редкость по тем временам. В тот год я впервые столкнулся со службой, называемой сегодня ФСБ. Меня, видно, как самого тёмного, пытались завербовать, но я на все вопросы отвечал, что ничего не видел, ничего не знаю и ничего не хочу.
А может быть, дело было в том, что в комнате у нас проживал полный интернационал: узбек, эстонец, армянин, два украинца, карел, ненец ; мой одноклассник Рудольф Селянинов, и один русский ; я. Диспуты на политические темы продолжались иногда до двух-трёх часов ночи. В результате мы частенько просыпали первую лекцию. За пропуск занятий нас наказывали только на военной кафедре, здесь за три пропуска без уважительной причины представляли к отчислению из университета.
Ночные дискуссии на политические темы заканчивались иногда кулачным боем. Были и другие поводы для кулаков. Один из нас, Гена Зорин, занимался водным поло. Бассейнов в Ленинграде не хватало, а воду ватерполистам давали только ночью. Поэтому с тренировок Гена возвращался за полночь и своим кряхтением будил соседей.
Лёвка Бабаджанян, будущий доктор физико-математических наук, решил отомстить Гене за наши бессонные ночи. Когда Гена ушел на очередную тренировку, он над его подушкой прикрепил к потолку кольцо, в него продёрнул шпагат, к концу которого подвязал одну из гантелей Гены. За другой натянул шпагат так, чтобы гантель упёрлась в кольцо. Свободный конец шпагата в натяг привязал к середине панцирной сетки кровати Гены. Когда Гена вернулся и, не включая света, лёг в свою постель, шпагат под его тяжестью натянулся, оборвался, и гантель шлепнулась на подушку рядом с его носом.
Наутро закономерно должна была последовать месть. Гена прижал Лёвку в угол, и нанёс мощный удар правой. Но не по той цели. Ловкий как джигит, Лёвка сумел увернуться. Вся мощь удара Гены пришлась в стену. Раздался вопль. На этом ватерпольная карьера Гены и наши бессонные ночи закончились.
Учиться на первых курсах было очень тяжело. Дело в том, что на первый курс физфака набирали триста человек, в процессе учёбы на первом и втором курсах отчисляли не менее пятидесяти из них. Преподаватели на экзаменах зверствовали.
На всю жизнь запомнил первый экзамен на первом курсе: из двадцати шести человек двойки получили более десяти, и я в том числе. Экзамен мы сдавали сразу после Нового года. Устроил нашей группе «новогодний подарок» профессор Г.А. Остроумов. В тот год он вернулся в Ленинград после реабилитации, и начал читать нашему курсу физику. Принимал экзамен он сам с двумя ассистентами. Все двойки поставил профессор. Подойдя ко мне, он спросил «Ну, что у Вас, молодой человек»? Заглянув в мои заготовки для ответов, сказал: «Вы свободны» и пошёл к следующей жертве.
Своим «подарком» он отомстил нам за десятки записок, которые получал от аудитории в течение семестра. Записки начинались любимой поговоркой профессора: «Не нужно быть большим философом, чтобы понять…», далее следовало что-нибудь не очень для него приятное.
Чтобы то же самое не случилось с другими группами курса, деканат провёл воспитательную работу с профессором. Больше профессор Г.А. Остроумов лекций нам не читал.
На последующих курсах большого облегчения в учёбе не произошло. Поэтому в среднем шесть-семь человек с нашего факультета являлись клиентами называвшейся «жёлтым домом» психушки на Васильевском острове. А в общежитии на проспекте Добролюбова, где мы жили со второго курса, тёмный выход на чердак назывался виселицей, потому что две студентки, дойдя до курса квантовой механики и теории Эйнштейна, закончили там свою студенческую жизнь.
Но танцы у нас тоже устраивали, в общежитии имелся собственный оркестр. В нём играли студенты из Чехословакии и ГДР, выступавшие в национальных костюмах. Развлекалась молодёжь не только танцами. Наше общежитие, по преданию, до 1917 года функционировало, как публичный дом для солдат, а традиции ; вещь трудноискоренимая. Однажды утром заместитель декана факультета Валентин Иванович Вальков решил обойти общежитие. Когда он открывал дверь в одну из мужских комнат, в ней произошёл какой-то переполох. Войдя, он услышал, что все обитатели комнаты усиленно храпят. Он заглянул в платяной шкаф и увидел стыдливо прячущуюся девушку. Валентин Иванович, как человек воспитанный, вежливо извинился и вышел из комнаты.
Самое большое оживление в общежитии бывало в первые дни после возвращения с летних каникул. Благодаря политике Никиты Хрущёва в области сельского хозяйства, продуктов на полках магазинов в начале шестидесятых резко поубавилось. Поэтому родители пытались снабдить студентов в дорогу всем, чем могли. Кажется, перед пятым курсом я привёз из дома свежепросольных сигов и пару подкопченных диких уток. Дима Стыро привёз из Вильнюса две головки литовского сыра, « Лилипутас» и «Нямунас», и две бутылки цветной литовской водки ; «Паланга» и «Дайнава». Вову Баранцева снабдили дома маринованными огурчиками. Проживавшие в соседней комнате братья Лёвка и Мишка Бабаджаняны приволокли из Тбилиси маленький бочонок коньяка и твёрдой сырокопченой колбасы. Угощения хватило не только на наши две комнаты.
Помимо чехов и немцев, в общежитии жили студенты из Китая и стран Африки. Китайцы нас раздражали тем, что в рабочей комнате ; большой комнате для занятий, проводили бесконечные собрания своего землячества. Один раз я спросил у своего приятеля Бай Ян Луня, что они там опять обсуждали? Он ответил: решали, как сдавать экзамены ; на «три» или на «четыре». В другой раз они несколько часов решали, имеет ли право один из них купить костюм по случаю того, что влюбился в русскую девушку.
Среди негров учился наследный принц с Мадагаскара по имени Рацимаманга. До приезда к нам он уже побывал студентом в одной из Европейских столиц. Приобрёл ли он там знания по физике, не знаю, но к цивилизации приучился. На ночь свои туфли выставлял в коридор, чтобы их почистили. И страшно возмущался, когда утром находил свои штиблеты не чищенными в лестничном пролёте на первом этаже, куда их потехи ради, сбрасывали студенты.
Лекции мы не только просыпали. Мы убегали с них в кино на Невский, в «Баррикаду», или в «Великан» на Петроградской.
В «Великане» перед вечерними сеансами выступали артисты Ленконцерта, а в буфете подавали кофе с коньяком. Это удовольствие иногда я мог себе позволить, так как из дома мне присылали двадцать рублей в месяц, а с октября по март я кормился на сборах и соревнованиях, выступая за сборную ЛГУ по лыжам.
Как нынче говорят, ты не поверишь, но в кино на старших курсах мы бегали не только с лекций, но и с экзаменов. Если пытки первых отвечающих затягивались надолго, профессора предлагали нам сбегать в «киношку» развеяться. Тем более, что с нас спрашивали на экзамене не столько знание вопроса, сколько толкование его физической сущности.
Рекорд «посещаемости лекций» наш курс установил во второй или третий год учёбы, когда на лекцию по теоретической механике доцента Невзглядова из двухсот пятидесяти человек пришел один Вова Баранцев. Лекция эта была последней перед днём Советской конституции. Доцент невозмутимо лекцию прочитал, а Вова мужественно её законспектировал. Так мы выразили свое «уважение» к доценту Невзглядову за монотонные лекции, ни на йоту не отличавшиеся от его же учебника. Никто из профессоров-физиков, кроме него, лекции по учебнику не читал.
Отсутствие учебников и пропуски лекций из-за сборов и соревнований превращали мою учебу в преодоление, казалось порой, непреодолимых препятствий. Моим спасением на первых трёх курсах были конспекты лекций Вовы Баранцева, не пропустившего за все годы учёбы ни одной лекции. Но, что ещё важней, он схватывал смысл лекций на лету. Лучших учебников по физике, чем его конспекты, мне видеть не довелось.
Но, к великому моему огорчению, в результате перераспределения студентов по группам в связи со специализацией, мы оказались в разных группах. Он в группе теоретической физики, а я в группе радиофизики.
В безвыходных ситуациях приходилось иногда прибегать к «оригинальным» способам сдачи зачётов и экзаменов.
Профессор Г.С. Кватер читал нам курс «Экспериментальные методы ядерной физики», по которому сдавался дифференцированный зачёт. В общежитии жили с десяток «вечных студентов», знавших все привычки и слабости педагогов. Когда мы, ещё с одним спортсменом нашего курса, чемпионом университета по лёгкой атлетике сидели и горевали, не зная, как получить зачёт у профессора Кватера, один бывалый студент подсказал: «Идите к Кватеру и попросите дать вам вопросы для сдачи зачёта. Скажите, что сдавать зачёт по этим вопросам придёте завтра». Мы так и поступили. «Ну, вы, ребята, и наглецы», ; сказал нам педагог. Тем не менее, вопросы дал и сказал, чтобы мы завтра отвечали, как следует.
Оказалось, профессор Г.С. Кватер тоже был заядлым спортсменом, альпинистом и делал снисхождение таким, как мы.
Английский в университете преподавали четыре года. Для меня было мукой перевести за семестр пятьдесят тысяч знаков английского текста по специальности. И снова помог бывалый студент, посоветовав взять в университетской библиотеке любой том трудов Ньютона в оригинале. Переводить простенькие тексты XVII века стало сплошным удовольствием. И «англичанка» не могла придраться, т.к. все формальные требования, переводя Ньютона в оригинале, я выполнял. Тогда я не понимал, какую реликвию таскал в своём убогом чемоданчике, бегая по всем факультетам в поисках англичанки.
Первые три года учёбы на первом месте у меня оставались лыжи, ведь меня сразу включили в университетскую сборную. Я посещал университет во время, свободное от сборов и соревнований, на которых ежегодно находился с середины октября да начала марта.
Ректором Ленинградского университета был спортсмен, мастер спорта СССР по альпинизму и один из крупнейших математиков XX века, будущий академик АН СССР Александр Данилович Александров. Понятно, что тем, кто пытался совмещать учёбу с серьезными занятиями спортом, защищал спортивную честь «alma mater», создавались все условия для этого. В частности, разрешалось свободное посещение занятий, а зимнюю сессию мне с января переносили на март с сохранением стипендии.
На кафедре физкультуры красовалась доска «В учёбе и спорте», на которую однажды попали и мы с Юрой Марковым. Но полюбоваться на себя я успел только раз. Какая-то «зараза» стащила моё фото. После окончания университета я узнал, что этой «заразой» оказалась Муся Скалина с математико-механического факультета.
Но и эти меры не всегда и не всем спортсменам помогали успешно учиться. В числе отправленных в академический отпуск, отчисленных с физического факультета или переведённых на другие, более лёгкие в учёбе факультеты, в наше время был выпускник Нарьянмарской школы боксёр Борис Борисов, чемпион мира по шахматам Борис Спасский, вице-чемпион СССР по большому теннису Андрей Потанин и многие др.
Александр Данилович ; не единственное светило советской и мировой науки, которого довелось лицезреть и слушать в те годы.
Кафедру теоретической физики возглавлял академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной и Ленинской премий СССР В.А. Фок. На его кафедре проводились первоапрельские семинары, на которых можно было выступать не только с серьёзными докладами, но и излагать абсурдные теории. В задачи аудитории входило доказать их абсурдность.
Кажется, в 1961 году по приглашению В.А. Фока с докладом на этом семинаре выступал один из великих физиков XX века датский учёный Нильс Бор. Доклад шёл на английском, и я мало что понял из него. В следующем году Фок пригласил посетить семинар очень популярного академика АН СССР Л.Д. Ландау. Но Ландау попал в автомобильную аварию и очень долго болел.
Однажды я приехал в Кавголово, вышел из электрички, чтобы топать на университетскую базу. Ко мне подошёл человек интеллигентной внешности, одетый в зелёную брезентовую робу, самую массовую в ту пору форму одежду рабочих, занятых физическим трудом. Дядя вежливо спросил, как пройти на лыжную базу ЛГУ. Я ответил, что именно на эту базу направляюсь. Не прошло и часа, как вся лыжная база взбудоражилась необычным событием: Чупер (моё прозвище на базе) привёл на базу, в гости к ректору А.Д. Александрову, всемирно известного математика, академика АН СССР А.Н. Колмогорова. Замечу, что А.Д. Александров в Кавголово ездил тоже на электричке.
Из экзаменов, сдаваемых в марте, запомнился экзамен по методам математической физики, который принимал молодой научный сотрудник Математического института им. В.А. Стеклова, расположенного на набережной Фонтанки. Запомнился из-за его необычных имени и фамилии: Людвиг Фаддеев, а также полученной от него оценки «пять»! В моей зачётке пятёрки бывали большой редкостью. Перед тем, как принять у меня экзамен, он спросил, почему я так поздно его сдаю? Я объяснил. Он ничего не ответил.
И только в 2005 или 2006 году из газеты «Известия» я узнал, что сдавал тогда экзамен будущему академику АН СССР, дважды лауреату Госпремий (СССР и РФ). И что моя пятёрка, скорее всего, была вызвана не уровнем моих знаний, а объяснением. Он, вероятно, «вычислил», что именно я заменил его в сборной вуза по лыжам и в университетской восьмёрке. Он окончил наш факультет за год или два до моего поступления, тоже был в сборной ЛГУ по лыжам и занимался академической греблей.
Благодаря приобретённому в детстве упорству, мне удавалось фактически за март- июнь проходить годовой курс учёбы. Заниматься в это время приходилось по двенадцать часов в сутки и более, чтобы написать все пропущенные контрольные по математике и физике, выполнить все лабораторные работы по физике и только потом быть допущенным к экзаменам.
Как любой солдат мечтает стать генералом, так каждый более или менее преуспевающий спортсмен (а ещё более ; его тренер) мечтает стать мастером спорта. На четвёртом курсе учёбы мой тренер почти уговорил меня взять на год академический отпуск и попытаться выполнить норматив мастера спорта. Но, как говорят, человек предполагает, а судьба располагает. Я как-то нелепо получил травму колена и был вынужден прекратить занятия спортом. Зато целиком ушёл в учёбу и успешно закончил университет.
В это время нескольким студентам с нашего курса (мне в том числе), соответствующие службы предложили поехать в Африку помочь Патрису Лумумбе строить социализм, читая лекции по физике. Предлагали поехать только уроженцам глухих районов страны, таким, как я и Вова Баранцев из маленького городка Кировской области. Перед поездкой требовалось за год выучить французский язык. Для этого нас освобождали от занятий и защиты диплома в университете, пообещав выдать дипломы без защиты. Я отказался, а Вова Баранцев согласился. Пока он учил французский, случилось то, о чём пелось в мгновенно сложенной студентами песне: «Убили Лумумбу, убили Лумумбу, убили Лумумбу кровавым ножом». Поездку Вовы в Африку отложили на год.
В Африке он всё-таки побывал, но кафедра теоретической физики, по моему мнению, потеряла в нём самую светлую голову нашего курса. Подтверждением тому его старший брат Рем Баранцев, окончивший математико-механический и защитивший докторскую диссертацию в возрасте до тридцати лет. Он занимался секретной тематикой: гидроакустикой или гидродинамикой, связанной с подводными лодками.
Далее судьба распорядилась так, что я, без всякой инициативы со своей стороны, попал на преддипломную практику и выполнение диплома в Государственный институт прикладной химии (ГИПХ), который решал важнейшие для обороны страны проблемы: разрабатывал ракетное топливо и системы термической защиты носовой части баллистических ракет. В отличие от научных лабораторий того же ЛГУ, лаборатории ГИПХа были оснащены новейшим исследовательским оборудованием американского и японского производства. Благодаря этому, мне удалось в рамках дипломной работы получить достаточно весомые научные результаты, и получить приглашение на работу в ГИПХ с предоставлением, как иногороднему специалисту, жилплощади в пригородном поселке Кузьмолово. Другими словами, я мог иметь то, о чём мечтал каждый иногородний выпускник Ленинградских вузов.
Но, под влиянием приятеля-однокурсника я, выросший в тихом Нарьян-Маре, предпочёл Ленинграду, в котором приходилось засыпать только с последним трамваем и просыпаться от грохота первого утреннего трамвая, распределение в Литву, в г. Каунас, на предприятие п/я 304, не имея никакого представления об этом ящике, или шарашке, как тогда их ещё называли.
Оглядываясь на прошедшие десятилетия, я начинаю понимать, что мой университет был одним из немногих, если не единственный вуз Советского союза, сохранявший дух свободомыслия и демократии на протяжении многих лет, начиная с 1905 года. С присущим молодости эгоизмом мы принимали всё, как должное, не задумываясь, что нашим педагогам это могло стоить немалых усилий.
Нам не казался из ряда вон выходящим факт, когда наш пятидесятилетний ректор, один из крупнейших математиков страны, будущий академик АН СССР А.Д. Александров просил первокурсника потереть ему спину в душевой на лыжной базе университета. Он же, после бурной дискуссии на тему «Изжил или нет себя комсомол», на спор со студентами физфака ехал на «колбасе» трамвая от Стрелки Васильевского острова до Дворцовой площади. Другой, тридцатипятилетний профессор философского факультета, член горкома партии Ленинграда и, по совместительству, член сборной университета по лыжам Михаил Яковлевич Корнеев, не мог позволить студентам тратить драгоценное время на поиски преподавателя в разбросанных по всему Ленинграду факультетах ЛГУ и принимал экзамен по истмату на лыжной базе в Кавголове, после очередной тренировки. Заодно популярно разъяснял, что есть общее между официальной и реальной политикой партии.
Платой за эту свободу в период моей учёбы в университете можно считать исчезновение двух групп студентов и некоторых преподавателей на длительные сроки в стенах известного дома на Литейном проспекте и перевод ректора А.Д. Александрова подальше от центра, в Сибирь. Стояли годы хрущёвской оттепели, и Александров в лагеря не попал. Ему настойчиво предложили переехать в Новосибирск, чтобы с нуля создать университет в Академгородке.
Не напрасно именно из стен нашего вуза вышли сегодняшние руководители России
P.S. В конце 50х и начале 60х годов помимо упомянутых в этой главе выпускников школы №1 Нарьян – Мара Б. Борисова и Р. Селянинова, в ЛГУ учились: на геофаке – Гера Купцова (Рыбакова), на филфаке – Мила Хатанзейская (Витязева), на историческом (или филосовском) факультете - сын секретаря Ненецкого Окружкома партии А.Н. Крупина. Во дворе Главного здания университета иногда я сталкивался еще с одним земляком – выпускником Усть – Цилемской средней школы Олегом Чупровым. Сегодня Олег Чупров известный в Питере поэт, автор гимна Санкт – Петербурга и цикла песен Эдиты Пьехи, также учившейся в то время на филфаке ЛГУ.