Питерский поэт Михаил Дудин был глубоким и тонким лириком, - на память, прежде всего, приходит его стихотворение «Соловьи», написанное в 1942. Но, вместе с тем, всегда являлся ещё и большим остряком.
И многие миниатюры, Дудиным сочинённые уже после войны, всегда пользовались в народе огромной популярностью. Их цитировали, буквально наперебой, и актёры, и учёные, и работяги.
Можно хотя бы вспомнить из начала 70х:
«Раньше были времена, а теперь мгновения,
Раньше поднимался хрен, а теперь давление…»
Или, к примеру, про моржей:
«Живёт же в Питере народ,
Такие попадаются,
Что прожигают жопой лёд,
И в проруби купаются?!»
Говорят, ему здорово попадало от партийного начальства за такое рифмованное вольнодумство. Ну, как же так: Герой Соцтруда, Кавалер двух орденов Ленина, председатель Советского комитета защиты мира! А хулиганит со своими частушками, будто сорванец-босяк из подворотни. И даже, порою, разбирали-пропесочивали, правда, довольно мягко, на каких-то закрытых собраниях в Ленинградском союзе писателей. А ему всё одно – как с военно-морского гуся балтийская вода.
Правда, каждый раз, сначала, коллегиально вставив ему для порядка на этом закрытом собрании, по первое число куда положено, затем по-товарищески спрашивали:
- Миша, будь другом, ответь нам, только честно, есть у тебя что-нибудь новенькое?
- Конечно, есть, - отвечал Миша, - Про подхалимов!
И, слегка откинув вбок и немного назад свою шевелюру, чудным и высоким, и немного гусиным, что ли, голосом читал:
«В эти двери, как налимы,
Проникали подхалимы.
А за ними, нелюдим,
Сидел главный подхалим!»
Не правда ли, данная миниатюра как-то уж очень актуальна и в нынешние времена, хотя была написана Михаилом Александровичем, если не изменяет память, где-то ещё в 80х?
У Дудина был близкий друг ещё с войны – Ваня Дмитриев.
И Дудин и Дмитриев в 1941 защищали полуостров Ханко на северном берегу Финского залива, перешедший СССР в результате Финской войны 1939-40. Ханко – это по-фински. А по-русски Гангут.
Такое имя полуострову дал ещё государь-император Пётр Алексеевич Первый, разбивший под Гангутом шведский флот в 1714 году.
Отсюда и бойцы, принимавшие участие в защите Ханко-Гангута осенью 1941 – гангутцы.
Первая массированная атака на Ханко была осуществлена немецкой авиацией 22 июня. Затем в течение первых недель войны повторялась ещё множество раз. За дни обороны нашими лётчиками были сбиты 24 вражеских самолёта, а бойцами из морского десанта захвачено 18 укреплённых финнами прилегающих островов, представлявших непосредственную опасность для нашей военно-морской базы. Затем начались планомерные артобстрелы укреплений базы финской крупнокалиберной артиллерий. К тому времени большинство гражданского населения, находившееся на Ханко, было уже эвакуировано.
В общей сложности оборона полуострова продолжалась около 5 месяцев, когда в декабре 1941 ушёл с Ханко последний корабль с нашими бойцами.
Известно, что Дудин непосредственно приложил руку к сочинению известного послания финскому маршалу барону Карлу Маннергейму, тогда же осенью 1941. Написанному, надо сказать, в духе знаменитого «Письма запорожских казаков турецкому султану», и поэтому изобилующему весьма красноречивой, и, чего уж греха таить, ненормативной лексикой. Короче, такому искромётному таланту позавидовали бы, пожалуй, даже и сами запорожские казаки. Но ведь молодость, есть молодость, а для неё во все времена был характерен известный максимализм. А уж тем более, когда идёт война.
Считается, что сочинял данное письмо, естественно, Миша, но во многом вдохновлял его на данный эпистолярный шедевр, верный друг Ваня Дмитриев. То есть, помогал искать тему. Да и, конечно, не только он.
Ведь послание было написано в ответ на предложение маршала Маннергейма защитникам Ханко сдаться в плен.
Небольшое пояснение. Маршал Маннергейм до революции был офицером Российской императорской лейб-гвардии. И какое-то время состоял в начальниках императорских конюшен.
А вот текст послания защитников Ханко Маннергейму:
"Его высочеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлейшей обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста
барону фон Маннергейму
Тебе шлем мы ответное слово!
Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своем обращении, вместо обычной брани, ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко.
Хитро загнул, старче!
Всю темную холуйскую жизнь ты драил господские зады, не щадя языка своего. Ещё под августейшими ягодицами Николая кровавого ты принял боевое крещение.
Но мы — народ не из нежных, и этим нас не возьмешь. Зря язык утруждал. Ну, хоть потешил нас, и на этом спасибо тебе, шут гороховый.
Всю жизнь свою, проторговав своим телом и совестью, ты, как измызганная старая про*****, торгуешь молодыми жизнями финского народа, бросив их под вонючий сапог Гитлера. Прекрасную страну озер ты залил озерами крови.
Так как же ты, грязная сволочь, посмел обращаться к нам, смердить наш чистый воздух?!
Не в предчувствии ли голодной зимы, не в предчувствии ли взрыва народного гнева, не в предчувствии ли окончательного разгрома фашистских полчищ ты жалобно запищал, как загнанная крыса?
Короток наш разговор:
Сунешься с моря — ответим морем свинца!
Сунешься с земли — взлетишь на воздух!
Сунешься с воздуха — вгоним в землю!
Красная Армия бьет вас с востока, Англия и Америка — с севера, и не пеняй, смрадный иуда, когда на твое приглашение мы — героические защитники Ханко — двинем с юга!
Мы придем мстить. И месть эта будет беспощадна!»
Беспристрастная новейшая история оценивает роль финского маршала барона Карла Маннергейма неоднозначно. И даже, по оценкам многих исследователей, едва ли, не как в последующем, «друга советского народа».
Сложно сказать. Однако, известно одно: Финляндия, так же, как и СССР были в эту войну буквально втянутыми обстоятельствами того сурового времени. Но, справедливости ради, следует заметить, что благодаря именно Маннергейму, финны зимой 1941 остановились у старых границ, то есть в районе реки Сестры, и не пошли дальше в блокированный Ленинград, хотя имели для этого возможности. Как бы не матерился уже германский фюрер, и не призывал их к активным военным действиям, со стороны финских подразделений, когда они встали у Белоострова, не был выпущен ни один снаряд в направлении Ленинграда.
А затем, после почти 150 дней обороны, уже в декабре 1941, вместе с большой группой наших бойцов на кораблях Балтфлота, и Миша Дудин, и Ваня Дмитриев были эвакуированы в Ленинград, где и продолжали нести службу.
Миша, естественно, военным корреспондентом фронтовой газеты, а Ваня в качестве краснофлотца.
Дело в том, что германское командование не решилось тогда, ещё осенью 1941 ввести свой флот в Финский залив, дабы атаковать Ленинград с моря. Скорее всего, немцев напугали наши мощные военно-морские укрепления, и ещё глубоководные мины, в огромных количествах рассыпанные практически по всему фарватеру Финского залива. Поэтому стратегический смысл крепости Ханко утрачивал первоначальное значение. И военно-морское начальство посчитало целесообразным, весь гарнизон, насчитывающий к тому времени около 25 тысяч человек, вывести на главную базу Балтфлота, перешедшую из Таллинна в Кронштадт.
Тем не менее, не смотря на потери, около 23 тысяч бойцов нашим морякам удалось с полуострова Ханко в несколько этапов вывести.
Когда закончилась война, и Дудин, и Дмитриев остались в Ленинграде, хотя Миша был родом из Ивановской области, а Ваня из Вышнего Волочка. И жизненные пути-дороги их несколько разошлись. То есть, разошлись в том смысле, что Миша к тому времени уже сделался известным поэтом и общественным деятелем, занимавшим позднее ответственные посты на ниве служения литературе и советскому народу. А вот Ваня…
Тем не менее, дружбы своей, начавшейся ещё во времена обороны Ханко, они не забывали. И на всех последующих встречах ветеранов обязательно сидели рядом, поминали ушедших боевых товарищей, вспоминали разные истории, с ними случавшиеся. Ну, и, понятное дело, хохмили.
Куда уж без этого бывшим флотским парням?..
Как-то на одной из встреч, кажется, это было в дни празднования 40 летней годовщины Победы, Дмитриев сказал Дудину:
- Лирика, Мишка, это замечательно! Лирика, Мишка, всегда у тебя получалась просто здорово! Когда я впервые по телевизору услыхал твоих «Снегирей» в исполнении этого, Юрия Антонова, то слёзы из меня лились буквально ручьём. Это ж надо:
«Мне всё снятся военной поры пустыри,
Где судьба нашей юности спета.
И летят снегири, и летят снегири,
Через память мою до рассвета…»
- Спасибо, тебе Ваня, – благодарил своего друга Миша, - Я знал, что ты оценишь эту песню.
- Да, но ведь, дело ещё и в том, Мишка, что одной лирикой сыт не будешь, - смахнув набежавшую стариковскую слезу, продолжал Ваня - Ведь, всё дело ещё и в том, что и без юмора нам в этой жизни никак!
- Без юмора, Ваня, это уж точно, в этой жизни нам никак! – оживлялся Миша.
- Так вот я и говорю! – добавлял Ваня, - Что-то давненько не слыхивали мы от тебя какой-либо новой хохмы.
- Да… - Миша недовольно махал рукой. Дело в том, что недавно в очередной раз получил «фитиль» от начальства за свои частушки.
- Нет темы, Ваня, и хохмы нет. Ну, нет темы! А видимся мы теперь редко. А ведь ты мне эти темы раньше всегда подсказывал. Вот взял бы, и сейчас подсказал какую-нибудь нашу, гангутскую тему.
- Ну, как же, нет темы?! – Ваня слегка хлопал себя ладонью по лбу, затем Мише по колену. Затем обводил взглядом зал, - Нет темы, нет темы…
Вот, посмотри, какая напротив нас сидит расчудесная гангутская тема – ветеранша! Вся в орденах, статью своей, что Екатерина Великая, а глазищи… глазищи-то как светятся!
Миша пристально, хотя и немного искоса, какое-то время смотрел на замечательную ветераншу, словно собирался писать с неё портрет, потом на мгновенье задумывался, усмехался чему-то про себя. Наконец, через минуту уже потихонечку декламировал своим чудным, высоким и немного гусиным голосом:
- Ветераншу ветеран
Взять пытался на таран,
Но не вышло там тарана,
Нету сил у ветерана…
В общем, про Мишу известно многое. Тем более, вначале 90х, вышел последний сборник его стихотворных миниатюр под названием «Грешные рифмы». Но ведь и про Ваню мы многое знаем. Однако не всё.
Иван Петрович Дмитриев стал актёром, вернее, всегда им и был. Работал, уже после войны, сначала в театре Комедии (у Акимова), затем в театре Комиссаржевской, а позже уж в Академическом Александринском (Пушкинском) театре. Снялся во множестве кинофильмов. Наиболее, пожалуй, известный - «Полосатый рейс», где исполнил роль старпома Олега Петровича. Силою, так скажем, нелепых и драматических обстоятельств, влюбившегося во взбалмошную девушку буфетчицу-укротителя. Стал, между прочим, народным артистом СССР.
А до войны, будучи уже актёром драматического театра Вышнего Волочка, попал на срочную службу в ансамбль песни и пляски Краснознамённого Балтийского флота. Декламировал, пел и плясал, крутил себе, и ни о чём, практически, не задумываясь, любовь с хладострастными и синеглазыми эстонскими фройленами в замечательном, почти курортном городе Таллинн, поскольку до августа 1941 там находилась наша главная военно-морская база.
А в гарнизоне Ханко оказался как доброволец. Тут дело в том, что географически, от Таллинна до Ханко недалеко, и в какой-то момент доблестные бойцы краснознамённого кордебалета оказались в расположении гарнизона. По распоряжению командующего генерала Кабанова их собирались, было, как сотрудников политотдела, отправить на новую главную базу, в Кронштадт, но Ваня, как и многие его друзья-сослуживцы, добились разрешения стать не фиктивными, в смысле в военных пуантах, а подлинными бойцами Красной армии.
Генерал Сергей Иванович Кабанов, для порядку поведя на крупном лице густыми бровями, сперва удивился:
- Надо же…
А затем, смилостивился:
- Хрен с вами, балерунами, воюйте!
Служил Ваня на Ханко в десантном отряде у капитана Бориса Митрофановича Гранина (не могу не упомянуть здесь книжку Всеволода Азарова под названием «Дети капитана Гранина», эту книжку в виде брошюры, я читал ещё во время войны, будучи юнгой, и посвящённую десантникам гангутцам).
И в декабре 1942 награда, пусть и с небольшим запозданием, нашла героя Ваню, поскольку он был представлен к ордену Красной звезды, а затем и к медали за «Боевые заслуги».
Пережил Ваня друга Мишу на 10 лет, и похоронен на Литераторских мостках в Петербурге в возрасте 88 лет.
А вот Мишина весёлая и славная душа упокоилась на его родине, в Ивановской области в 1993. Случилось так, что Михаил Александрович приехал в родную деревню в годовщину смерти своей матушки, а сердце и не выдержало.
Перед этим давал интервью по ленинградскому радио. Ведущий его спросил о недавнем пожаре, случившимся в Ленинградском доме писателя на улице Шпалерной (бывшей Воинова).
- Так что, Михаил Александрович, дом писателя так весь и сгорел?
- Да, так весь и сгорел… - тяжело вздохнув, ответил он, затем после небольшой паузы, немного ворча, но повышая при этом свой высокий и чудной, и немного гусиный, голос:
- Да что там, дом писателя, дом писателя… весь наш Союз сгорел...