21 Октября 2013
Вокруг была беспощадная пустота. Та, в которой не за что ухватиться, которая настолько пуста, что и темноты в ней нет, а есть какая-то жижа вокруг и внутри себя. Не живящая, как овсяная каша, а аморфная, как мерзкий запах помойки. Без руля, и без ветрил. Я был настолько одинок, что у меня не было кошки.
Кирзовые сапоги, портянки, галифе и застиранная до дыр рубашка. Одежду мою сожгли в армии, и выйдя на свободу, я продолжал носить нижнюю часть солдатской формы, за неимением ничего иного.
Спать, я хотел много спать. Бесконечно, бездумно, вечно. Но сон не шел. Кошмары мучили меня, терзали и ели, грызли меня насквозь. Нет, я не сходил с ума, я был вполне дееспособен. Но именно способен я не был ни на что.
В огромном диване морёного дуба, на котором, по слухам, сидел когда-то сам Император, и на котором я спал, жило весёлое содружество клопов. Оно было старым, сплочённым, и противостояло любым методам борьбы с ним. С некоторых пор я стал думать о клопах, как о моих друзьях.
Дела мои были из рук вон плохи. Лето подходило к концу, а впереди не маячило ничего, кроме серой в своей безжалостной тоске мокрой и холодной осени.
Запасы денег и гречневой ядрицы испарились. Точнее, испарились деньги, а последнюю ядрицу я необдуманно использовал, как фактуру песка, на большом холсте, на котором я писал картину "Корабль дураков".
Потом, оголодав, я пожалел о своей тяге к прекрасному, и на незаконченную картину смотрел подолгу, прислушиваясь настороженно к трелям, исходившим из моего желудка.
Денег мне занять было не у кого, и поиски работы не приводили ни к чему серьёзному. Было удивительно глупо ждать милостей от природы, но я ждал их, неизвестно на что надеясь.
На какой-то момент жизнь моя просто оборвалась. Я перестал существовать для мира, и для соседей огромной коммуналки я был тенью, бледным призраком, тащившимся по длинному и тусклому коридору, окрашенному в утверждённую какой-то неведомой комиссией красочную гармонию, надлежащую пролетариату: ярко желтый верх стен был отделён тонкой полоской гадко-коричневой краски от тёмно- синего, на высоте плеч, низа. Пол коридора покрывал когда-то зелёный, а ныне сбитый до серого, грязный линолеум.
Сам туалет отличался удивительным зловонием, ибо был один на десять квартир, и был постоянно кем-то занят, так что засиживаться в нём не рекомендовалось. Народ томился, и пытался сломать крючок на двери. Так как ванна была в той же комнате, душ принимать можно было в относительном спокойствии только посреди ночи, а ещё лучше ближе к рассвету.
И тут я стал падать в голодные обмороки. Это не самый лучший способ привлечь к себе внимание, но выходишь на улицу, собираешься повернуть за угол, и темнота.
Когда очухиваешься, то люди вокруг, пытаются помочь тебе встать на ноги, а ноги не держат, и вообще ведут себя по -свински, и подкашиваются, как неродные.
Так произошло несколько раз кряду, и я уже тихо собирался умирать, когда об этом узнала моя мать, и привезла мне какой-то еды, немного денег и зачем-то бутылку армянского, пахнущего клопами, коньяка.
Видать, все эти падения не прошли мне даром, ибо возникла у меня в голове великая идея, и я потерял дар речи. Совершенно добровольно потерял.
Расхотелось разговаривать с людьми. Они мне ничего не могли сказать успокаивающего, а я не мог их обрадовать рассказами о ожидаемом Светлом Будущем. Да и как я мог, если даже клопы перестали мною интересоваться ? С алкогольными соседями по коммуналке нужды разговаривать не было, можно было просто от них отмахнуться, или рыкнуть грозно. А вот в соседнем гастрономе дело несколько осложнилось, пока я не сообразил, как общаться на пальцах. И что удивительно, меня понимали.
Достаточно было показать на витрине на "докторскую" колбасу, левой рукой поднять три пальца, а правой быстро изобразить один ноль за другим, а потом рубануть в воздухе ладонью, и продавщица, злая, усталая продавщица немедленно кивала головой, и всем видом своим показывала, что поняла: триста грамм "докторской", нарезать!
Недели две я жил в этом блаженном состоянии собственного молчания и человеческой доброты, пока мне не стало откровенно стыдно за собственную наглую дурь.
Тогда я вышел на улицу, и нашел себе работу художником при таксопарке.