– Ты, барин, вина-то подливай, не жалей! Тебе скуку развеять, мне душу согреть. За хорошим разговором времечко-то быстро летит.
Вот ты думаешь, барин, что Федька обычный пропойца, ради стаканчика хмельного готов любому заезжему зубы заговаривать. По глазам вижу, не отнекивайся.
А вот скажи, мил человек, ты-ж образованный, книжки читаешь, все на свете знаешь, кто по-твоему Америку открыл?
И неправильный ответ, хотя другого ты не знаешь.
Соглашусь, что не со свиным рылом в калашный ряд, но русский супротив гешпанца всегда сильнее и сметливее был. А вот с Америкой неувязочка вышла.
Откудова знаю, спрашиваешь? Так я ж ее родимую и открыл с друганами. А гешпанцы это уж потом было, прилипли как лист березовый к голой заднице в бане – покажи, да покажи, где твоя Америка, вот и показал, растудыть их в качель, прости Господи.
Сам я Архангельских буду. Наша жизть артельная проста, как десница Господа – знай себе в море ходи, да тюленя бей. Попадется рыба-кит, стало быть бог на нашей стороне. Все, что добудешь твое, твой фарт, тебе и честь.
Вот так мы с друганами и артелили на промысле, пока нас в одночасье бурей-ураганом в бело море не унесло, чуть не потопли, но выгребли. До кровавых мозолей гребли, чтобы к волне боком не стать, а как ветер стих, да болтанка прекратилась, уснули мертвым сном. Ешь нас с потрохами рыба-кит, все одно не проснемся.
А как глазоньки-то продрали, матерь божья, чудо странное, земля неведомая – понизу трава зеленеет, а чуть поодаль горы ледяные до самого неба. Куды вынесло, ума не приложим – место неведомое, направлений никаких, решили к берегу пристать, вдруг какой народишко найдется.
Только мы к берегу путь наладили, как с горы в море хрясь ледяная гора и такую волну погнала, что мы чуть сызнова не потопли. А гора-то нырнула в водичку и вот она снова наверху – покачивается эдак величаво, словно барыня, да к нам прям так и тянется.
– Друганы, – кричу, – хватай веслы в други руки, греби прочь отседова, пока нам полный карачун не вышел!
Баркас у нас хоть и вместительный, промысловый стало-быть, но ходкий, к тому ж два десятка здоровых мужиков на веслах. Выскочили из под ее ледяных боков, прошли сторонкой, да подале в море отплыли, чтобы еще один такой сюрприз не словить случаем.
Плывем далее вдоль да по берегу, ищем места приветливого под стоянку, хотя бы и временную. Хочется уже огня развести, да чем-то горяченьким утробу набить. Но не судьба видать – то берег неприветливый, то льды-торосы нас в открытое море выгоняют.
А тут видим в другой стороне вроде как другая земля виднеется, мы рукой махнули на эту ледышку и почапали счастья искать в другом месте. Долго плыли, аж умаялись, а та земля все не приближается – мы к ней, она от нас, словно черт водит, прости Господи.
Догнали мы беглянку, да и сплюнули от досады – такая же гора ледяная, тока поболе той первой изрядно. От того и попутались, приняли за землю.
Туман набежал, ночь упала, но на счастье иль беду, море спокойное вышло. Попадали мы, как были на дно баркаса, в парусину завернулись, да и уснули сном богатырским.
Крики чаек разбудили. Матерь божья, сквозь сон возблагодарил я бога, что домой нас вернул – спасибо тебе, что не дал сгинуть в море!
Товарищи мои повскакали, плачут и смеются, башками в разные стороны вертят, берег знакомый ищут. Ан нет его, чисто море кругом, да горы ледяные вдали толкутся, как торгаши на базаре. По нашу душу видать собрались, еще бы поспали и проснулись бы в объятиях морского дьявола. Перемололи бы они нас, как орешки, вот те крест, барин, не вру.
– Да ты наливай, барин, не спи над стаканом, сейчас оно самое интересное будет.
Не буду сказывать, как мы от тех плывучих гор убегали, но вскорости в тумане настоящий берег проступил, хоть и снежный, но не льдистый. Точь-в-точь, как в Архангельске в море нашем Белом, сердцу любезном.
Возрадовалися мы немеряно, подналегли на весла, баркас стрелой к берегу милому полетел. Хоть и не узнаем мы берегов тех, а сердце зовет – вперед, вперед, земля близко. Видим речку немаленькую, что в море впадает, вплываем в устье и гребем сколько можем вверх, чтобы местечко поприветливей найти.
Матерь божья, по берегам зверье непуганое бродит, по веткам зверь пушной носится, так на стрелу и просится. Раз зверь есть, стало быть и народ должен при нем кормиться, но нигде дымки не вьются, хибары не стоят, лодок-баркасов у берегов не видать. Стало быть, рассуждаем с друганами, места не хоженые. Стало быть могем и мы тут охотиться вволю.
Могем-то могем, а куды пушнинку-то потом везти?
Решили: утро вечера мудренее, разобьем стоянку, а там видно будет – бог не выдаст, свинья не съест.
Поохотились мы в ту пору изрядно, да и грех сказать – поохотились, зверь с руки ест, ты к нему идешь, а он не шугается, стоит себе и на тебя смотрит без страха. По-первости жуть брала, а потом пообвыкли – зверь на то и создан богом, чтобы человеку было на что охотиться.
Из шкур сгоношили быстрые плоскодонки, погоняли по речке вверх, сколько смогли, разведали окрестности. Богатейшие места, живи не хочу, ни в чем недостатку не будет. Столько мы в тех краях повидали, что на сто жизней хватит, в конце уж и удивляться перестали – раз уж так бог решил, стало быть и быть по сему. Принимали все как должное, не забывали бога благодарить, да в закрома добытое складывать.
Так бы и жили, да в родном доме родичи ждут, за нас беспокоятся, свечки ставят во здравие, ждут без устали, верят в скорое возвращение. А как иначе?
Как в обратную дорогу собирались рассказывать не буду, скажу только, что всю добычу взять не смогли – баркас потонет, попрятали надежно до будущих времен оставили троих охотников присматривать, и сызнова в море отправились, держась ввиду ледяных гор.
Все бы было хорошо и нюх бы нас к родным морям вывел, да опять в шторм-болтанку попали, потом течением закружило и сызнова в ураган плюхнуло. Матерь божья, все святители, как нас мотало, как кидало, на словах не рассказать. Очнулся я ни жив ни мертв, плыву по спокойному морю, вцепившись насмерть в мешок с пушниной. Те мешки мы крепко перевязывали, чтобы пушнину водой не побило, вот мешочек то меня и спас.
Не помню как так получилось, что из всей нашей ватаги я один остался, но в скором времени меня корабль гешпанский подобрал, рому дали крепкого, накормили горячим, в чувство привели, допрос с пристрастием устроили – кто таков буду, не пират ли?
Хорошо у них толмач оказался, худо-бедно по-русски говорить мог, а так бы мы с ними до драки бы разругались. Толмача Христофором звали, потом уже в кабаке узнал, что Колумбом кличут того Христофора. Хитер бестия оказался – из всего, что я капитану сказал, только и довел, что купец русский и в шторм смыло меня с корабля в море. В доказательство сунул капитану под нос мешок с пушниной. На том и расстались – пушнину капитан забрал в уплату за провоз пассажира и отправил к матросам в кубрик, где и провалялся я до самого гешпанского порта.
Вышел с корабля, стою в порту и думу гадаю – куда податься русскому человеку в проклятой неметчине? По-русски никто не говорит, денег нет, куда пойти не знаю. Тут меня Христя, нехристь гешпанская, в оборот-то и взял. Очень ему мой рассказ про дальние богатые земли понравился.
Он меня под белы ручки взял, в кабак повел, наливал вина, кормил как на убой и все выспрашивал, как ту землю найти, как далеко находится, что есть в тех землях кроме пушнины.
Вроде уже все рассказал, да как-то обмолвился, что в одном из походов по реке встретили мы местных охотников. Виду они были странного, разговор у них незнакомый, не особенно приветливы, но и в шею не гонят.
К огню пригласили, еды предложили, табаку дали покурить. Колумб про табак услышал, засуетился, что это мол за такое дело? Не знаю, говорю, мы попробовали, нам не понравилось – глотку дерет, слезу гонит, голову ломит. А они сидят, тем дымом дышат и ухом не ведут. Того табаку там, что наша лебеда, растет немерянно, хоть коси и в стога складывай. Только кому эта зараза нужна, толкую я Христе, попивая винцо их заморское, коли с него одна беда. А тот меня слушает, да на ус мотает.
А как я обмолвился, что еду мы золотыми палочками брали, да золотыми ножами резали, так он чуть со скамьи не свалился и подавился так, что пришлось его по спине дубасить, чтобы не помер в одночасье. Оживши же кинулся меня трепать и требовать доказательств моей буйной фантазии. Тогда я ему и показал монетку золотую, что мне те охотники на память вручили. Думал деткам отвезти, как игрушку, а Христофор от той игрушки совсем безумный стал.
Ты, говорит, Федька, мне показать должен, где та земля есть. От меня корабли, команда, провизия, а от тебя, Федька, верный путь. К тому же товарищей твоих спасать нужно, напомнил он мне. И верно, за всей передрягой, от вина и еды размякнув, я, черт мне под ребро, про товарищей совсем забыл.
Столковались мы с Христофором и через месяц опять в море вышли. Не сказать, чтобы я дорогу доподлинно помнил, но всяко дело, кто из моряков чужой берег хоть раз видел, в другой раз нюхом, верхним чутьем найдет, туман-ураган не помеха. Долго плыли, потому как все против нас было. Один корабль потеряли во время шторма, другой мачту повредил, отстал на ремонт встал. Места своего мы так и не нашли, но к тому берегу Американскому вышли. Оно, место, хоть и другое выпало, а все ж таки похожее, хоть и поприветливее того первого.
Весь путь Христофор добивался от меня подарить ему ту самую монету, что я ему в кабаке показывал. Говорил, что она не просто монета, а талисман. А талисман должен быть у капитана, чтобы судно не потопло и к цели пришло без проблем великих. Только я уперся, сказавшись, что обронил ту монетку в море, но он мне до последнего не верил и так и норовил напоить до беспамятства, чтобы потом сонного обыскать.
Отстал от меня с той монетой только, как на берег сошел. Как увидел он богатства нового края, так наша дружба и закончилась, кинули меня в кубрик, заперли как пленника и пошла писать губерния. Огнем и мечом, обманом и пыткой добывали его солдаты золото из местного народа. Сколько он золота да табака на корабль загрузил я не знаю, только корабль брюхом по песку чиркал, когда мы из бухты выходили в чисто море.
По чистой случайности сам жив остался, кабы нехристь этот прознал, что я не сгинул в Америках, кормить бы мне рыб. Дюже он строг был в вопросе тайны. Окромя него никто в картах и компасах не разбирался, а я нюхом тот путь помню, стало быть злейшим врагом Христофора стал.
– Эх, вот же судьба-злодейка, то златом наградит, то в омут окунет. Прятался я на корабле колумбовом, как крыса последняя, прости Господи. Питался отбросами, пил воду дождевую, как выжил, сам не знаю. Но, слава Господу, добрались до гешпанского порта, а там сбежал и скоро ли, долго ли добрался до родных мест. А там уж и нет никого из близких. Дом сгорел, кто помер, кто по свету разбрелся – остался я один одинешенек.
С той поры море мне не по душе, да и морю я не нравлюсь. Стоит близко к воде подойти, как волна набежит, а то ветерок дунет так, что деревья пригибаются. Плюнул я на это дело, хлопнул шапкой о землю, да на большую землю подался. Вот теперь гоняю пассажирские тарантасы по земле-матушке, а как закемарю, так и чудится, что на баркасе по морю иду, а уключины весел скрипят, волны под бортом плещутся. Открою глаза, а вокруг степь да леса, такая тоска, барин, берет, сил нет.
Федька еще что-то бормотал, уронив русую голову на столешницу тесанного стола трактира, а я смотрел на него, покуривал трубочку с ароматным, как он говорит «гешпанским» табачком, и думал, насколько велика в русском мужике фантазия, особенно во хмелю. Таких чудес нарасказывают, что по всему выходит – русский мужик и Америку открыл и Мамая победил. А почитаешь научных источников и вся правда вылезает, кто истинный первооткрыватель и победитель в тех историях имел место быть.
Пока я рассуждал неспешно о превратности вранья русского мужика во хмелю, Федька дернулся во сне, словно собираясь взлететь по мачте на рею, да и снова плюхнулся на стол снулой рыбешкой. Его кулак, сжатый всю эту пору, разомкнулся и по столу покатился блестящий золотом кругляш. Инстинктивно я протянул руку и прихлопнул безделицу, интереса ради поднеся ее поближе к пламени свечи, дабы убедиться в ничтожности столь бережно хранимой Федькой вещицы.
Удивлению моему не было предела – с грубо обработанной увесистой золотой монеты на меня угрюмо взирал вождь древнего индейского племени. Изображение именно этой монеты я видел не далее как в прошлом месяце в Лондонском музее морской истории с упоминанием, что сия монета существовала в единственном экземпляре и была утеряна великим Христофором Колумбом после его триумфального возвращения из Америки. А нарисована монета была со слов великого первооткрывателя и обещал он большие деньги тому, кто найдет ее и вернет законному владельцу.
Как-же монета сия оказалась в руках у простого извозчика Федьки, забывшегося пьяным тревожным сном в трактире глубоко в Сибире? Ежели и украл, то у кого? Ведь утерял ее Колумб, а нашел я ее в кулаке Федьки.
Не зная, что предпринять, я засунул монету в Федькин карман, кинул денег на стол в уплату за выпитое и съеденное и отправился спать. Утро вечера мудренее, глядишь, что и прояснится.