Левтолстой водки не пил. Не хотел почему-то. Так и говорил, мол, не хочу я водки. Ну, дело хозяйское, что ещё скажешь. Однако он ведь и другим пить не давал, гад!
Жена его Соня, когда в серьёзный возраст вошла, почуяла вдруг в душе весну. Именно, что вдруг. Ходила себе, ходила, а потом как вскинется!
Бонжур, - говорит - прэтнан!
И начала жить экстатически.
Уйдёт бывало, в луга, присядет под стожком, корсет ослабит слегка и мечтает. Маленько так посидит, а потом салфетку расстелет и достаёт из ридикюля чекушку и свёрток с закуской. Простенько так закусывала: яичко крутое облупит, хлеб с маслом, килечка сверху.
Вот, кстати, где она кильку брала, ума не приложу. Левтолстой в своём доме её на дух не переносил. Ревновал жену к кильке. А она всё равно доставала где-то. Теперь уж не узнать, где.
Ну да ладно, речь не о том. Вот Соня закуску приготовила, рюмашку нацедила и тихооонечко так, сама себя стесняясь, шепчет: «За любовь!» А после – ам! - и проглотит рюмку… Ох… Ххаа… Закусить теперь, закусить, как можно скорее! Ой, жарко-то как стало! Лицо горит, и грудь горит, и весна, в душе, веснаааа!
Дожуёт Соня, хихикнет да и наливает вторую. И вот тут слышится ей сверху странный шорох… Так и замрёт сердечко… Едва дыша, поднимет Соня глаза, а с макушки-то стога борода висит! Выследил, выследил её Левтолстой! На стожок забрался и смотрит скорбно. Ничего не говорит, только смотрит и плачет. Кап, кап - слёзы капают с бороды. Одна – в рюмку, другая – в Сонино декольте, мокрая такая, тёплая ещё…
Тут рука-то и дрогнет, опрокинется рюмка, утечёт водочка на стерню и в землю просочится.
Ну не гад, спрашивается?