Второго сентября 1963 года, с подушкой и байковым одеялом в ободранном чемодане довоенных времён, я прибыл в Каунас. Город встретил меня хмурой погодой, мрачно-серыми домами на проспекте Ленина, который упирался в здание Железнодорожного вокзала, и молчаливыми его обитателями. На вопрос, как проехать до нужного мне объекта, все молча пожимали плечами. Пришлось искать ближайшее отделение милиции. Там, после проверки документов, объяснили, как добраться до отдела кадров п/я 304.
В отделе кадров сидели две симпатичные русские женщины, от которых я узнал, что обещанное мне общежитие ещё строится. Поэтому несколько ночей мне придётся провести в Доме колхозника на ближайшем рынке. Это была однокомнатная ночлежка человек на пятнадцать, которые непрерывно обновлялись. Но пребывали в ней и постоянные жители: блохи, горящие укусы которых я испытал тогда в первый и последний раз в жизни. Попытка уничтожить блох перед сном закончилась неудачей из-за их стремительных полуметровых прыжков.
Через несколько дней отдел кадров предоставил мне койку в трёхкомнатной квартире, используемой под общежитие, но там условия были немногим лучше. Один из обитателей квартиры сказал мне, что снял комнату у старухи в частном доме, но в ней не живёт, и если я хочу, то могу туда переехать. Это я и сделал.
Дом находился на улице Вайдилос, первой улице от лесопарка в пригороде Панемуни (за Неманом от Каунаса). В одной половине жила литовская семья, хозяева. Другую занимала семья офицера Советской Армии, который служил в Германии, оставив в доме свою тёщу. Место было красивое и уютное. Рядом расположился не только лесопарк, но и пляж на Немане, и конечная остановка автобуса, ходившего в центр города. Но угнетало недоброжелательное отношение соседей, пассажиров в автобусе и продавцов в магазине. У меня сложилось впечатление, что я и моя хозяйка были единственными русскими на улице Вайдилос и в её окрестностях.
Поэтому, когда весной освободилось подвальное помещение в здании бывшего еврейского училища на набережной реки Нярис, мы с однокурсником Сергеем Поплавским поселились в нём. Оказалось, что за стенкой находилась в прежние времена столовая, поэтому у нас появились сожители, огромные тараканы, с которыми мы долго боролись.
Чтобы не топать пешком каждое утро в гору по улице Мескупо, мы купили велосипеды. После работы иногда вместе с продуктами покупали пузатую литровую бутылку сухого вина «Гамза». Выливали ее в чайник, кипятили на электроплитке, добавляли сахар и пили вместо чая.
Летом 1964 года Сергей, возвращаясь из отпуска, приволок полмешка сырых зерён кофе, которые он позаимствовал в родном одесском порту. Мы каждый день жарили их на сковородке, затем, из-за отсутствия мельницы, дробили молотком, заваривали большой чайник крепкого кофе и садились на весь вечер за его хобби ; шахматы. Тогда на всю оставшуюся жизнь он отбил у меня охоту играть в шахматы.
В тот год на работу в наше НИИ приехала группа выпускников вузов из России и Украины. Все они поселились жить в том же здании. Самым шустрым среди них оказался выпускник Харьковского университета Саша Рувинец, попавший на работу к нам в лабораторию. Всю первую неделю Саша где-то пропадал. На мой вопрос: где он бегает, он ответил: «Как где? Я узнал, какие очереди есть в НИИ и во все подал заявления». Я над ним посмеялся. Тем более, что не планировал оставаться в Каунасе больше, чем три года.
А в 1968 году, когда я решил жениться, как говорится, не имея ни кола, ни двора, уже он смеялся надо мной. Он к тому времени получил квартиру, мебель, ковёр и прочий дефицит, распределяемый по очередям.
1965 год был последним годом массового приглашения, как тогда говорили, русскоязычных специалистов не только в наш НИИ, но и во всей Литве. Мне тогда по секрету сказали, что ЦК компартии Литвы принял решение ограничить въезд специалистов из других республик СССР и готовить их у себя в Литве. В результате на момент распада СССР в Литве русскоязычного населения оказалось менее двадцати процентов, а в Латвии и Эстонии ; около сорока. Из двадцати процентов русскоязычных жителей Литвы примерно половину составляли местные староверы, с идеологическими установками, схожими с литовскими.
По вечерам я любил на велосипеде ездить купаться в устье глубокой реки Нявежис справа от моста через неё, ведущим в пос. Раудондварис (Красный двор). Однажды, оставив велосипед и одежду, я переплыл на противоположный берег, и оттуда наблюдал за компанией пьяных литовцев, расположившихся возле моего велосипеда. Один из них разделся и полез в воду, остальные зашли на мост и стали наблюдать за ним. Мужик отплыл от берега, затем, как подстреленная утка, опустил голову в воду, и вообще исчез с поверхности воды. Наблюдавшие за ним с моста никаких признаков беспокойства при этом не проявили. Прошло несколько минут, но он на поверхности воды не появился.
Почуяв неладное, я поплыл к месту его исчезновения. Пытался у наблюдавших за ним спросить, куда мужик делся, но они только отмахнулись от меня. Тогда решил нырять и искать его на дне. Нявежис ; река глубокая, и вода в ней тёмная. После нескольких попыток я наткнулся на тело утопшего, но мне не хватило духа уцепиться за него. Выскочив на поверхность, набрал в лёгкие воздух, а в сердце ; мужества, снова нырнул, одной рукой зацепил мужика и поволок его к берегу.
Никаких признаков жизни он не подавал. Я приподнял его за ноги и начал трясти вниз головой, чтобы вылить воду, которой он наглотался.
Придя в себя, он первым делом бросился искать свой чемоданчик. Чемоданчик оказался полон денег. После чего мужчина окончательно пришёл в себя и сказал: «Раньше я говорил русским, идите на … Ты меня спас, поэтому пойдём, выпьем». Я стал его уговаривать ехать домой. Наконец, с моста спустились его компаньоны и тоже стали уговаривать его: пойдем, Ионас, выпьем. И они отправились в пивную Раудондвариса.
Осенью мы с Сергеем получили в профкоме путёвки на две или три смены подряд в профилакторий Каунасского радиозавода, который находился за Панемунским лесопарком. Однажды одесский пижон Серёга, возвращаясь поздно вечером в профилакторий из города, заблудился в лесопарке с литовской девушкой-крестьянкой, работавшей в нашем НИИ и тоже жившей в тот момент в профилактории. Звали её Алдона Заводскайте. Я шутя звал ее Алдона Заласкайте.
В поисках дороги Сергею пришлось залезть на высокую ель и кричать: «Ау, ау». Через месяц они поженились. Но счастье их длилось недолго. Через два или три года он умер от закупорки артерии оторвавшимся тромбом при падении с мотоцикла.
За ночь до его смерти я зашёл к нему. Он лежал в постели. На столе перед ним лежали какие-то лекарства, которые он сам себе назначил. Уходя, я позубоскалил: «Если умрёшь, свою «Яву» (мотоцикл) завещай мне». Утром его не стало.
Из-за не очень внимательного отношения к нам, русскоязычным, местных медиков, к врачам мы почти не обращались. Один раз у меня случился острый приступ застуженной во время занятий лыжами почки. Я, что называется, от боли лез на стену, ребята вызвали врача. Врач пришёл, сунул мне градусник, посмотрел, что за температура набежала, буркнул «работать надо» и удалился.
У меня был спортивный велосипед, на котором за два года я исколесил все окрестности Каунаса от Вилькии и Ионава на севере, до Бирштонаса и Казла Руды на юге. Потом я купил в кредит мотоцикл «Ковровец», и на нём уже изучил всю территорию Литвы. Наверно, никто в институте не знал её лучше меня. В Литве ещё существовали многочисленные хутора. При этом, в районе Ионава и Укмерге стояло довольно много хуторов русских староверов, осевших там ещё во времена неистового протопопа Аввакума. Я безошибочно научился отличать хутор литовский от хутора русского. Если на хуторе только баня и картошка, то хутор русский. Если нет бани, но много фруктовых деревьев и ягодных кустов, то литовский.
Я долго недоумевал, почему за триста лет проживания по соседству, одни не научились мыться в бане, а другие выращивать для детей ягоды и фрукты на своём участке.
Однажды, собирая грибы в чащобе леса, я наткнулся на бункер бывших зелёных братьев. Я осторожно обследовал его и удивился, что через десять лет после уничтожения последней в Литве банды этих братьев, бункер всё ещё содержится в порядке. Словно кто-то готов в любое время поселиться в нём снова. Я поделился своим открытием со знакомым литовцем. «Вокруг Каунаса таких бункеров еще хватает, ; сказал он и посоветовал не очень увлекаться их обследованием, в лесу ещё всякое случается.
Эта новость только подстегнула мой интерес. На высоком холме в дремучем ельнике я обнаружил лаз в очередной бункер. Мощная дубовая крышка люка была открыта и прислонена к стволу ели. Оглядевшись по сторонам, я осторожно спустился в бункер, и в это время крышка люка захлопнулась. На ум пришло предупреждение знакомого литовца, раскаяние, что его не послушал, и самые худшие предположения о моей дальнейшей участи. К счастью, крышку захлопнуло просто порывом ветра. Забираясь под землю, я поставил крышку почти вертикально. После этого в одиночку в бункеры я больше не лазил.
Объехав всю Литву, я влюбился в её чудесные богатые рыбой речки и озёра, сосновые боры, убранные лесниками, как городские парки, хорошие дороги, обилие диких животных, ягод и грибов в лесу. Меня поражали архитектура, чистота и порядок не только городов, но деревень и хуторов Литвы. Бережная память о погибших. В лесу я много раз натыкался на одинокие могилки расстрелянных в сороковые годы, за которыми постоянно кто-то присматривал.
Мне нравилась полная самостоятельности работа.
Все это перевесило не очень дружелюбное отношение литовцев к русским, и я перестал думать о возвращении в Россию. Тем более, что всех нас переселили в новое здание общежития.
Я оказался в одной комнате с Марком Старосельским. Помимо работы и учёбы в заочной аспирантуре, он занимался не типичным для еврея видом спорта: был штангистом в полутяжёлой весовой категории. Каждый день он до часа ночи занимался наукой, затем ложился на спину и начинал сотрясать всю комнату богатырским храпом. Пришлось снова, как на первом курсе университета, бороться с нарушителем сна с помощью его же гантели ; стучать ею по спинке металлической кровати.
Видно, не только дурные, но и хорошие примеры заразительны, и я последовал примеру Марка: поступил в заочную аспирантуру. К тому же некоторым из нас уже пришли повестки из военкомата: из-за нехватки специалистов в войсках их призывали на службу в армию. Аспирантов в армию не брали.
В 1968 году я женился на моей однокласснице Нине Митиной, и нам дали в общежитии комнату. До этого Нина преподавала химию и географию в лесозаводской школе Нарьян-Мара. В Каунасе возникла проблема с её трудоустройством. В двух русских школах Каунаса места не нашлось, а во всех других местах требовалось знание литовского языка. Помог нам главный инженер нашего НИИ, устроив её техником в конструкторский отдел.
По дорогам Литвы на моём «Ковровце» мы стали колесить уже вдвоём. На следующий год летом мы отправились в первую поездку на берег Балтийского моря в лагерь отдыха нашего института в посёлке Швянтойя, что в пятнадцати километрах от Паланги. Проехать нам предстояло почти двести семьдесят километров, а дожди в Литве не редкость. Поэтому мы оделись в зимние спортивные ботинки, толстые тёплые брюки, свитера и куртки на поролоне. На головах ; шлемы, а на руках кожаные краги. Всё это спасло нас от серьёзных травм, когда на скорости более 100 км/час у мотоцикла лопнула цепь, заклинившая заднее колесо. Ещё метров пятьдесят я пытался удерживать равновесие, но заклиненное колесо вырвалось из вилки, мы хлопнулись на бок и ещё метров пятьдесят вместе с мотоциклом юзом скользили по наждаку асфальта. Было раннее утро, и другого транспорта на шоссе не оказалось.
Для Нины всё закончилось порванной одеждой, стёсанным об асфальт шлемом и синяками, а у меня, кроме этого, от удара об асфальт онемели пальцы на правой ноге и появилась боль в тазобедренном суставе.
Несмотря на это, мы на попутном грузовике со своим мотоциклом вернулись в Каунас, за два дня его отремонтировали, и снова поехали в Швянтойи.
В 1970 году у нас родилась дочка Иринка. Из-за не очень комфортной обстановки в общежитии и неумения общаться на литовском в больнице, Нина уехала рожать в Нарьян-Мар к родителям.
Кататься втроём на моем «Ковровце» стало невозможно, а мотоциклы с коляской в то время в Литве были страшным дефицитом. Поэтому в Нарьян-Маре я приобрёл подержанный «Урал» и отправил его контейнером в Каунас. В Каунасе коляску переделал с помощью брезента в кибитку, тем самым решив проблему семейного транспорта. Теперь мы втроём стали ездить купаться на берег Каунасского водохранилища, в лес по грибы и ягоды, даже на Балтийское море в Швянтойи.
Когда подошло время отдавать Иринку в ясли и детсад, появился повод для переживаний потому, что русских групп в детских учреждениях не было. В нашем общежитии было больше двадцати детей дошкольного возраста и все, за исключением нашей Ирины, были литовцы, не знающие русского языка. Но эти тревоги оказались напрасными. Дочка раньше нас овладела литовским, и была в нашей семье за переводчика ; ведь дети очень быстро овладевают любым языком.
В четыре года у Ирины появилась хроническая ангина, и мы решили на зиму отправить её в Нарьян-Мар к бабушкам. После возвращения весной в Каунас, она вышла поиграть с детьми, по которым сильно соскучилась. И тут обнаружилось, что за зиму литовский язык совсем забылся. Однако, через две-три недели она уже снова свободно болтала на литовском.
В более сложном положении оказалась Нина. Работа не по профилю, не по специальности, плюс незнание литовского языка очень осложняли её положение в институте, так как постоянно приходилось общаться и с разработчиками, и с рабочими в макетных мастерских, многие из которых не совсем понимали русский.
Не добавляло хорошего настроения и отсутствие перспективы получить квартиру в ближайшие годы. Поэтому, когда после успешной демонстрации ленинградскому Заказчику макета измерителя параметров антенн, мне предложили должность начальника радиоизмерительной лаборатории и квартиру в сосновом бору на берегу Финского залива в пос. Лебяжье, я, не раздумывая, согласился. Приехал в Каунас, порадовал Нину и стал дожидаться условленного звонка из Ленинграда. Наконец, мне позвонили, что квартира в новом доме выделена, и я могу увольняться. Я уточнил: «А ордер на квартиру уже выписан»? Мне ответили, что выпишут завтра. Тогда я сказал, что заявление об увольнении напишу, когда выпишут ордер. Мне ответили, что позвонят завтра. Но ни завтра, ни послезавтра звонка не последовало. Оказалось, что в тот день на предприятии из-за нарушений требований техники безопасности произошёл взрыв с человеческими жертвами и начальники, с которыми я разговаривал, оказались на скамье подсудимых.
В 1974 году НИИ сдал в эксплуатацию жилой дом, построенный на средства из Москвы, но моей семье, хотя я был уже кандидатом наук и начальником сектора, места в нём не нашлось. Поэтому я решил переехать в почти русский город Даугавпилс (бывший российский г. Двинск) в Латвии. Там открывали высшее военное училище, в которое приглашали кандидатов наук на должности доцента и заведующего кафедрой физики с предоставлением жилплощади в новом доме. У нас была уже машина, на которой мы всей семьей съездили, посмотрели Даугавпилс. Город нам понравился. Мы выбрали себе трёхкомнатную квартиру, и я оформил пропуск для прохода на территорию училища.
Возвратившись в Каунас, подал заявление об увольнении. Отдел кадров подготовил мне прощальную грамоту за долголетний плодотворный труд и приказ об увольнении. В последний момент об этом узнал главный инженер НИИ и поднял небольшую бузу: почему директор отпускает такого специалиста.
По собственному опыту он знал, что инициаторами таких переездов обычно являются жены. Поэтому в первую очередь стал уговаривать Нину отказаться от этой затеи, вырвав из директора НИИ твёрдое обещание, что мы получим квартиру в следующем доме. А пока, чтобы я мог спокойно заниматься наукой дома после работы, нам дадут вторую комнату в общежитии, а ещё меня тут же включили в члены гаражного кооператива.
Чтобы не стать объектом зависти и ругани соседей по общежитию, второй комнаты мы не взяли. Трёхкомнатную квартиру получили уже после рождения второй дочки Оли в 1977 году.
Нина к тому времени освоила профессию конструктора радиоизмерительных приборов, её перевели на должность инженера и, что самое главное, она адаптировалась в литовском коллективе, в котором работала. Коллектив был дружный, они по несколько раз на год выезжали в лес по грибы, на шашлыки, в театры Вильнюса и проводили другие мероприятия.
У нас появились друзья и подруги, в том числе и среди литовцев. Ирина в детсаде освоила литовский язык, и у неё не было проблем в общении с детьми во дворе дома.
Поэтому вопрос о переезде куда-нибудь из Каунаса больше не возникал. Каждое лето на машине мы совершали поездки на берег Балтики и в лагерь отдыха НИИ на берегу озера в сосновом лесу, в десяти километрах от курортного городка Друскининкай.
Регулярно всем семейством летали в Нарьян-Мар, плавали по Печоре до Усть- Цильмы, чтобы дети повидали своих бабушек, дедушку, имели понятие о родине своих предков.
В 1980 году нам выделили участок в шесть соток в коллективном саду ; так в Литве называли дачные участки. Тут я получил от литовцев наглядный урок немецкого порядка и увидел, чего может достичь человек, если он работает на себя, а не на абстрактное государство и чужого дядю. Прежде, чем участки распределить между членами коллектива, они общими усилиями огородили территорию будущего сада стальной сеткой «Рабица», подвешенной на бетонные столбы, провели мелиорацию. К каждому участку подвели электричество и насыпали гравийные подъезды, выкопали пруд для купания, построили баскетбольную площадку и теннисный корт. Правда, в теннис на нём так никто впоследствии и не играл. И только после этого по жребию распределили участки.
Начинать работы на своём участке каждый из нас мог только после согласования плана участка с районным архитектором. На плане следовало указать места посадки всех деревьев, место постройки дома и обязательной для всех зоны отдыха (газона). До начала строительства с тем же архитектором согласовывался проект дома. Чтобы тень от дома не заслоняла участок соседа, высота его должна была составлять не более шести метров, и располагаться он должен был не ближе пяти метров от границы с соседями.
Строили литовцы всё на века, очень тщательно и капитально. Я не один раз проклинал день и час, когда ввязался в это дело. Наш участок оказался на виду у всех, умение работать также аккуратно и капитально в моих русских генах, видимо, не было заложено. Строительство заборов между участками запрещалось. Разрешалась только зеленая изгородь со стороны дороги, которую её хозяин должен был подстригать до высоты 1.2 м не реже чем раз в две недели.
При сдаче построенных домов пришлось поволноваться. Если какой-нибудь размер дома отклонялся в большую сторону на двадцать сантиметров, то дом не принимали. При сдаче объекта необходимо было представить документы на все строительные материалы, подтверждающие законность их приобретения. По расчётам архитектора, у меня не хватало документов на двести килограммов арматуры, заложенной в перекрытие подвала. После двух моих бессонных ночей, он же подсказал мне, что мой сосед заложил в свой подвал арматуры на полтонны меньше, чем купил. И посоветовал мне договориться с соседом на оформление бумаги о продаже мне 200 кг. арматуры.
Мы с Ниной усердно работали, не лезли в общественно-политическую жизнь института, не стремились делать карьеру. Возможно, этим можно объяснить благосклонное отношение литовцев к нашей семье. За месяц до защиты докторской диссертации мне позвонила секретарь ректора Каунасского политехнического института, в котором я собирался защищаться, и попросила меня подъехать к ректору.
В его кабинете сидели незнакомые люди. Попросив меня присесть, он заметил, что, по их данным, я буду первым беспартийным, собравшимся в Литве защищать докторскую диссертацию, что уже переговорено обо мне с Ленинским райкомом партии. Райком согласен принять меня в партию за полтора-два месяца. В ответ: «А что, беспартийному защищаться нельзя? ; спросил я. ; Если нельзя, то защищаться не буду». «Да нет, наверное, можно, ; переглянувшись со всеми, ответил ректор. ; Мы думали, что партийному защищаться будет проще». Вопреки их опасениям, ВАК (высшая аттестационная комиссия) СССР утвердила защиту беспартийного в рекордно короткий для докторских диссертаций срок ; четыре месяца.
Подошёл 1990 год, и окончилась наша спокойная комфортная жизнь в Каунасе. Наш институт, еще год назад соблюдавший строгий пропускной режим, стал превращаться в проходной двор для иностранцев всех мастей. Два моих подчиненных стали активными членами движения «Саюдис», не скрывая целей создания его ; выхода Литвы из состава СССР. Тем не менее, Москва продолжала уже из пустой союзной казны выделять нашему институту миллионы инвалютных рублей на приобретение западных ЭВМ и технологического оборудования.
После объявления Литвой о выходе из состава СССР, в Вильнюс приехали представители нашего министерства, чтобы предъявить свои права на собственность министерства в Литве. Им ответили, что Ельцин подписал протокол, в котором он отказывается от собственности России в Прибалтике в случае, если прибалты поддержат его в борьбе за власть в России. Б. Ельцина совсем не волновала дальнейшая судьба русских специалистов, оказавшихся в Прибалтике по направлениям Москвы. Он отказался даже встретиться с их представителями во время посещения Прибалтики в 1991 году.
Было понятно, что, если местные националисты начнут искать виновных в репрессиях десятков тысяч ни в чём неповинных жителей Литвы, оказавшихся в Сибири в сороковые годы, нас никто не защитит. И мы решили вернуться в Россию. Директор и другие коллеги отговаривали нас, утверждая, что такие специалисты будут нужны независимой Литве. Женщины уговаривали Нину оставить в Литве хотя бы младшую дочь Ольгу, которая, занимаясь в спортивной школе Олимпийского резерва, стала одной из первых чемпионок независимой Литвы, награждённой золотой медалью уже не на красной, а на трёхцветной ленте ; цветов флага независимой Литвы.
Но кровавый штурм телевышки в Вильнюсе, идущие всю ночь под нашими окнами колонны машин с жителями Каунаса на её защиту, расстрел неизвестными литовского таможенного поста в Мядининкай укрепили моё решение о необходимости переезда в Россию. Тем более, что я получил приглашение организовать в Курске специальное конструкторское бюро по восстановлению оставленных в Литве научных направлений.
Мои женщины нехотя подчинились этому решению, и уезжали из Каунаса со слезами на глазах. Литовцы из школы Олимпийского резерва надарили Ольге на память множество значков, вымпелов, эмблем и сказали на прощание: «Оля, если будет очень плохо в России, возвращайся».
В 1991 году в СССР любая вещь была дефицитом. Поэтому мы аккуратно упаковали и загрузили в два железнодорожных контейнера всё, вплоть до вил, граблей и тяжелой газонокосилки с дачи. В Каунасе уже работала таможня. Таможенник приказал открыть контейнеры. Осмотрев их содержимое, спросил, что у меня упаковано в большую раму. Я с гордостью ответил, что это две картины известных литовских художников- пейзажистов, подаренные коллегами по работе. Он заявил, что на их вывоз требуется разрешение Министерства культуры Литвы. Увидев, насколько я убит этим сообщением, помедлил немного и сказал: «Ладно, вези свои картины на добрую память о Литве».
Так моя семья покинула Советскую Литву.