Голубоглазая скала продолжение

Гумер Каримов
Каждое утро Юфим писал. Три страницы в день, не меньше. Иногда выходило больше.
По вечерам Сания выходил на прогулку. Чаще с женой, иногда, когда раскапризничается, один.
Гуляя, он обдумывал работу на завтра. Этому не мешало общение с Наденькой. Она тоже в те дни писала свою книгу, и они часто говорили о творчестве. У них было заведено: он пишет с утра, Наденька читает; после обеда пишет Наденька, он читает.
Читали они тоже вместе. Одни и те же книги. Сейчас, когда Юфим пишет, Наденька читает «Золотой храм» Юкио Мисимы, после обеда за компьютер сядет она, а Сания возьмёт Мисиму.
«Пишем, что наблюдаем. Чего не наблюдаем, того не пишем». Юфим любил мудрый афоризм старого морского волка Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена.
«Не говори сто - когда знаешь одно, скажи одно, когда знаешь сто» - любил повторять отец Расула Гамзат Цадаса. А Расул повторяет мудрость своих стариков:
«Обо всём могут рассказать только все. А ты расскажи о своём, тогда и получится всё. Каждый построил только свой дом, а в результате получился аул. Каждый вспахал только свое поле, а в результате вспаханной оказалась вся земля».
Европейский мудрец по имени Кант не поверил в силу человека. Маленьким и бессильным увидел он его на фоне Вселенной, на фоне Вечности. Взял тогда Кант и поделил мир на две неравные части и воздвиг между ними высокую стену, хотя и не увидишь той стены среди семи чудес света. «Звёздное небо надо мной и моральный закон во мне». Такие эти два мира.
Восточный же мудрец сказал так: «Во мне уместились два мира, да я не уместился в них».
Юфим и Наденька идут своим излюбленным маршрутом по Павловской берёзовой аллее к Николаевским воротам, а Сания думает о том, с какой фразы начнёт завтра следующую главу: «Каждое утро Юфим писал».
Этой мудрости Юфим следует уже десятки лет. Как-то в юности он вычитал совет Хемингуэя: не выписывайся сегодня до конца. Побереги фразу, с которой начнёшь завтра. Оставь её на кончике пера…
«Много книг написал Расул Гамзатов о своём Дагестане, но признался с горечью, что не успеет всё написать. Я тоже написал несколько книг стихов и может быть, успею написать ещё несколько книг прозы. Но и мне не написать все. Два мира вместились в меня, но я никогда не помещусь в них.
У каждого - свой путь, и у меня своя дорога. Я пишу свою книгу. Впереди у меня долгий и трудный путь. Но я возьму с собой еще одну книгу в красивом красном переплёте: Расул Гамзатов «Горянка». Издана ещё «Золотой библиотекой школьника», в переводе Якова Козловского. На титуле расписался сам поэт, а ниже - его переводчик.
Вот как это было.
Много лет назад* в Башкирском театре оперы и балета собралось много людей. Они пришли поздравить Мустая Карима с пятидесятилетием. Среди друзей и гостей Мустафы Сафича был и Расул Гамзатов. Сидел у края стола президиума и, подперев кулаком свою большую с седой гривой голову, внимательно слушал поздравительные речи, зорко следя за всем, что происходило вокруг.
«Голубоглазая скала» - сказал как-то о прекрасном американском поэте Роберте Фросте Эдуардас Межелайтис. Поэт сказал так о поэте, и я представил себе тогда «голубоглазые» скалы с полотен американского художника Рокуэлла Кента. «Голубоглазая скала» - подумал я, глядя на аварца, потомственного поэта, и представил синюю страну Кавказа, будто писанную кистью Мартироса Сарьяна. А он и вправду, как гора, пришёл к своему другу и поэту Мустаю Кариму, будто Кавказ - к седому хребту Уральских гор... «Вопреки Корану, гора пришла к Магомету», - подумалось мне тогда.
Потом он подошёл к трибуне и поздравил Мустая. Не помню я этих слов, но, наверное, это была хорошая речь - поэт всегда находил нужные слова в адрес своего друга. А потом он читал стихи на аварском. Если это не были звуки зурны, значит, это были песни пандура, а если это не песни пандура, значит, это звуки зурны.
В перерыве спустились в зал. Мустай Карим, Расул Гамзатов, Яков Козловский, Елена Николаевская, Михаил Дудин, Инна Снегова и многие другие известные и не очень поэты и писатели. Робея, подаю я Мустаю Кариму книгу его стихов. Мелькнула ручка в его руке. Расулу Гамзатову я подаю его «Горянку». Явно польщённый, расписывается и он.
Так это было. Таким увидел я его, будучи ещё совсем юным. И запомнил. А теперь беру в дорогу эту памятную книгу.
!!!Сноска (Описываемые события происходили в октябре 1969 года).
«Пожалуй, слишком много пафоса, - подумал Юфим, прочитав написанное. - Но пока оставлю. Ведь это глава специфичная». - И он снова вспомнил Нестеренко, то ли в связи с упомянутым Саниёй Рокуэллом Кентом, то ли от того что речь идёт о творчестве. Они часто говорили о творчестве. Как-то вместо авторского вечера Юфим подготовил с друзьями целый спектакль по своим стихам и стихам своих друзей. Спектакль он назвал «Это я, Господи!». Матвеевич подошёл, спросил:
- Кента читал?
Мы ведь были одногодками, людьми одного поколения. А значит, жили одними и теми же радостями и бедами. И своими, и нашей страны. Читали одни и те же книги. Даже учились в одном вузе - в ЛГУ, только на разных факультетах…
«Это я, Господи!» - в этом возгласе какое-то удивление, восторг. Потому что жизнь - абсолютная ценность: неужели это мне, Господи, ты подарил великое счастье - жить? «Это мы, Господи!»…
Он ушёл в 55. Был на пару месяцев старше Юфима, подтрунивал над ним: салага. Теперь Сания его обогнал на два года… Следом за Нестеренко ещё ушли несколько его друзей, талантливых поэтов и прозаиков: Игорь Венцель, Сергей Андрияхин. Александр Колосков лежит теперь недалеко от Матвеевича на кладбище в Пушкине. А недавно ушёл Семёныч. Про него и Нестеренко в Союзе писателей ходил анекдот:
Идет приболевший Семёныч на субботнее заседание Союза. Простывший, но все-таки пошёл... Навстречу ему Матвеевич, вполне здоровый.
- Как жизнь? - спрашивает.
- Да вот болею, - отвечает Семёныч.
- Мне тоже выпить хочется...

«Насчёт последнего вы оба были не дураки, - думает с грустью о друзьях Юфим. - Пожалуй, даже слишком не дураки. Вот сердечки-то и не выдержали… А так жить бы вам ещё и жить». Еще подумал о том, что оба любили джаз.